У дома машина остановилась. Виктор, всё так же молча, подал Кате руку и проводил до калитки. Она смущалась и краснела под его пристальным настойчивым взглядом, пальцы чуть подрагивали.
– Почему ты… – начала она и осеклась.
– Почему я приехал? – закончил он за неё и тут же просто ответил: – К тебе.
Катя опустила ресницы.
– Ладно, я… мне идти надо…
– Конечно.
Он стоял у калитки и смотрел, как она бежала по дорожке к дому. Лёгкая ситцевая юбка мягко колыхалась вокруг стройных ног, золотисто-пшеничные густые волосы рассыпались по узким плечам длинным водопадом. Дыхание перехватило. Она захлопнула за собой дверь и ещё несколько минут стояла в сенях, привалившись спиной к стене и пытаясь отдышаться. А из головы никак не шёл образ Виктора – высокого, статного, широкоплечего, в новенькой, с иголочки форме и синей фуражке с красной звездой.
Вспомнилась ночь, когда он постучался к ней в окно и попросил воды. Тогда он был совсем другим: бледным, измождённым, бессильным, с растрескавшимися губами и в обгоревшей грязной шинели. Плечи его сутулились, взгляд был потерянным и тусклым. А сейчас вон какой – весь из себя, красивый, ухоженный, уверенный.
Катя думала о нём весь день, а утром обнаружила на крыльце букет ромашек. Она подобрала его и с улыбкой вдохнула густой аромат цветов. Они пахнули летом, солнечной поляной и свежескошенной горячей травой, а ещё – чем-то пряным и тягуче-сладким, похожим на то чувство, что ёкало в груди при мысли о Викторе, заставляя сердце подрагивать и сжиматься.
Ещё наполненный ночной прохладой воздух приятно щекотал щёки. Катя босыми ногами стояла на крыльце, прижимая к себе простенький букетик, и бездумно улыбалась.
В обед приковыляла запыхавшаяся Виолетта Леонидовна и сообщила, что Софью Караваеву арестовали, а её жених, Женя Старцев, вернулся «целёхонек» домой – с наградами на груди и в чине старшины. И если бы раньше эти новости взволновали Катю, то теперь ей не было до них никакого дела.
– Вот только про Софушку-то он даже и не спросил, – тарахтела Виолетта Леонидовна, то и дело всплёскивая руками и качая головой. – Вядать, и не интересна она теперича ему. Оттого, что не её полёта птица он теперича! Вот почему! Он-то вишь какой, вишь какой! Идёт, значицца, по деревне, весь из себя, голову задравши! А она что…
– А чего он так рано с войны-то вернулся? – без интереса спросила Катя. – Ещё ж не кончилась она вроде.
– Говорють, по ранению яво спясали. А что за ранения, не знаю… – Она пожала плечами.
– Да и шут с ним.
Виолетта Леонидовна сжала губы, беспокойно покрутилась на табуретке и наконец решилась спросить то, что её, видимо, очень давно интриговало:
– Катюнь, а Александру-то ты не от него родила случаем?
– А какая разница, тёть Летт? – Катя повернулась к ней. – От него, не от него…
– Ну так от него? – допытывалась любопытная старушка.
– От него.
Виолетта Леонидовна умолкла на минуту, переваривая полученную информацию. Она ещё до войны была главной сплетницей в Александровке, и, видимо, уступать свою роль не собиралась и сейчас. Катя даже пожалела, что сказала ей правду – если тётя Летта что-то знает, то через день это становится народным достоянием.
Впрочем, всё равно.
Катя поглядывала на стоящий в банке букет. Виктор появился в её жизни неожиданно, а потом так же неожиданно исчез. И она не думала о нём – до сегодняшнего дня, считала просто случайным знакомцем, с которым её свела жизнь на трудной дороге посреди грохота и пепла войны. Он пришёл однажды глубокой ночью, и, впрочем, не оставил после себя ничего, кроме воспоминаний.
Тутя уже громко мычала у калитки, требуя впустить. Шуня суетливо откинула деревянный засов, потянула на себя калитку, и корова пошла по дорожке к своему стойлу, на ходу жуя травяную «жвачку» и хлеща себя по бокам вымазанным в грязи хвостом. Катя подхватила гнутое цинковое ведро.
– Доить пойду, тёть Летт.
– Иди, – отозвалась Виолетта Леонидовна и встала. – Да и я побегу, тоже дел выше крыши. – И запричитала: – Огород у меня некопаный стоит всё ещё, и медведка, погань эта, опять всё пожирает, уж что делать-то с ней, не знаю… и короед замучил…
– Яичную скорлупу в землю закапывать нужно, – посоветовала Катя. – Медведка её жрёт, режется да и подыхает.
– Господь с тобой, Катюня. Откуда у нас яйца? Несушек-то всех ещё когда немцы передавили… Тьху ты, срань, – совсем огорчилась она и заковыляла к двери. – Чтоб немцы эти все провалились! Всё испоганили, шакалы!
Тутя охотно позволила выдоить себя до последней капли. Её теленка, рыжего неспокойного бычка, увели в казармы – на еду для солдат, и первые несколько дней она беспокоилась, искала его, суясь во все кусты. Один раз даже сбежала из дома на поле, но, не найдя сына, к ночи вернулась. Тогда и Катя перепугалась: неужели потерялась корова? Тутя стала для них единственной кормилицей, и её потеря была равносильна голодной смерти. Да и с каким трудом ей удалось выбить животное, ума не приложить! Она обегала все возможные и невозможные инстанции, умоляла, уговаривала, плакала – и наконец над ней сжалились и выделили корову. Немолодую и худющую.
