Парень отпрянул, но она не убрала руку. С полминуты он напряжённо ощупывал её осторожным взглядом, затем медленно покачал головой.
– Ихь ферштейн нихьт.
– Не нужно тебе понимать. Ты смотри.
Она взяла звёзды и ткнула ими ему под нос. Он выпрямился и отогнулся назад, будто не желая глядеть на них, и затрясся крупной дрожью.
– Да не призрак я, – догадалась Лиза и положила другую руку ему на плечо, чуть сжав пальцами. – Из плоти и крови. Настоящая, как и ты.
– Вальтер, – чуть помедлив, сказал он и ткнул себя в грудь. – Унд зи?
– Елизавета.
На его губах мелькнуло подобие улыбки. Он несколько раз повторил её имя, пробормотал ещё что-то на немецком и встал. Лиза взяла его ладонь, вложила в неё красные звёздочки и сжала в кулак.
– Пусть они останутся у тебя.
И вышла из библиотеки. Мстить? Нет. Он сам себе отомстит, когда поймёт, какие зверства творила его родина.
Настырно ныли старые раны. Последнее время Лиза стала слегка прихрамывать на одну ногу – ту самую, которую прострелил немецкий снайпер во время первого учебного задания с Промахновским, хотя от пули практически не осталось шрама. Она подошла к лестнице и ступила на верхнюю ступеньку. Неплохо бы подкрепиться чем-нибудь – желудок настойчиво урчал, требуя пищи. Взвод отдыхал, и в доме висела сонная тишина, только снаружи тарахтели полуторки да раздавались громкие голоса. У выхода дежурил на посту часовой, из кухни доносился треск рации и быстрый пищащий перестук ключа радистки.
Лиза принялась открывать кухонные шкафчики в поисках чего-нибудь съестного, но отыскать удалось только два кусочка сладкого яблочного пирога и остатки кукурузной каши – мамалыги. Кажется, и до Германии докатился голод. Она нетерпеливо запихала в рот сразу полкуска пирога и принялась пережёвывать.
И тут спокойную тишину разорвал истошный женский крик. Лиза вздрогнула от испуга и, резко развернувшись, встретилась с недоумённым взглядом радистки.
– Что это?..
Та пожала плечами. Через мгновение крик повторился, и они, не сговариваясь, кинулись в глубину дома. В одной из комнат у стены корчилась, обхватив руками живот, беременная девушка. На лице крупными каплями блестел пот, губы побелели, глаза лихорадочно блестели. Лиза растерянно застыла на пороге.
– Хельфен зи мир! – надломленным шёпотом попросила девушка, увидев её. – Биттэ зи!
– Кажется, она рожать надумала, – спокойно сказала радистка.
Девушка снова завопила – громко, с надрывом, крепко сцепив зубы. Вопль напоминал крик раненого животного. Откуда-то появился парень и бросился к ней. Она вцепилась в него, как в спасательный круг, и что-то быстро-быстро заговорила, а он подхватил её на руки и уложил на узкую деревянную кровать.
Кто-то из солдат догадался позвать военврача, и тот закрылся с девушкой в комнате. Из-за белой деревянной двери продолжали рваться вопли, и Лиза, чтобы не слышать их, вышла во двор. Вечерняя прохлада тут же окутала её приятным лёгким покрывалом.
К утру девушка, наконец, родила, а Лиза получила письмо от Промахновского. Врач вышел из комнаты, пошатываясь от усталости, отёр со лба пот и сердито проворчал:
– Возись тут с этими немками. Понаделают детей от фашистов, а я потом мучайся.
– Вас никто не заставлял, – напомнила ему Лиза.
– Приказали бы оставить её одну? Померла б.
С этими словами он удалился, недовольно бурча себе что-то под нос. Лиза достала из кармана треугольник и развернула. Письмо было написано на хорошей качественной бумаге мелового цвета – видимо, трофейной – и состояло всего из десятка строчек.
«Дорогой мой Лизок. Ты беспокоишься за меня, я беспокоюсь за тебя. Наверное, так будет до тех пор, пока мы не встретимся, но никто не знает, когда это случится. Конечно, хотелось бы побыстрее… Сообщаю тебе, что мы с боями подступили к Вене, и я могу смело предполагать, что скоро наступательная операция будет закончена. Немцы бегут в панике, разгромили мы уже не меньше пятидесяти их батальонов. И это только мы. Беспрестанно думаю о тебе, мысленно составляю письма, иногда даже сочиняю стихи, вот только писать не всегда есть возможность – отсутствует то бумага, то карандаш. Сейчас пишу практически из окопа, на коленке. Улыбаюсь. Потому что в такие моменты мне кажется, что ты рядом. Люблю тебя, моя Лизаветушка! P. S. Помнишь, как в песне поётся? Ты ждёшь, Лизавета, от друга привета, ты не спишь до рассвета, всё грустишь обо мне. Одержим победу, к тебе я приеду на горячем вороном коне!»
Лиза улыбнулась и перевернула испещрённый неровным мелким почерком листок. На другой стороне была короткая приписка: «Новости иногда с других фронтов быстро доходят. Елесина Витьку (помнишь его?) убили. Где – не знаю. Жаль, не успели мы друг у друга прощения попросить».
