Голос надломился и стремительно рухнул вниз. Она протянула к Марине руку и вырвала бумажку.
«Ваш брат, старшина Зверев Георгий Михайлович, уроженец города Москва, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит». А ниже – подпись командира и военного врача. Похоронка сопровождалась письмом от Гошиного однополчанина, письмом, полным скорби, горечи и сожалений: Гоша погиб на его глазах, и он в подробностях описал его подвиг, назвав бессмертным. В письмо он вложил снятую с фуражки красную звезду – всё, что от него осталось.
И вдруг Ира поняла: это не шутка, не ошибка, не дурной сон. Её любимого и правда больше нет. Может быть, когда она писала ему последнее письмо, он был уже мёртв.
Земля ушла из-под ног, в ушах зазвенело. Мир стремительно начал терять краски, воздух сгустился. Ира хотела закричать, но голос вдруг пропал, и из её груди вырвался только судорожный, рыдающий стон, ноги подкосились и она мешком рухнула в зыбкие объятия зияющей пустоты.
***
– Ладно, – прошептал Лёнька и осторожно, будто бы со страхом, взял её руку в свои ладони. – Ладно, Ир. Пусть он будет. Я как-нибудь привыкну… Я обещаю.
Ира помотала головой, посмотрела на него безразличным, ничего не выражающим взглядом.
– Ты меня потом проклянёшь. Я же всю жизнь его одного любить буду, понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Лёнька. – И у меня многие погибли… близкие… – Он вскинул на неё глаза. – Но война кончилась три года назад. Пора отпустить.
Ира молчала. Отпустить? А как? Как, если на сердце саднит ещё рана, если пульсирует болью стальное жало, вонзённое пришедшей тогда похоронкой? Если нарывает и кровоточит так, будто всё это было вчера?
Она прикусила губу.
– Тогда, в сорок первом… я дала обещание, что выйду за него замуж. Я держу слово. Он ведь не вернулся, и я не могу забрать своё слово назад.
Лёня вздохнул.
– Он и не вернётся.
Ира знала это. Она что было силы сжала зубы, чтобы не закричать раненым зверем. Но можно ли вот так хоронить себя? Как бы ни было больно, жизнь идёт дальше и, пусть и насильно, но всё же тащит её за собой.
Пришла пора смириться.
– Хорошо, – тихо сказала она. – Только давай без праздника, ладно?
***
Сонную тишину квартиры разорвала пронзительная трель дверного звонка. Ира отложила в сторону «Гранатовый браслет», сунула ноги в тапочки и пошаркала в прихожую.
На пороге стояла почтальонша, сухая поджарая женщина с водянистым взглядом и неприятным, низким, как у мужчины, голосом.
– Добрый день, – поздоровалась она и протянула бумажный треугольничек. – Вот, вам пришло.
– Спасибо, – пробормотала Ира.
«Полевая почта №1026», – прочитала она. Сердце ухнуло вниз. Почтальонша пошла вверх по лестнице, на следующий этаж – к другим адресатам, а Ира закрыла дверь и тяжело привалилась к ней спиной. Руки зашлись в мелкой дрожи. Она на ватных ногах прошла на кухню, уцепилась ослабевшими пальцами за край подоконника. Муж взглянул на неё поверх газеты.
– Что с тобой? Чего ты такая бледная?
Ира покачала головой и опустилась на табуретку, сжимая в пальцах фронтовой треугольник. Слишком хорошо она помнила номер этой полевой почты. Письмо пришло из сорок первого года – самого страшного года в её жизни.
Лёня взволнованно вскочил, склонился над ней, но она оттолкнула его и отвернулась. А он уже смотрел на письмо в её руке.
Молча, без слов он вышел из кухни, вдруг заторопился куда-то, натянул свой поношенный коричневый пиджак. А Ира всё никак не могла развернуть письмо.
«Здравствуй, моя Ирина. Как ты там без меня? Я вот ужасно по тебе скучаю. Думаю, когда же ещё раз дадут отпуск, чтобы увидеть тебя. А война, представляешь, подлая, не кончается и не кончается. Ну ничего! Она не вечная! Скоро мы будем вместе, Ируся. Я же тебе обещал.
Я живу мечтой вернуться к тебе, снова встретиться с тобой – у меня других желаний, наверное, больше и не осталось. И я знаю: чем сильнее буду бить немцев, чем дальше мы продвинемся на Запад, тем ближе будет наша с тобой встреча, такая долгожданная и для меня, и для тебя. Потому, Ириш, встаю и иду. Ради того, чтобы поскорее в твои глаза посмотреть… моя такая далёкая и близкая любимая девушка…
Если бы кто-то вдруг случайно прочёл это моё письмо к тебе, сказал бы, наверное, что я не за Родину сражаюсь, а за тебя. А я и сам не знаю, не могу разграничить, где кончаешься ты и начинается Родина. Вы для меня – единое целое. И это ты будто смотришь на меня глазами неба, это ты вздыхаешь многоголосым лесом, твой шёпот я слышу в шорохе листвы… и именно ты лучисто улыбаешься мне, согреваешь солнечным теплом. Я тебя везде вижу. Вот цветастый луг – а цветы будто твои глаза. Вот речушка – а вода словно твой смех…
Опять пишу при лучине. В землянке тесно, темно, пахнет землёй и сырой махоркой. Гадость такая эта махорка. Знаю, ты не любишь курева, но на войне, Ирка, всё оно как-то проще: засмолил самокрутку и жизнь веселее кажется.
Вчера отмечали день рождения политрука, Сергея Игоревича. Он по этому случаю угостил нас водкой! Представляешь! Ума не приложу, где достал, но не спирт, самая настоящая водка. До войны и нюхать бы не стал, а тут – согрелся. И сразу как-то веселее стало. А как тебя вспомню, так вообще песни пою.
Навеселились мы, конечно, от пуза. И музыка даже была, можешь себе представить? У кого-то гитара нашлась. Правда, у неё всего-то четыре струны, но ничего, мы и так сыграли. Праздник ведь. Политрук у нас мужик мировой, его не поздравить – плохо было бы. А сегодня в гитарку эту снаряд угодил. Прямое попадание. Думаю, в неё немцы и целили – чтоб последний праздник у нас отнять. Гады. Мы им за это ещё десять снарядов вернём.
Скоро, Ирка, наступит мир. Мы с тобой тогда пойдём по улице за руку, а нам будет светить солнце, будут трещать трамваи, петь птицы, будут шуметь фонтаны. И мы будем улыбаться – потому что войны нет, потому что мир. Потому что мы вдвоём. Вот увидишь, этот день обязательно наступит.
Я люблю тебя, моя Ирка. Моя солдатка. Жди меня.
Твой Гоша».
Ира прижала письмо к груди. Рыдания сдавили горло тисками, но она молчала. Струился в окно дневной свет, остывал в фарфоровой чашке с васильками чай, а над Москвой раскинулось мирное небо. И трамваи тренькали. И фонтаны шумели. И щебетали птицы.
И там, в сорок первом году, Гоша был всё ещё жив.