– Кьюда?
– Ну так, – испуганно залепетала Катя, – закопать же надо псину-то. Что ж, тут ей лежать, гнить?
Фашист двумя широкими шагами преодолел разделяющее их расстояние, выхватил край собранной в узел мешковины у неё из рук и откинул в сторону.
– А-а… поньимать! – Он мотнул головой. – Идьи!
Катя взяла прислоненную к стене сарая штыковую лопату, снова собрала мешковину в узел и взвалила на плечо. Она похоронила Пушка на разорённом пшеничном поле, заровняла ногами небольшой холмик. Сухая, выжженная жарким крымским солнцем земля разваливалась на большие комья, рассыпалась в пыль, и ей стоило больших трудов выкопать неглубокую ямку. Да ещё и погода стояла знойная, и пот катился по лицу солёными ручьями, впитываясь в воротник.
Немецкие порядки наводили ужас. Любимым занятием захватчиков были убийства – косили всех, кто попадался под руку, многих увозили куда-то в крытых грузовиках целыми семьями. Фашисты говорили, что они едут к новой счастливой жизни, без красного террора, где за работу им будут платить достойно, и где их труд будет цениться более чем высоко – в Германию. Только вот насиженных мест люди добровольно покидать не хотели, поэтому к светлому будущему их выталкивали буквально силой, под дулами автоматов. И Катя боялась, что в один день в таком же грузовике увезут в Германию и её. А какая там хорошая жизнь может быть, если они тут вон как зверствуют? Там, поди, ещё хуже.
Ещё неделю они с дядей Стёпой ютились в амбаре. Ещё через неделю фашисты вдруг решили переселиться в другой дом, и они смогли вернуться. Бабье лето заканчивалось, небо всё чаще затягивало мрачными серыми тучами, разбушевался вовсю северный ветер. Следом пришли зловещие осенние грозы, и по улицам Александровки чёрными реками потекла грязная вода. Катя всё больше раздавалась в фигуре, округлившийся живот уже невозможно было скрыть под платком. Впрочем, за ворота она практически не выходила, боялась. Да вдобавок ещё и стало сильно тянуть поясницу, болели и опухали ноги.
Еды не было совсем, и питались они чем придётся – корешками да остатками запасов, которые немцы не взяли, побрезговали. В ход теперь шёл и корм для скота, тем более, что кормить им стало некого: корову и коз немцы увели ещё в летом, кур, гусей и индюков перебили. Дядя Стёпа каждый день ходил на колхозное поле, что наковырять из сырой от частых дождей земли зёрнышки. Катя молола их на жерновах и пекла из полученной муки хлеб. Иногда получалось добыть даже целых две жмени зерна или выкопать подвявшие и сморщенные, но ещё годные в пищу овощи – морковку или капусту. А соль стала для них драгоценностью, её было не сыскать за много километров вокруг.
С началом ноября осеннюю промозглую сырость сковали инеем первые заморозки, лужицы покрылись тонюсеньким слоем голубоватого льда. И дядю Стёпу повесили за попытку украсть фасоль на немецком продовольственном складе. Они вывели его к католическому храму, где заранее соорудили из брёвен виселицу, громко зачитали обвинительный приговор, заключили, что за воровство у великого Рейха унтерменш должен понести заслуженное наказание, и полицаи накинули ему на шею петлю из каната. На поросшем седой щетиной лице алели кровоподтёки и ссадины от ударов, на рваной одежде засохла заскорузлыми бордовыми пятнами кровь. Он стоял в кузове немецкого грузовика с откинутым сзади бортом. Стоял прямо, с гордо поднятой головой, а когда Катя поймала его взгляд, улыбнулся.
Немецкий солдат запрыгнул в кабину и завёл мотор, грузовик рванулся с места, и дядя Стёпа потерял опору под босыми ногами. Катя в ужасе отвернулась и прижалась лбом к внутреннему сгибу локтя, и тут же кто-то заботливо обнял её за плечи.
– Правильно, не смотри, – прошамкал старушечий голос. – Не смотри, девонька. Не надо.
Катя развернулась и побежала прочь. Под подошвами поношенных штиблет жёстко хрустел первый снежок, из печных труб вился белый дымок и стелился над деревней редким рваным облаком.
Вот она и осталась одна в целом мире. Катя закрывала разрумянившееся на морозе лицо руками в вязаных варежках и горько плакала, прикусив зубами толстые нитки. Их убивают без суда за горсть фасоли; что же будет дальше?
***
Похоронить дядю Стёпу немцы ей не разрешили, сказали, что он будет болтаться в петле до тех пор, пока не сгниёт до костей – чтобы другие сельчане видели его и знали, чем грозит воровство. Чтоб, так сказать, неповадно было. Умолять Катя не стала, просто ушла. Что толку с ними разговаривать? Они нелюди, ничего ведь не понимают. Просто к католическому храму она больше не ходила.
Не заставила себя ждать и зима. Александровку накрыло белым снежным покрывалом. Под Севастополем и Балаклавой грохотали бои – Красная Армия продолжала держать оборону. Иногда с фронтов прорывались вести: немец подошёл к Москве, идут затяжные бои на подступах к Сталинграду, оккупированы Краснодар, Ростов, Курск, Ставрополь, Элиста. Напирали гитлеровцы с ужасающим натиском, и потери Красной Армии были неисчислимы. Немцы же с уверенностью утверждали, что Москву их войска уже заняли, а Сталина расстреляли. Только вот никто верить им не желал.
