Она поцеловала Сашу в висок и прижалась щекой.
– Бывает, ласточка моя.
– Ты видела? Война ведь давно идёт? Целых сто лет, да?
– Нет, дочка. Не сто лет… Три года.
– А фто немцы от нас хотят? – с детским любопытством продолжала спрашивать Саша. – Пофему они всегда такие злые? Бывают доблые немцы?
Её обычно звонкий голосок звучал чуть приглушённо. Катя молчала. Она не знала, что отвечать. Может быть, когда Саша вырастет, она расскажет ей всё – от начала и до конца, когда уже не будет в душе страха и боли, не будут так саднить нанесённые войной раны, а небо над головой никогда больше не озарится заревом взрывов. Когда не будут разрывать тишину стрёкот пуль и натужный, громкий грохот пушек.
На второй день тишины в Александровку вошли советские солдаты. Их встретили громким радостным плачем. По улице, ревя моторами, потянулись запылённые, чёрные от мазута танки с красными звёздами на броне, затряслись полуторки и бронемашины, а за ними вышагивала пехота со скатками и винтовками. Саша провожала их удивлённо-восторженным взглядом, выглядывая из-за забора. Некоторые солдаты замечали её личико между деревянных штакетин и приветливо улыбались.
В здании, где у немцев была комендатура, теперь располагалась комендатура советская. Приехали ещё какие-то люди в форме, ещё солдаты, и с двух краёв Александровки установили пушки с длинными металлическими шеями. Они, накрытые маскировочными сетками, тянули их к небу, будто высматривая врага немигающими круглыми глазами. Солдатскую казарму устроили в клубе, там же организовали и медпункт.
– Оставили нам солдатиков на случай, если немцы обратно попрут, – говорили в деревне. – Нас теперь защищают.
Но немцы обратно не пёрли. Только лишь однажды два их самолёта вдруг вынырнули из облаков над деревней и принялись хищными птицами кружить над крышами домов. Караульный, едва только завидев их, принялся остервенело бить металлическим прутом по висящему на столбе пустому ведру. Дверь казармы распахнулась, и оттуда один за другим побежали бойцы, на ходу напяливая каски и затягивая ремни. Двое тащили большой деревянный ящик.
– Орудие к бою! – громко скомандовал высокий худощавый паренёк, и сетку с пушки откинули в сторону, заняли позиции и принялись крутить какие-то ручки на круглых металлических рулях.
Пушка развернулась дулом в сторону самолёта. Паренёк схватил бинокль.
– Азимут двести шестьдесят! Дальность четыре тысячи!
– Есть четыре тысячи!
И снова дуло пришло в движение.
– Высота три пятьсот!
– Заряжай!
Немец развернулся, спикировал вниз и понёсся прямо на них. Бах-бабах-бах-бах! – загремели выстрелы, зарешетили пули по покрытой пылью земле.
– Стреляй! – проорал паренёк.
Пушка закашляла огнём, содрогнулась всем своим металлическим телом. В воздухе надулись облачка чёрного дыма. Самолёт вильнул от них в сторону, припал на одно крыло и стал, натужно гудя, набирать высоту.
– Дальность две! Высота две с половиной! Давай!
Дуло снова выплюнуло снаряд, и на этот раз он угодил прямо в самолётное брюхо. Из-под крыльев с чёрными крестами вырвался дым и потянулся по небу длинной полосой. Попали, – поняла Катя. Второй самолёт уже уносился вдаль, только гул мотора ещё висел над деревней.
Больше немцы в Александровке не появлялись.
На следующий день после налёта Катю вызвали в комендатуру. Угрюмый мужчина в синей фуражке, представившийся капитаном Михеевым, долго задавал её какие-то нелепые вопросы и смотрел прямо в глаза жёстким взглядом. Катя ёжилась, путалась в словах, но всё же отвечала, хотя и не особенно понимала, что ему от неё нужно. Это выяснилось только часа через два после начала допроса.
– Информация есть, что вы врагу пособничали, – внезапно сказал он, прикуривая очередную, пятую уже папиросу. – Помогали.
– Это как это я пособничала? – опешила Катя. – Ничего я им не пособничала. С чего вы взяли?
Капитан глубоко затянулся и выдохнул дым через нос, потом бросил перед ней на стол картонную папку.
– Пол мыли. Бдительные граждане донесли.
Катя запахнула на груди шаль. Её пробрала ледяная оторопь, сердце захолонуло.
– А разве мыть пол – это пособничество?
– Ещё какое.
Она натянуто рассмеялась.
– Глупости.
– Я так не считаю. В немецкую комендатуру вы ходили? Ходили. Прямой контакт с врагом имели? Имели. Значит, и информацию им могли носить. Так?
– Нет, – не согласилась Катя. – Никакую информацию я им не носила. Откуда я могла её носить?
Капитан пожал плечами.
– От партизан.
– Я их даже не видела никогда, партизан.
В помещении повисла напряжённая тишина. Капитан не сводил с Кати цепкого взгляда, снова и снова затягиваясь папиросой. В воздухе тонким слоем повис разбавленный солнцем сероватый дымок.
– Не видели, говорите? А зачем тогда к немцам ходили?
– Ну… Я это… как зачем… Полы мыть я ходила…
– А цель? – Он, не глядя, затушил окурок в жестяной пепельнице. – С какой целью вы это делали?
– Так… – окончательно растерялась Катя. – Для чего ж пол моют? Чтоб чисто было…
Капитан вдруг взорвался. Он резко ударил ладонью по столешнице, так, что Катя вздрогнула, и нервно, с гневом проорал:
– Встать!
