Катя отошла в сторону и опустилась на мягкий ковёр травы. Её душили слёзы, грудь до боли, как в тисках, сдавливало. Хотелось кричать. Он даже не посмотрел на неё! Даже в полглазика не глянул! Как будто её тут и не было – только Софушку свою бесценную видит!
Из темноты вынырнул Алексей и, плюхнувшись рядом с ней, стянул с курчавой головы картуз.
– Чего пришёл? – неприветливо поинтересовалась Катя.
– Просто, – растерялся он. – Гляжу, ты одна сидишь. Вот и подумал, что скучно тебе…
Катя вскочила. Юбка мягко заколыхалась вокруг её стройных ног.
– Да ничего мне не скучно! Понял?! Не скучно!
И опрометью припустила по пыльной просёлочной дороге. Она не знала, куда бежит – просто бежала сквозь вязкую темноту. В ушах громом отдавались тяжёлы удары сердца, по щекам струились слёзы. Её нестерпимо жгли ревность и злоба, она неистово ненавидела весь мир. Да пусть оно всё пропадёт пропадом! Сгорит! Исчезнет!
Под ноги попался камень, и Катя полетела на землю. Ладони и колени обожгло резкой болью. Она вскрикнула и распласталась в пыли, ударившись лбом. Из груди рвались судорожные всхлипы, и сдерживать себя у Кати больше не было сил – она разрыдалась как маленький ребёнок и стала молотить по земле руками.
– Да чтоб она сдохла, эта твоя Софья! – завывала девушка. – Чтоб она сдохла! Сдохла!
Через полчаса она, наревевшись до икоты, кое-как поднялась на ноги и устало поплелась к дому.
***
Утром умерла бабушка. Сперва Катя не поняла – та спала, как обычно. А когда она подошла к ней со стаканом травяного отвара, увидела, как заострились внезапно черты лица, как запали закрытые морщинистыми веками глаза. Кожа приобрела землистый оттенок, рот чуть приоткрылся.
Катя испуганно отпрянула, выронив стакан, и принялась хрипло звать дядю Стёпу. Он всё не шёл, а у неё в груди разливался мертвенный суеверный ужас, отвести взгляд от бабушки не получалось. Наконец в сенях раздались шаги, скрипнула дверь.
– Чего орёшь дурниной?
Катя повернула к нему голову и прижала обе ладони к груди, чтобы унять бешено колотящееся сердце. У ног валялись крупные толстые осколки стекла, растекалась лужа желтоватого цвета.
– Ой! – выдохнула Катя. – Ой, дядь Стёп! Кажись, бабка-то того… померла!..
– Тю! – испугался дядя Стёпа и кинулся к кровати.
Через минуту стало ясно: бабушка и правда отошла в мир иной. Катя истерично рыдала, сжавшись в комок у печки и боясь даже поглядеть в сторону узкой койки, где лежала покойница. Дневной свет сочился в полузанавешенное окно и освещал её морщинистое лицо, которое стало похоже на восковую маску.
– Что теперь делать? – всхлипывая, причитала она. – Что делать-то, дядь Стёп?
Дядя Стёпа сидел на лавке и нервно смолил самокрутку. Катя впервые не ругалась на него за курево – сейчас ей было абсолютно всё равно.
– Что-что, – вздохнул он. – Хоронить будем, как всех, не в поле же гнить вынесем. Отмучилась старая…
Его слова вызвали у Кати новый взрыв истерики. Она заверещала, прикусив кулак, закачалась из стороны в сторону.
– Да не ори ты! – сердито прикрикнул дядя Стёпа. – Ишь, развела тут мокротень! Что, мёртвых никогда не видала, что ль?
Катя замотала головой.
– Нет.
– Нет! – передразнил её дядя. – Мамка когда твоя помёрла, что, не видала её в гробу?
– Так то в гробу! – всхлипнула Катя.
На похороны собралась вся деревня. Катя, с ног до головы закутанная в чёрное, тряслась, как осиновый лист на ветру. Она уже не боялась, но успокоиться никак не получалось. Отныне из родных у неё один только дядька и остался, сирота она теперь круглая. Из глаз катились крупные слёзы и капали на рубашку с узкой лентой кружев на отворотах и наглухо застёгнутым воротником. Люди едва слышно шептались между собой, подходили по очереди к гробу, чтобы попрощаться с покойницей. В свете солнца та почему-то выглядела по-другому, не так, как избе – словно бы просто уснула, и поэтому Катя никак не могла по-настоящему поверить в её смерть.
Кладбище на всю деревню было только одно – за полуразрушенным католическим храмом. Когда-то его построили тут чешские и немецкие переселенцы. Тогда в Александровке была их слобода. А потом они уехали, и храм понемногу пришёл в запустение: обрушилась колокольня, отсырела каменная кладка, высокие стрельчатые окна затянуло пылью и паутиной. Туда бог знает сколько лет никто не заходил, разве что любопытные да детишки. Но спустя какое-то время и для них был закрыт вход в обитель латинского бога – из-за опасности обрушения двери заковали в стальные кованые решётки, и теперь длинные нефы пустовали. Потолок подпирали высокие колонны, а под ними вили свои гнёзда ласточки да грачи.
На поминках дядя Стёпа напился, что называется, до поросячьего визга и упал с лавки, но и на этот раз Катя не стала его ругать, хотя ещё неделю назад обязательно высказала бы ему всё, что думает. Просто она ничего не думала. Её по рукам и ногам сковала дикая усталость, голова буквально разламывалась от жуткой боли, что опоясала затылок тугим незримым обручем.