Сельчане помирали от голода и болезней. Единственная на всю Александровку фельдшерица ещё летом вместе с мужчинами ушла на фронт санинструктором, и заниматься лечением стало некому. Катя со страхом ждала начала родов – кто ей поможет? – но предпочитала отметать от себя эту мысль. Проблемы нужно решать по мере их поступления. Вот начнутся роды, там и посмотрит, что делать. А покуда нужно подумать, где еды раздобыть.
Каждый день она ходила пешком в районный центр – попрошайничать. Там, конечно, люди тоже голодом сидели, но иногда жалели беременную, давали кусок хлеба или муки. На том Катя и жила. А к январю отяжелела настолько, что сил добираться до райцентра уже не было – с трудом по двору-то ходила. «Неужели двое будет?» – думала она. Живот был настолько большим, что там легко могла уместиться и двойня, и даже тройня.
Голод заявлял о себе сразу после того, как она открывала утром глаза, и не успокаивался до ночи, а утолить его было нечем. Катя сдирала кору с деревьев и варила из неё жиденькие похлёбки, но этого было настолько мало, что вскоре её оставили последние силы. Щёки ввалились, из-под кожи проступали суставы, под глазами пролегла синева. Без конца кружилась голова. И тогда, затолкав куда подальше громко кричащую гордость и собрав в кулак всю свою решимость, она пошла к немцам – проситься на работу. Поговаривали, что они выдавали пайки: тушёнку, шоколад и хлеб. Впрочем, особых надежд Катя не питала. Скорее всего, погонят взашей, даже и на порог не пустят.
Но внезапно её приняли – поломойкой в комендатуру. Бабку, что следила тут за чистотой до неё, выгнали. Плохо она мыла, грязь по углам оставляла, пыль. В тот же день Кате вручили ведро и тряпку и приказали начисто вымыть пол по всему зданию, и она с радостью принялась за работу, с яростью и усердием натёрла старый поцарапанный паркет практически до блеска, и вечером ей действительно выдали буханку хлеба из муки грубого помола и банку немецкой тушёнки.
Молоденький солдат на продовольственном складе, брезгливо морща свой длинный нос, сунул ей драгоценные продукты и указал на дверь. Катя поспешила ретироваться, прижимая тушёнку с хлебом к груди, а на следующий день снова явилась на работу.
Немцы, занятые своими делами, не обращали на уборщицу внимания, только часовые со скуки и от нечего делать порой разглядывали её. Катя стойко терпела их взгляды, хотя они были ей неприятны, даже омерзительны, старалась не слушать немецкую речь и не смотреть на них. Ей требовалось только одно: сделать свою работу, получить паёк и уйти.
Так и прошёл конец января и март. Зазвенела весна, зажурчала весёлыми ручейками, сходил понемногу снег, небеса очистились и засияли, а из проснувшейся земли стали пробиваться первые ростки травы. В одну из холодных ещё ночей в окно избушки негромко постучали. Катя испуганно приподнялась на локте и вслушалась в окутанную мглистой тьмой ночную тишину. Приснилось?.. Стекло снова задребезжало, и она подпрыгнула как на пружине и подбежала к подоконнику. У окошка маячила тёмная фигура.
Катя поколебалась, но всё же распахнула створку.
– Кто там?
– Хозяйка, – донёсся из темноты хриплый надломленный шёпот, – пусти переночевать, утром уйду.
Сердце отбивало бешеную чечётку. Катя вгляделась во мглу, но разобрать ничего не смогла.
– Ты кто?
– Свой я.
Она неслышной поступью подкралась к двери и открыла её на щёлку. Тень двинулась к ней, и через несколько секунд перед ней предстал измождённый парень с перемазанным лицом и в драной шинельке с обгоревшей полой. Ушанка тоже была опалена огнём.
Катя поманила парня рукой, и он юркнул в сени, а она плотно притворила дверь и набросила крючок.
– Ну?
– Свой я, – повторил он. – Советский.
– Сюда как попал?
Катя боялась. А вдруг немцы уже знают про него? Что, если через минуту они вломятся сюда и расстреляют обоих на месте? Ночь дышала звонкой тишиной, ни единого шороха, никаких звуков. Александровка спала крепким сном, но зажигать лучину она всё равно не стала – комендантский час. Не дай бог полицайский патруль увидит свет в окне.
– Из-под Севастополя пришёл.
– Пёхом, что ль?
Парень кивнул и тяжело привалился к стенке. По лицу крупными каплями струился пот.
– Хозяйка, мне б воды…
Катю осенила догадка.
– Да ты никак раненый, – ахнула она и засуетилась: – А ну давай, проходи в хату, щас перевяжу тебя.
Парень послушно прошёл в комнату, по-стариковски сгорбившись, опустился на табуретку. Катя поспешно открыла старый бабушкин сундук, выудила какие-то тряпки и принялась рвать их на широкие длинные полосы, потом набрала в закопчённый котелок воды и поставила на тлеющие в печке красные угли. Лекарств у неё не водилось уже давно, поэтому после того, как раны были тщательно промыты от глины, она просто туго перевязала их тканью.
– Спасибо, – шепнул парень своими бледными, растрескавшимися губами.