Она вскочила и испуганно заморгала. Капитан тоже поднялся со своего стула, неспешно одёрнул гимнастёрку и, обойдя стол, шагнул к ней. Два серо-карих глаза хлёстко смотрели из-под низко нависших густых бровей, тонкие губы сжались в прямую линию, ноздри раздулись.
– Отвечать коротко и прямо. С какой целью ходила к немцам?
– Так я ж говорю…
– Ты в дурочку мне здесь не играй, поняла? Цель назови! С какой целью к немцу шастала?
Катя съёжилась ещё сильнее, втянула голову в плечи. Слёзы нестерпимо жгли веки. Она совсем ничего не понимала – что он хочет от неё, почему кричит? Разве она сделала что-то плохое?
– Жрать нечего было. Еду они давали за работу.
– Значит, ты за жратву родину продала?
– Что? – выпучила глаза Катя. – Ничего я не продавала! Как можно мытьём полов родину продать?
Капитан криво усмехнулся.
– Ишь ты, какая борзая выискалась. Признавайся, передавала немцам информацию?
– Нет.
– Ну хорошо. – Он вернулся за стол и снова сел не стул. – Хорошо. Тогда по-другому говорить будем. Ты сейчас под арест пойдёшь, посидишь двое суток в камере. Подумаешь. А потом посмотрим.
– Какой ещё арест? – похолодела Катя. – Нельзя мне… дочка у меня маленькая…
– Про дочку раньше думать надо было, когда родину продавала, – грубо отрезал капитан и крикнул: – Рачков!
Дверь распахнулась.
– Тут, товарищ капитан!
– Под арест, – кивнул тот на Катю.
Её бросила в пот, внутри что-то оборвалось. Она не понимала сути обвинения, но догадаться, что всё происходящее очень серьёзно, было не трудно. Горло сдавило ледяным спазмом.
– Нет! – хрипло запротестовала она. – Нельзя под арест! Дочь у меня! Нельзя!
На запястьях сухо щёлкнули наручники, и Катя затряслась, как высохший лист на ветру.
– Да погоди ты, Софроныч, арестовывать, – раздался из коридора голос.
В дверь шагнул Виктор. Катя не сразу узнала его – он стал будто выше, раздался в плечах, приобрёл безупречную выправку. На голове его красовалась такая же синяя фуражка. Мельком глянув на Катю, он двинулся к столу.
– Тебе лишь бы арестовать.
– А-а-а-а, Ставинский! – расплылся в улыбке капитан. – А мы тебя завтра ждали!
Они обменялись крепким дружеским рукопожатием. Катя обалдело глядела на широкую спину Виктора, не веря своим глазам. Она считала его давным-давно погибшим – ещё тогда, когда немцы устроили облаву на партизан. У него ведь не было шансов выжить.
– Я всегда прихожу тогда, когда меня меньше всего ждут, – усмехнулся Виктор и оглянулся на Катю. – За что её?
Капитан раскрыл лежащую на столе папку и стукнул по бумагам костяшками пальцев.
– Да вот, предательство родины.
Виктор неторопливо вынул из кармана портсигар, придвинул к столу колченогую табуретку и, сунув в рот папиросу, сел.
– Рачков, свободны. – Он прикурил он поднесённого капитаном огонька зажигалки и, пустив дымок, пробежался глазами по строчкам. – И где состав преступления? В мытье полов?
Рачков отдал честь и вышел за порог, бесшумно притворив за собой дверь. Майское солнце щедро заливало комнату золотистым светом через заклеенное газетными полосами окно, а в его лучах роились мелкие пылинки.
– Знаю я её, Софроныч, – продолжил Виктор. – Партизанка она. На подхвате была.
– Это… – начал капитан, но замолчал.
– Она в комендатуру ходила, чтоб сведения собирать. А потом партизанам её передавала. – Виктор шлёпнул на стол тонкую белую бумажку, испещрённую машинописным шрифтом. – Плохо ты, Софроныч, проверяешь. Вот, читай. Тут всё в подробностях, как положено.
– Так я это…
В колких глазах мелькнуло смятение. Катю волной накрыло облегчение: значит, её всё-таки не арестуют. Она напряжённо ждала, переводя взгляд с одного мужчины на другого.
– Пиши: нет состава преступления. Всё.
– Так точно, товарищ майор государственной безопасности, – нехотя, с нотками бессильной злобы в голосе сказал капитан.
Виктор встал, подошёл к Кате и, взяв за локоть, повёл к двери. В коридоре с неё сняли наручники. Она оглянулась через плечо. Капитан сидел за столом с растерянным озабоченным видом и перебирал бумаги.
Они вышли на улицу. Виктор молчал, на ходу докуривая папиросу. Катя не решалась заговорить с ним: слова просто не шли с языка, только тяжело ворочались в голове, сталкиваясь и сбивая друг друга.
– Как Александра? – наконец спросил он.
– Хорошо, – робко ответила Катя. – Подрастает…
У крыльца фырчал мотором «Виллис» с седым худощавым солдатом за рулём. Виктор распахнул заднюю дверцу и жестом пригласил её сесть. Катя без возражений залезла в машину, он прыгнул на переднее сиденье, и шофёр завёл мотор. Они покатили по пыльной, накатанной двумя колеями дороге. Из дворов тут же повыскакивала босоногая ребятня и с гомоном и гиканьем наперегонки устремилась за ними.