Когда стемнело, она вытащила Виктора из колодца. Его била крупная дрожь, губы чуть посинели, на длинных ресницах висели капельки воды – пополудни прошёл короткий стремительный дождь. Катя завела его в дом, разожгла печку, насыпала в закопчённый чугунок выменянной на тушёнку сморщенной прошлогодней картошки.
Катя порылась в шкафу с одеждой, выудила шерстную рубаху и штаны.
– На вот. Околеешь ещё.
Виктор с благодарностью посмотрел на неё, и принялся стаскивать с себя насквозь вымоченную одежду. Она отвернулась, хотя успела заметить его налитые силой мускулы и крепкую грудь.
– А вы, Катя, одна живёте?
– Одна.
– Муж ваш пишет, наверное?
Катя вздохнула.
– Да какой там, ты что. Война ж кругом, кто письма-то развозить будет… Да и нет у меня никакого мужа.
Он сконфуженно хмыкнул. Катя хотела ещё что-то сказать, но внезапная боль заставила её схватиться за живот и согнуться.
– Что такое? – забеспокоился Виктор.
– Ой… – испугалась Катя. – Вить, я это… ой…
Её скрутил новый приступ боли. Она сдавленно зарычала, крепко сжав зубы, кое-как опустилась на лавку и вцепилась одной рукой в её край. Виктор застыл посреди комнаты немым изваянием.
– Ой… Вить, кажется, наружу он просится…
– Кто? – не понял он.
– Ну не я ж! Ребёнок, кто!
– Делать-то что?!..
Катя сама не знала, что делать, она просто корчилась на скамейке, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не закричать во всё горло. Прошиб холодный липкий пот и теперь пеленой заливал глаза, живот сильно тянуло, а младенец внутри яростно толкался, пробираясь в этот мир.
Виктор носился вокруг, как индюк с отрезанной головой. Катя, кое-как сообразив, велела ему набрать воды из бадьи и нагреть её, взять из шкафа что-нибудь, во что можно завернуть ребёнка. Он распахнул дубовую дверцу и трясущимися руками выгреб с полки всё, что там было. На полу образовалась тряпичная груда. Виктор цветом лица мало отличался от белых простыней, которые Катя когда-то получила в сельском медпункте – их списали за ненадобностью, и кое-что раздали людям. Не пропадать же добру.
***
Утром немцы устроили облаву на партизан: рыскали по избам и по сараям. Изводились лаем злющие овчарки, тарахтели мотоциклы, то тут, то там гремели выстрелы. Помогали им полицаи, которые зверствовали не хуже фашистов, несколько их отрядов вместе с эсэсовцами уже прочёсывали окрестности.
Ворвались они и к Кате. Пинком перевернув попавшуюся на пути низенькую скамеечку, в дверь ввалился эсэсовец в сопровождении Сеньки. Оба держали оружие наготове. Они принялись обшаривать шкафы, заглядывать под кровати и за печку. Катя лежала на кровати, не в силах даже шевельнуться, и, прижимая к себе новорождённую дочку, следила за ними взглядом. Куда ушёл Виктор, она не знала, но надеялась, что куда-нибудь подальше.
– Родила, что ль? – без интереса спросил Сенька.
– Родила, – одними губами ответила Катя.
Он оглядел вымазанные в крови полотенца, что комьями валялись на полу, тазик с остывшей водой, большие ножницы.
– А помогал кто?
– Никто. Сама.
Сенька недоверчиво хмыкнул, поддел носком сапога полотенце и брезгливо отшвырнул в сторону.
– Вот прямо-таки и сама?
Катя не ответила. Младенец засопел, и она прижала его к груди и принялась покачивать, убаюкивая. Немцы грудных детей на дух не переносят, не дай бог ещё увидят. Кто знает, до какой бесчеловечности они могут дойти, им ведь ребёнка убить – раз плюнуть. Первый раз в жизни она боялась за кого-то другого больше, чем за саму себя.
– А я, Катерина, ещё жениться на тебе хотел, – протянул Сенька. – А ты вона, рожаешь не пойми от кого. Кто папаша-то хоть?
– Не твоё дело, – огрызнулась Катя. – Кто надо, тот и папаша, понял?
Так никого и не найдя, они убрались прочь. Перед уходом Сенька пообещал ещё «заглянуть как-нибудь на чай» и, довольно осклабившись, захлопнул дверь. Катя откинулась на подушку. Дочка, имени у которой ещё не было, выпростала из заменявшей пелёнку наволочки крохотные кулачки. Личико жалобно сморщилось, и она громко заплакала.
– Ну, тихо, тихо, моя хорошая, – успокаивала её Катя, целуя в лысую макушку.
Потом они уснули. Девочка прижималась головой к материнской груди и тихонько сопела, а Катя улыбалась во сне. Ничего на свете не могло отнять у неё этого счастья – быть мамой. В ней работал древнейший инстинкт, и она впервые за долгое время спала глубоко и спокойно.
Разбудил её негромкий кашель и стук входной двери. Катя встрепенулась. Неужели немцы вернулись? За окошком уже почти стемнело, замерцали первые далёкие звёзды. Рама тихонько брякала от ветерка, а тот игриво трепал лёгкую занавеску, то надувая парусом, то волной перебирая за аккуратно подшитый край.
– Витя, – хриплым со сна голосом прошептала Катя. – А ты где был?
– Прятался, – улыбнулся он.
На лице темнели полосы подсохшей грязи, короткие волосы стояли торчком. Он подошёл к печке и принялся греть руки. Угольки уже почти истлели, и теперь походили на чёрные камни, лишь иногда с неохотой вспыхивая красным.