В груди внезапно разлилась оглушающая пустота. Лиза медленно спрятала письмо обратно в карман и уставилась перед собой немигающим взглядом. Днём раньше от отца она узнала, что ещё год назад погиб её бывший командир Левашов, а напарница Катя, с которой она начинала свой боевой путь, ослепла – осколки снаряда выжгли ей лицо до костей. Художник «Окопного Орешка», Левченко, был замучен гестаповцами ещё в сорок третьем. В том же году связистка Аня, смешливая курчавая девчонка с весёлым переливчатым смехом и ямочками на щеках, покончила с собой в госпитале после того, как её изнасиловали шестеро немцев. Говорили, что она вся была изуродована и обезображена – они тушили об неё сигареты и резали лицо ножами.
О её судьбе Лизе стало известно случайно: рассказала соседка по койке, когда она сама лежала с ранением в тыловом госпитале. Перед смертью Аня отдала ей свой маленький кулончик в виде бабочки и попросила вместе с фотографией отослать жениху. По фото Лиза её и узнала, а потом ещё долго не могла поверить, что это правда. Анька, неугомонная, живая, энергичная, полная надежд и далеко идущих планов на будущее, всё стояла и стояла у неё перед глазами, и проглотить вставший в горле твёрдый ком никак не получалось.
А сейчас все те, с кем она служила, с кем сводила её на одной дороге война, один за другим прошли перед ней. Елесин, Левашов, Левченко, Аня… И она улыбалась в ответ на их добрые улыбки, смаргивая набегающие слёзы. Появилась и Лида. Она склонилась к ней и нежно прикоснулась к щеке полупрозрачными пальцами, а потом растаяла в мгновение ока.
Лиза была абсолютно одна в комнате.
12.
В доме царила напряжённая, гулкая тишина. Вальтер мерил комнату шагами от стенки до стенки, силясь сообразить, что же делать дальше. Изольда тихо спала на смятой постели, а рядом сопел на подушке новорождённый младенец. Русские тоже спали, только часовой на посту сверлил Вальтера недобрым взглядом всякий раз, когда тот выходил в коридор.
Он присел на край кровати и всмотрелся в лицо Изольды. Странно, они знакомы чуть больше суток, а ему почему-то кажется, что он несёт за неё ответственность. Оставлять её тут одну с ребёнком, с русскими наедине, было страшно. Но ещё страшнее было оставаться самому. Там, в Кёнигсберге, его родители, сестра Ильзе, и им наверняка требуется помощь. А что, если их убьют? Он никогда не простит себе этого.
Но ведь и Изольду тоже могут убить. У неё полный дом вражеских солдат.
Вальтер глубоко вздохнул и устало потёр лоб пальцами. Может быть, это лишнее беспокойство? В конце концов, они тут уже целый день, а ещё не причинили никому вреда, напротив, – помогли. А то, что часовой зло смотрит… Ну мало ли, может, у него от природы такой взгляд.
Он снова встал и нервно зашагал туда-сюда. За окнами вечерело. Густой сумрак наползал на цветник Изольды, поглощая нежные лепестки ранних роз. Вальтер остановился и, оперевшись ладонями о широкий, давно не крашеный подоконник, стал всматриваться в сгущающуюся тьму. Проснулись сверчки и цикады, и их неумолчное стрекотанье успокаивало его расшатавшиеся, стянутые в тугой комок нервы.
Как же много изменила в нём война! Он уходил на фронт совсем другим человеком – весёлым, оптимистичным. Теперь реальность стала для него другой, тяжёлой и непонятной, обернулась другой стороной. Вальтер внезапно попал в другой мир, где единственной целью было просто спастись. А тот мир, старый, безмятежный и беззаботный, рухнул в одночасье, сгорел, и остатки пепла разметал ветер – словно и не было его. Блистательный Рейх на поверку оказался ужасным государством, строящим свою экономику на крови миллионов безвинных людей.
Он достал из кармана красные советские звёздочки. То, что сказала ему та девушка, не нужно было переводить на немецкий, он и так всё прекрасно понял – причём понял больше, чем нужно. Лучше бы до конца своих дней от так и не узнал, кому поклонялся, кого считал великим. Воистину, неосведомлённость – счастье.
– Вальтер, – раздался за спиной слабый голос.
Он обернулся. Изольда сидела на кровати, обеими руками прижимая к груди спящего младенца.
– Как ты себя чувствуешь? – Вальтер стремительно подошёл к ней. – Всё в порядке?
Она кивнула. Глаза её сияли неподдельным счастьем.
– У меня дочь. Я уже придумала ей имя. Августа Анне.
– Красивое, – одобрил Вальтер и, сев рядом, посмотрел на младенца. – Она похожа на тебя.
Изольда нежно погладила дочь по щеке. Та засопела.
– Она такая прекрасная, – с умилением шепнула молодая мама. Кажется, её не волновало ничего в мире, только ребёнок, которого она держала на руках.
Вальтер положил руку ей на плечо.
– Послушай, Изольда… Мне нужно уйти. Ты не боишься остаться одна?
Она вскинула на него взгляд.
– Нет. Ты и не обязан оставаться рядом со мной.
– Ты не боишься русских? – уточнил Вальтер.
– Нет. – Изольда покачала головой. – Я уверена, ничего плохого не случится. Августа Анне появилась на свет благодаря русскому врачу, и я не думаю… – Она умолкла. – Я не думаю, что они сделают что-то, что причинит нам вред. Тем более, скоро они уйдут.
– Они идут к Кёнигсбергу.
Она перехватила ребёнка поудобнее и принялась укачивать.