– Мама, фто это? – звонким голоском спросила она и ткнула в самолёт пальцем.
Катя проследила, как он, стрекоча мотором, пронёсся над ними и устремился к горизонту. В чистом воздухе разнеслось гулкое металлическое эхо.
– Самолёт это, – ответила она.
– Он умеет летать? – ещё больше изумилась Саша. – Это птица?
– Нет. – Катя вытерла перемазанные грунтом руки о замызганный передник. – Там внутри человек сидит.
– Человееек?..
– Катя! – вдруг раздался истошный вопль у калитки. – Катя! Катеринка!
Вопила Виолетта Леонидовна. Катя всполошилась и во всю прыть кинулась к воротам. Что там ещё случилось? Неужто немцы вернулись? Александра засеменила за ней, неуклюже шаркая по земле своими громадными калошами.
– Что такое, тёть Летт? – ещё издали крикнула Катя. – Случилось что?
Старушка тяжело опиралась на чуть покосившийся штакетник. От улыбки вокруг глаз собралась густая сетка глубоких морщин, на редких рыжих ресницах висели слезинки. Она походила на огородное пугало: сухая, исхудавшая, с дряблыми узловатыми руками с синими прожилками вен и выцветшими, помутневшими от старости и слёз глазами. Застиранная одежда неопрятно свисала с худых плеч.
Катя подскочила к калитке и дёрнула её на себя.
– Прогнали немцев, Катерина, – выдохнула Виолетта Леонидовна. – Совсем прогнали!
– Совсем?.. – ахнула Катя. – Из России?
– Из Крыма! Не будет их больше тутачки!
На улице понемногу собирался народ – те, кто выжил, сумел уцелеть в оккупации. Катя подхватила Сашу на руки и выбежала за калитку. Солнце вдруг стало светить ярче, громче заклекотали птицы, ярко зазеленилась на деревьях молодая изумрудная листва. Хотелось закричать, запеть во всё горло, пуститься в пляс. Она крепко прижала к себе дочку и, чмокнув в макушку, закружила. Александра радостно завизжала и обхватила её за шею ручонками.
Прогнали! Прогнали! Прогнали!
– Мама, а немцы больфе не велнутся?
Катя засмеялась, сама не зная, почему. Просто светло было на душе, радостно, будто и в ней тоже наступила весна.
– Нет, дочка, не вернутся. Никогда больше не вернутся.
Кто-то уже вовсю играл на аккордеоне. Ноги сами просили пуститься в пляс, и Катя танцевала. Танцевала вовсю в своих рваных затёртых штиблетах, не замечая боли от водяных мозолей на загрубевших ступнях, а Саша заливалась звонким хохотом у неё на руках. Катя осыпала поцелуями её веснушчатое лицо и снова и снова шептала:
– Никогда не вернутся немцы, Шунечка. Никогда!
На лавочке у одного из домов сидела сгорбленная женщина в синем платке и, держа дрожащей худой рукой самодельный костыль, безразлично глядела на этот стихийный бурный праздник. И вдруг Катя узнала в ней Софью. Та стала непохожей на себя: из весёлой цветущей девушки превратилась в иссохшую старуху с потускневшим взором и выцветшим куском соломы вместо волос. Они выбивались жёсткими проволоками из-под неряшливо повязанного платка. Некогда румяное лицо вытянулось, щёки запали и приобрели неестественный могильно-серый оттенок, бледные растрескавшиеся губы тряслись, а на лбу двумя тёмными, чуть изогнутыми линиями выделялись брови. Иногда Софья вздыхала, теребила край замурзанной юбки длинными костлявыми пальцами и что-то бормотала себе под нос.
– Тёть Летт, – Катя уцепила соседку под локоть, не отводя от Софьи взгляда, – а что это с Караваевой? Сидит вся… какая-то…
Виолетта Леонидовна ответила не сразу.
– А что с ней, Катеринка… Это ты баба сильная, любую невзгоду преодолеешь. А она, вишь, слабой оказалась. Больная вся с голодухи-то. Есть у них совсем нечего было, а что было, то полицаи поотбирали. И енто ещё… ты не знала, небось?
– Чего не знала? – насторожилась Катя.
Виолетта Леонидовна быстро огляделась по сторонам, перекрестилась и торопливо зашептала:
– Жених-то ейный, Евгений, без вести… это, того-самого! Но ещё что. Ея немцы заставили партизан расстрелять. Когда облава-то была, помнишь? Так вот они ея хвать и в штаб, да давай мордовать. Дескать помогаешь партизанам. И домордовали. Вывели, дали ентот, как ево… автомат. И говорють, значит: стреляй! Или тебя саму того-самого… Она и того…
Катя отшатнулась.
– Ты чего мелешь-то, тёть Летт? Горячка у тебя? Откуда страстей-то только таких наслушалась!
– Мама, а фто такое автомат? – спросила Александра.
Катя нахмурилась и сердито шикнула на неё. Девочка сунула в рот большой палец и громко икнула от испуга.
– Да вот те крест! – побожилась Виолетта Леонидовна и снова перекрестилась. – Сама она потом приходила ко мне, плакалась, как на исповеди! И, говорит, солдатик какой-то с ним был. Двоих она, значит, того-самого…
Катя ещё долго смотрела на одиноко сидящую Софью. Услышанное никак не хотело укладываться в голове – словно громоздкий кирпич. Катя и верила, и не верила в то, что рассказала соседка, но на следующий день всё же решила, что бывшей сопернице нужно помочь. Ведь не враги уже давно. Она собрала в корзинку несколько запечённых на углях картошек, налила в банку парного молока, которое дала Тутя – её новая рыжая корова, подумав, положила два огурца и полкочана капусты. У Караваевых, небось, и сейчас с провизией туго, не лишним будет.