Молока Тутя давала не много – чуть меньше двух литров, но зато было оно отменным, жирным и сладким.
Свежий надой Катя оставила в сенях и пошла за марлей – молоко требовалось процедить. В избе сидел Женя. Их взгляды встретились, и Катя замерла на пороге от изумления.
– Что надо?
Он встал, нерешительно переступил с ноги на ногу.
– Извини, что зашёл вот так. Не было тебя, вот и я…
– Корову я доила. Так чего принесло-то тебя?
– Тебе цветы понравились? – Он покосился на банку с букетом. – Я для тебя… А ты, гляжу, какая была неласковая, такая и осталась.
– Раньше ласковая была, – усмехнулась Катя. – Немцы от ласки отучили.
– Ну, всем тяжело пришлось…
– Надо-то чего?
Женя неопределённо повёл плечом. Пальцы его теребили и мяли край большой ему, мятой гимнастёрки с расстёгнутым воротником.
– Да так. К тебе зашёл, узнать, как ты.
– Хорошо я.
Она просто стояла и смотрела на него, не зная, что сказать. Да и нужно ли говорить? Им говорить между собой уже давно не о чем, всё до войны сказано было.
Он шагнул к ней, не переставая теребить гимнастёрку, и посмотрел прямо в глаза. Робко, неуверенно, даже со страхом – совсем не так, как смотрел на неё, когда они виделись в последний раз, перед его отправкой на фронт.
– Кать, тут вся деревня говорит, что дочку ты от меня родила.
– Ну говорит. И что?
– Правда это?
– Правда. – Катя подошла к столу и взяла марлю. – Только тебе какое дело до того?
Он растерялся.
– Ну как же… Моя дочь, получается… У меня, получается, дочка была, а я не знал…
– Не было, – резко возразила Катя. – Не было и нет. Моя она дочь, а не твоя. Сейчас иди прочь, дел у меня много. – И поторопила: – Ну? Иди, иди!
– Жестокая ты, Катя, – укоризненно протянул Женя. – Я, может, исправить всё хочу. Что наговорил тебе… так это я глупый был, Катя. Понимаешь? Глупый был!
– А на войне шибко поумнел? – с издевкой спросила Катя.
– Поумнел.
– Поумнел, да не того, чтобы понять, что всех война поменяла. Я тоже глупая была. Думала, люблю тебя. А ты что? – Она окинула его холодным взглядом. – Точно глупая. Ты меня фальшивкой тогда назвал, только фальшивым оказался сам.
– Кать… Я исправить всё хочу! – Он умолк на мгновение, а потом с жаром, сбиваясь и глотая окончания, затараторил: – Осознал я всё! Прощения у тебя просить пришёл, понял, что одна только ты мне нужна! Катя, мы же почти уже семья, дочь вон растёт… Можем взять да и с чистого листа начать! Просто как будто не было ничего, забудем всё! И заново!..
– Зачем махать руками, когда поезд ушёл? – прервала Катя его взволнованный словесный поток.
Её вопрос повис в воздухе. Женя неподвижно стоял посреди комнаты, руки повисли вдоль тела безжизненными плетьми. Он весь будто разом потускнел, сжался, став совсем на себя не похожим. От прежнего Жени осталась только невнятная бесцветная оболочка, и Катя вдруг пожалела его. Видно, выбила из него война всю былую волю к жизни, всю радость, стойкость и смелость духа. Кто-то, пройдя через горнило войны, закаляется, а кого-то она ломает и безжалостно добивает.
– Ты бы лучше к Софье пошёл, – уже мягче сказала она. – Плохо ей. Вы же поженились вроде или как?
Женя мотнул головой.
– Не успели.
– Ладно. Ты, Жень, ступай себе. Нет у нас с тобой ничего общего. И не ходи ко мне.
– Так забрали Софью… – тихо, почти неслышно сказал он и опустил свои редкие рыжие ресницы.
Катя только хмыкнула. Цветы она сразу после Жениного ухода выбросила. На душе скреблись кошки, и она мучительно размышляла о том, что же со всеми ними сделала война. Мысли были разрозненными, однобокими и неоконченными, обрывались на середине, заменяясь другими, валились друг на друга битыми кирпичами, и Катя долго не могла успокоиться, не понимая причины своей тревоги. Просто муторно было внутри, ныло тоскливо сердце, сбиваясь с привычного ритма.
Вечером пришёл Виктор, и она снова разволновалась. Он постучал в дверь, когда они с Сашей сели за стол ужинать, и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь и вошёл в сени. Катя вскочила с табуретки, а он снял с головы фуражку и по-хозяйски повесил её на вбитый в косяк ржавый гвоздь и шагнул в комнату.
– Здластье, дядя, – радостно прощебетала Саша.
– Здравствуй. Можно, хозяйка?
– Проходи, проходи, – засуетилась Катя. – Поешь с нами?
– Нет, – отказался Виктор и указал глазами на табуретку. – Сесть можно?
– Да…
Голова вдруг закружилась. Катя наспех накинула на плечи тонкую шаль, запахнула её на груди и опустилась за стол. Виктор молча оглядывал не изменившуюся обстановку и постукивал пальцами по своему колену, а её бросало то в жар, то в холод от одного его присутствия. Она зачерпнула вязкую пшённую кашу и проглотила, даже не почувствовав вкуса.