Дома она заварила крепкий чёрный чай и выкинула бабушкины травки. Следом за ними в мусор отправились и некоторые вещи: пара старых, выцветших кофт, залатанные и надставленные по низу юбки, дряхлое нижнее бельё. Катя без сомнений и сожалений завязала эти никому отныне не нужные пожитки в наволочку и выставила за забор. Оставлять постель, в которой испустила дух бабушка, она тоже не хотела, поэтому годную ещё, в общем-то, простынь постигла так же участь.
У калитки со скорбным лицом топтался Женя. Увидев её, он стянул с головы картуз.
– Чего надо? – грубо спросила Катя.
– Да так… я… Кать… просто помочь чем-то могу, если надобно…
– Не надобно.
Она развернулась и зашагала к крыльцу. Женя нагнал её уже у двери и рывком развернул к себе.
– Тяжело тебе, Катюха, знаю. Ты выплачься, авось оно и пройдёт.
– Без тебя справлюсь.
– Да что ж ты злюка такая? В избу-то хоть пустишь?
Катя поколебалась.
– Ну проходи, коль принёс тебя чёрт.
В комнате коптила одна-единственная керосинка. Её желтоватый мягкий отсвет дрожал на бревенчатых стенах, маленький огонёк бесновался в тесном закопчённом стеклянном колпаке. Катя подкрутила небольшую ручку, и он вспыхнул, став в два раза большое. Тёмное пространство ожило.
Женя потоптался в дверях, нерешительно переступил через порог и сел на лавку, сминая картуз в руках.
– Чаю будешь? – резко спросила Катя.
Он кивнул. Она поставила на стол два надколотых по краям стакана и плеснула в них чай. По цвету он напоминал тёмный янтарь. Заклубился маленьким облачком горячий пар.
– Спасибо.
Пили они молча, не глядя друг на друга. Женя отставил стакан и вынул из внутреннего кармана своего поношенного пиджака средних размеров бутыль с мутной жидкостью.
– Самогон, – сказал он.
– Ага, – хмыкнула Катя. – Вижу, что не вода. Зачем принёс?
– Помянуть.
Он взял с занавешенной тюлем навесной полки два чистых стакана и плеснул в каждый по щедрой порции «огненной воды». Катя отвернулась.
– Не пью я.
– Легче станет, отпустит, – пообещал Женя и всунул стакан ей в пальцы.
Катя понюхала самогон, поморщилась, но всё же решилась и одним махом опрокинула в себя. До этого она пила спиртное только раз в жизни – на свадьбе подруги, и помнила, как быстро тогда опьянела. В хмельном тумане всё вокруг казалось весёлым, а вот утром Катя прокляла себя на все лады – в тело пробралась противная похмельная дрожь, болела голова, и малейшее движение глазами причиняло нестерпимую боль.
Вот и сейчас её быстро утянул пьяный дурман. Мир закачался, пол под ногами внезапно превратился в зыбучие пески, стены затряслись. Храп дяди Стёпы стал будто громче и жутко действовал на нервы. Катя, шатаясь, встала и нетвёрдым шагом побрела к двери – кружилась голова, и хотелось вдохнуть свежего воздуха.
Порог стал почему-то выше. Катя с трудом занесла ногу и, переступив его, вышла на крыльцо. Ночная прохлада коснулась разгорячённых щёк, окутала лёгким бархатным покрывалом. Позади избы до самого горизонта простиралось необъятное пшеничное поле, и Катя, усевшись на перевёрнутое вверх дном ведро, стала всматриваться в накрывшую его ночную темень.
Деревня спала: ни единого огонька в окнах, ни голосов или неумолчного лая собак на улицах. Только она наедине с бездонной глубокой ночью. Выпитое практически на голодный желудок спиртное творило с Катей скверные шутки: ей казалось, что непроницаемая мгла вибрирует, сжимаясь вокруг неё, опутывает своей вязкой тиной.
На плечо легла Женина рука.
– Ну как? Полегчало?
– Не знаю, – протянула Катя и икнула. – В голове шумит.
Она встала и, развернувшись, натолкнулась на Женю. Тот машинально поймал её в объятия, и Катя тихо ойкнула от испуга. Ей ещё никто так крепко не обнимал.
А дальше всё было как во сне. Она ощущала его губы на своих, руки жадно исследовали под платьем её молодое тело и бесстыдно задирали юбку. Катя не сопротивлялась: зачем? Она так давно этого хотела.
Проснулась она в избе, на свой койке. Жутко трещала голова, набухший язык едва помещался в пересохшем рту. Катя кое-как поднялась, добрела до бадьи с водой и, зачерпнув полный ковшик сверкающей чистой жидкости, с жадностью выпила всё до капли. Пахло свежескошенной травой, пылью и прогнившими кое-где половицами. Запахи с непривычной остротой впивались в нос, и Катя невольно морщилась. Желудок судорожно сжимался, и из самых его глубин накатывали волны противной тошноты.
Катя свалилась обратно на кровать и уткнулась лицом в подушку. Солнечный свет, что струился сквозь толстые стёкла на окне и ложился на пол золотисто-рыжеватыми осколками, резал глаза – до боли, до выступающих непроизвольно слёз.
Её разбудил дядя Стёпа.
– Катюнь, я в город съезжу, кой-что по хозяйству прикупить надо, – странным скрипучим голосом сказал он.
Катя смогла только кивнуть в ответ. В затылке будто поселился некто с наждаком, и теперь безустанно полировал им внутреннюю стенку черепа, иногда переходя и на другие участки. Дядя Стёпа взял свою клеёнчатую торбу, с которой обычно ходил за покупками, и вышел за порог.