Было видно, что и промывание, и перевязка причиняют ему жгучую боль, но он не издал ни единого звука, только морщился, сцепив крепко зубы. Катя вытащила из тайника за печкой две банки немецкой тушёнки, что умудрилась сэкономить, и большой ломоть чуть зачерствевшего хлеба.
– На, ешь. Сил, небось, никаких совсем нет.
Парень жадно накинулся на нехитрое угощение и за минуту за обе щёки уписал всё. Пока он ел, Катя напряжённо думала, куда его спрятать. Немцы могут зайти в избу в любой момент, и если они обнаружат тут советского солдата, с жизнью можно будет попрощаться.
– Тебя как зовут-то хоть?
– Виктор, – с набитым ртом ответил он.
– А я Катя. – Она подпёрла подбородок ладонью. – Что мне делать-то с тобой, Вить?
– А вы не переживайте, я уйду. Вот прямо сейчас… доем только.
– Нет уж, – не согласилась Катя. – Далеко пойдёшь-то? Две пули вон в ноге сидят.
Он помотал головой.
– Нет их там. Ещё в лесу вытащил.
– Ну и хорошо. А идти всё равно не пойдёшь. Немцы кругом, убьют. Спрячу я тебя куда-нибудь.
Она нагрела ещё два ведра воды и, перелив в глубокое деревянное корыто, поставила в отгороженный пёстрой занавеской угол, чтобы он помылся, а сама вышла на крылечко. Было зябко, но обратно в избу за шалью Катя возвращаться не стала.
Небо затянуло предрассветными сумерками, где-то сердито лаяла собака – звонко, словно в пустую бочку. Катя зевнула и поёжилась. Босые ступни холодили доски крыльца, свежий утренний воздух пощипывал за уши и нос.
Спать Виктора она уложила на лавку, постелив старенькое, но чистое постельное бельё, а сама подошла к окну. В воздухе повисла мглистая рассветная дымка, но первые лучи солнца уже разгоняли её. Александровка просыпалась: звучали в тишине голоса, скрипнула в соседском дворе калитка, заблеяли вразнобой козы. Куда же спрятать своего нежданного гостя, да так, чтоб ни немцы, ни полицаи не пронюхали?
Катя мысленно перебирала все варианты. Амбар? Нет, туда могут заглянуть в поисках припасов, которые сами же и утащили. Сарай тоже не годится – недавно один особо дотошный и очень противный немчик основательно его обшаривал на предмет прячущихся партизан, даже солому всю сантиметр за сантиметром железным прутом попротыкал. А вдруг опять явится? Погреб? Катя задумалась на секунду, но потом отмела и эту идею. Во-первых, там холодно доже летом, а во-вторых, кто-нибудь обязательно заглянет. Полицаи шныряли по деревне днём и ночью, шарили по подвалам и домам, выискивая, что у кого ещё можно по приказу своих фашистских хозяев отнять. В угоду им они даже хлам разный, и тот позабирали, а уж если советского солдата найдут…
А что, если прятать его в колодце? Воды там давно уже нет, пересох, а немцы туда посмотреть вряд ли догадаются. Днём Виктор вполне может сидеть там, а ночью будет выбираться, чтоб поесть да согреться.
В шесть часов Катя разбудила его и стала собираться на работу в комендатуру, закутала голову тёплым платком, застегнула на животе поношенное суконное пальто, влезла в валенки. Проснулся Виктор сразу же, едва она только тронула его за плечо, и испуганно воззрился на неё.
– Не немцы, – прошептала она. – На работу мне надо. А ты давай одевайся, я тебя в колодец спущу.
– Куда? – изумился Виктор.
– В колодец, – повторила Катя и хмуро добавила: – Нету других мест, где искать эти ироды не станут. До вечеру посидишь, опосля вытащу.
Виктор возражать не стал, молча и быстро собрался, нацепил дядь Стёпину фуфайку и ушанку, обмотался стёганым одеялом, что она дала ему, чтоб не замёрз вконец. Катя тем временем принесла из сарая трухлявую лестницу и поставила в колодец.
– Только тихо сиди, – предупредила она его перед тем, как уйти.
Снег сошёл уже почти полностью, превратившись в стылую воду. Набухшая мокрая земля комьями приставала к валенкам, накрапывал мелкий, колкий весенний дождик. В комендатуре ещё никого, кроме часовых, не было. Катя повесила своё пальтишко в чулане на вбитый в стену гвоздик – раздеваться в других помещениях ей не позволяли – схватила ведро и швабру и потопала за водой.
Когда она домыла уже почти все кабинеты, заявились немцы. Впереди шёл незнакомый на лицо высокий мужчина в зеленовато-серой форме с серебристыми, заплетёнными в косички погонами. На фуражке блестел череп с двумя скрещенными костями. За ним спешил Фридхельм Кляйбер – начальник Александровской комендатуры, суровый, жёсткий и несговорчивый фашист, любимым развлечением которого были допросы. А следом показался в дверях Сенька Гарашов, Катин бывший ухажёр, а ныне полицай. Он гордо шествовал по коридору, таща за спиной винтовку и сверкая белой повязкой на правом рукаве.
Катя прижалась к стене, чтобы пропустить эту маленькую процессию, сжимая в пальцах ручку ведра с грязной водой. Внезапно мужчина остановился и окинул её с ног до головы таким взглядом, что она невольно съёжилась, а потом повернулся к Кляйберу и сказал несколько слов на немецком. Тот ухмыльнулся и согласно кивнул, после чего они скрылись в кабинете.