– Продрыхла весь день, – посетовала Катя, выбираясь из кровати и скручивая длинные волосы в жгут. – Хорошо хоть, на работу не надо было сегодня…
Дочка мирно спала. Она бережно прикрыла её одеялом и встала на пол босыми ногами. Виктор стоял лицом к печке, не смотря на неё, его профиль чётко выделялся в слабом свете догорающего дня.
– А где вы работаете?
– Да что ж ты мне «выкаешь»-то без конца, – возмутилась Катя. – Чай не на княжеском приёме.
– Ладно, – смутился Виктор. – Где ты работаешь?
Она накинула на плечи шерстяную шаль, сунула ноги в войлочные тапочки и прошаркала к столу. Ходить без живота было непривычно легко.
– Поломойка я. Другой-то работы не сыскать тут.
– Понятно, – отозвался Виктор.
Они замолчали. Катя порылась на полочке, которую прибил на стену дядя Стёпа, перебрала пустые стеклянные банки. Где-то у неё были запасы сушёного зверобоя и душицы, которые теперь заменяли чай, но и они куда-то подевались.
– Имя придумала ребёнку уже? – снова заговорил Виктор.
– Ага, – кивнула Катя. – Ариной назову. Я читала, у Пушкина так няню звали.
Виктор повернулся к ней. Различить выражение его лица в сгущающемся сумраке было невозможно, но почему-то ей казалось, что он улыбается.
– У тебя у самой имя императрицы, а дочку как няньку назовёшь?
– Какой такой императрицы? – без интереса спросила Катя.
– Ну как какой. Екатерины Великой. Она, кстати, Крым к России присоединила.
Катя только хмыкнула в ответ – не до императриц ей сейчас – но всё же полюбопытствовала:
– А какие ещё были императрицы?
Виктор сел на лавку.
– Елизавета была, Анна была, княгиня Ольга. Царевна Софья была…
– Фу! – сморщилась Катя. – Не люблю это имя!
В душе колыхнулась старая забытая обида. Она давно не видела Караваеву, даже не знала, жива ли та, но всё равно продолжала её недолюбливать, хотя причин вроде и не осталось. Женю она уже точно не любила, даже не вспоминала о нём, но та боль, что он причинил ей своим предательством, ещё не забылась. Ещё саднил шрам нанесённой им раны.
– Ну, тогда вот последняя императрица, Александра Фёдоровна…
– Красиво, – одобрила Катя. – Александра. Саша. Шурочка. Шунечка. Наверно, так и назову.
Она наконец отыскала банку с цветами душицы и, насыпав их в чайник, взяла самовар. Желудок подводило от голода, но последняя картошка кончилась ещё вчера, а из запасов тушёнки осталась только одна банка.
– Давай я помогу. – Виктор прошагал к ней и взял самовар из её рук. – Нельзя тебе тяжёлое поднимать.
– Беременная ходила, ещё как поднимала, – отмахнулась Катя, но возражать не стала.
Пока он набирал в самовар воду черпаком, она, сунув босые ноги в заношенные кирзачи, вышла во двор. Уже стояла непроглядная темень – ночи в Крыму наступают так же быстро, как и рассеиваются, а особенно по весне. Впрочем, Катя знала двор как свои пять пальцев. Она безошибочно прошагала по узкой, протоптанной в траве тропинке к дровянице и взяла несколько колотых, сыроватых и занозистых поленьев. Под подошвами сапог чавкала грязь, темнота казалась обманчиво спокойной, но Катя знала: где-то там, может быть, совсем близко, шныряют полицаи.
Виктор, пока её не было, зажёг лучину и вставил в изогнутые лапки кованого светца. Тёмное пространство озарил колеблющийся огонёк. Катя сгрузила дрова у печки, запихала их в её раскрытую пасть и поискала глазами спички. Виктор извлёк их из кармана и принялся разжигать огонь сам: подсунул под поленья заранее надранную тонюсенькую щепу, разложил их так, чтобы проходил необходимый для горения воздух, подул на старые угли.
Проснулась дочка, и тишину нарушил её недовольный крик.
– Голодная, небось. – Катя поспешила к кровати. – Как родилась, так и не ела ещё.
И вдруг вспомнила: под старым соломенным матрацем лежала спрятанная бумага из комендатуры. Катя сунула под матрац руку, нащупала её и, вытащив, протянула Виктору.
– Вить, ты глянь-ка вот это. Может, нужное что.
Он порывисто обернулся.
– Что это?
– Не знаю, тут всё на немчурачьем понаписано. – Катя взяла новорождённую на руки и присела на край кровати. – Я на нём ни словечка не понимаю.
Он шагнул к ней, взял листок и развернул. Брови сошлись на переносице. Катя не смотрела на него – дочка, чмокая губами, нашла грудь, и она принялась чуть покачивать её. Сразу вспомнилась и колыбельная, которую в далёком-далёком детстве пела мама, и Катя тихонько замурлыкала её себе под нос.
Виктор минут пять озадаченно изучал бумагу, потом вскинул на неё глаза. В них горело недоверие.
– Ты откуда это взяла?
Катя пожала плечами, не отрывая взгляда от дочери.
– У немца одного из кармана выпало, когда я полы мыла.
И рассказала ему всё от начала до конца: как убили за фасоль дядю Стёпу, как она сперва ходила в райцентр просить милостыню, а потом от голода устроилась работать у немцев за паёк, как Сенька Гарашов пытался вызнать у неё о партизанах, как приехали эсэсовцы. Виктор молча слушал, заложив руки за спину и расхаживая туда-сюда.