Шуня хвостиком увязалась за ней. Они пересекли узкую улицу. Катя дёрнула на себя скрипучую калитку на пружине, и та неохотно поддалась, пропуская их в поросший ковылём и вереском двор.
Перед тем, как постучать в дверь, Катя попыталась заглянуть в плотно занавешенное окно. Из дома не доносилось ни звука, только с натужным хрипом прокуковали часы, а потом опять всё стихло. Она поднялась на крылечко и поскреблась в дощатую дверь на заржавевших петлях.
Софья открыла сразу же, будто ждала её. И снова тот же отсутствующий безразличный взгляд и трясущиеся губы. Она просто смотрела на Катю и молчала, будто воды в рот набрала.
– Сонь… я тут, в общем… вот. – Катя протянула ей корзинку. – Возьми. Еда тут.
Та покачала головой и оттолкнула от себя корзинку.
– Иди куда шла.
– Я к тебе шла, Сонь, – растерялась Катя и опять настойчиво протянула свой нехитрый подарок. – Ты возьми. У нас есть ещё.
Софья вдруг рассвирепела, потухшие глаза вспыхнули огнём. Она по-звериному оскалилась и, сжав зубы, тихо, но твёрдо отчеканила:
– Вон пошла! Не нужны мне ваши подачки! И жалость ваша не нужна! Знаю я, что все меня тут теперь презирают, а сама ты под дулом автомата стояла?! А?! Стояла, я тебя спрашиваю?!
Шуня заревела в голос, уцепившись обеими руками за Катину юбку. Катя автоматически прижала её к себе.
– И больше чтоб ноги твоей тут не было, поняла?! Курва!
Дверь с грохотом захлопнулась. Некоторое время Катя в смятении стояла на пороге, успокаивая дочь, потом развернулась и решительно зашагала прочь. Ишь, какая, к ней с добром, а она вон как! Взашей со двора выгнала, поганой метлой. Ну и пусть подыхает тогда, коль уж так хочется. Ей-то, Кате, какое до этого дело?
Через Александровку снова шли солдаты. Усталые, запылённые, измотанные. Они без интереса глазели на Катю, стоящую у обочины дороги, и маршировали мимо, поднимая клубы пыли своими стоптанными сапогами.
Один из них остановился.
– Хозяйка, воды нет?
– Ой! – спохватилась Катя. – Чего это я?
И протянула ему банку с молоком. Солдат жадно напился через щербатый неровный край, потом передал другому. Шуня резво выудила из корзинки картошку и на открытой ладони протянула ему. Лицо солдата озарила приветливая улыбка. Он стащил с головы пилотку и присел перед ней на корточки.
– Тебя как зовут, красавица?
– Александла.
– А это мамка твоя? – Он мотнул головой в сторону Кати.
– Ага.
– Ну так ты, Александра, сама бы картошку съела. Вам тут поди не сыто жилось под немцем-то.
Шуня замотала головой.
– Немцев плогнали, и тепель у нас всегда будет еда.
– Берите, – поддержала дочь Катя. – Вы воюете, вам нужней. А мы вырастим.
Солдат встал, нахлобучил пилотку обратно и взял картошку.
– Спасибо, хозяйка.
– Вы только немцев сюда не пущайте больше.
Он улыбнулся и махнул рукой: не бойся, мол, не пустим, и заторопился за уходящим строем.
Почти следом за ними провели под конвоем пленных немецких солдат – не менее пятидесяти человек, которых взяли под Александровкой. Бои за деревню шли больше недели: немцы упорно не желали оставлять свой административный центр, откуда управляли всем районом. Нередко по ночам Катя просыпалась от грохота канонады и свиста снарядов, и всякий раз в страхе сжималась в комочек на кровати. Ей казалось, что бомбы рвутся прямо за стенами дома. Ночное небо подолгу полыхало багряным заревом, пока рассвет не сгонял его прочь, делая бледным.
А потом немцы принялись в суматохе и спешке уничтожать документы. Катя видела огромные костры у комендатуры, куда бумаги порой бросали прямо в папках и портфелях. Один такой непонятным образом умудрился уцелеть в огне, обгорели только углы да почернела от сажи металлическая застёжка. Катя случайно заметила его на кострище и, не думая, подняла, отряхнула от пепла и заглянула внутрь. В двух отделениях аккуратно лежали десятка два бумаг. Она отшвырнула его в сторону. Понять всё равно ничего не поймёт, а хранить у себя немецкие документы не стоит – Катя чувствовала это нутром.
Перед тем, как стихла канонада, немцы попрыгали в свои машины и мотоциклы и убрались из Александровки прочь. Наступившая после их отъезда тишина казалась нереальной, ненастоящей, звенела в прогретом апрельским солнцем воздухе туго натянутой струной. Сельчане прятали друг от друга взгляды, избегая смотреть в глаза. Они столько пережили и натерпелись в оккупации, что теперь попросту боялись. И каждый гадал, что же будет дальше.
– Мама, а мил бывает без войны? – спросила как-то раз Шуня и выжидательно уставилась на неё своими громадными ясными глазами. – Бывает так, что немцев нету, а полицаи не отбилают еду?
Катя сморгнула слёзы и, посадив дочь к себе на колени, принялась тихонько раскачиваться. А действительно, разве так бывает? Неужели когда-то она спокойно спала по ночам и свободно ходила по улице, а продукты в доме имелись всегда?