– Знаешь, чего он сказал? – Сенькино лицо расплылось в довольной дебильной улыбке. – «Ну и народ эти русские, плодятся, как тараканы».
Кате отчаянно захотелось плюнуть в него, но она только презрительно фыркнула:
– Иди, куда шёл, переводчик хренов.
Но уходить он явно не собирался. Уцепив Катю за локоть, он увлёк её к чулану, быстро-быстро шепча на ходу:
– Этот мужик, который приехал, это эсэсовская шишка. Партизаны у нас завелись, искать будут. Там на улице целая дивизия этих упырей. Поняла?
– А я-то тут при чём? – наигранно холодно и спокойно осведомилась Катя, хотя сердце зашлось в нервной дрожи. Неужели так быстро про Виктора прознали?
– А при том. – Сенька остановился, взял её за плечи и открыто посмотрел прямо в глаза. – Ты не думай, что я немцам служу. Подпольщик я. – Он быстро огляделся по сторонам и продолжил: – Так что, если знаешь что, лучше скажи, чтоб потом худо не было.
Биение сердце ощущалось уже в горле, но внешне Катя сохраняла полное спокойствие.
– Да не знаю я ничего.
– Ладно. Но если узнаешь что, обязательно расскажи.
Он отпустил её, и она поспешила скрыться с его глаз, кипя от справедливого негодования. Вот же сволочь какая, а! Нашёл дурочку! Думал, поверит его россказням про подполье! Ага! Фигушки! Фашистский прихвостень – вот он кто, а не подпольщик! Он же, едва только немцы заявились, побежал к ним, поджав хвост! А теперь себя обелить решил? Или посчитал, что она купится на эту его бездарную хитрость? Не выйдет!
Когда Катя уже собиралась домой, часовой, что дежурил на посту у кабинета, сказал на плохом ломаном русском, чтобы она помыла пол ещё раз. Катя раздражённо передёрнула плечами, но всё же пошла обратно в чулан за ведром. Опять, небось, всё пеплом от своих вонючих сигарет закидали. Спину ломило, очень хотелось присесть, да ещё и ноги распухли и заболели. Немцы – гады, работы она делает с каждым днём всё больше, а паёк не только не увеличили, но ещё и урезали. Того и гляди, только хлеб и станут давать, и то по полбуханки.
Катя со вздохом набрала полное ведро воды на колонке за комендатурой и потащилась обратно. У двери кабинета грохнула ведро на пол, отёрла со лба пот тыльной стороной ладони. Часовой с нескрываемым любопытством пялился на неё, и она дерзнула глянуть на него в ответ. Тот отвёл глаза в сторону, а она робко постучала по филёнке костяшками пальцев.
– Йа! – раздалось оттуда.
Катя потянула на себя ручку и заглянула в залитое ярким утренним солнцем помещение. Только что натёртый пол и правда покрывал серый слой пепла, а Кляйбер попыхивал сигаретой, стоя у стены с картой.
Катя приподняла ведро.
– Вот, товарищ герр комендант, помыть пришла.
– А! – отозвался тот. – Йа, йа. Хер шмутциг.
Мужчина, которого Сенька назвал эсэсовской шишкой, молча наблюдал за ней. Катя засучила рукава и принялась полоскать тряпку, потом намотала её на швабру. Руки раскраснелись от ледяной воды и стали похожи на лапы хищной птицы.
Они молчали, пока она старательно, до блеска натирала пол, елозя тряпкой по исцарапанному паркету, только перекинулись парой коротких фраз. Немецкого Катя не понимала, потому не обращала на них внимания. Её дело нехитрое – навести чистоту, а со своими фашистскими делами пусть уж сами разбираются. Поняла она только два слова: «руссише» и «зольдат». Наверное, планируют, как победить русских солдат. Катя усмехнулась про себя. А никак! Всё равно по шеям, им, свиньям, надают!
Кляйбер направился к двери, стуча сапогами по только что вымытому полу. Паркет протяжно вздыхал, ахал и охал под его тяжёлой поступью. Он распахнул створку, что-то сказал часовому и сдёрнул с вешалки шинель. Эсэсовец встал и двинулся за ним. Под окном затарахтел мотором чёрный глянцевый автомобиль. Катя разогнулась и с любопытством посмотрела на него. Ей редко доводилось видеть автомобили – в деревне передвигались преимущественно на подводах, а в городе она никогда не бывала, если не считать райцентра. Ребятишки с гомоном бежали за ним, пытаясь перегнать друг друга, и их звонкие голоса разносились на всю округу.
Громко хлопнула дверь, и Катя вздрогнула и снова принялась за работу. Шаги немцев затихли в коридоре. Когда она уже почти закончила, её взгляд вдруг наткнулся на свёрнутый в четыре раза лист бумаги. Он неприкаянно валялся у самого порога, и она, не думая, подняла его и развернула.
Всё было написано на немецком, длинными заковыристыми словами с обилием согласных букв, и разбито на столбцы под номерами. Чуть ниже красовался начерченная от руки карта Александровки и прилегающих окрестностей, а прямо на ней синела чернилами круглая печать с раскинувшим крылья орлом – фашистским гербом.
Не зная, зачем, Катя спрятала бумажку за пазуху, подхватил за тонкую ручку ведро, взяла швабру и вышла.
– Всё! – сказала она часовому. – Помыла.
Он широко заулыбался. «И что смешного тут нашёл?» – раздражённо подумала Катя. Улыбается он, ишь ты, радуется, поди, что война идёт.