— А почему бы вам самой не рассказать мне?
Она посмотрела на меня, и ее глаза вновь вспыхнули радостью. Я знал: ей ужасно хочется говорить о Нам Бо, рассказывать обо всем, что связано с ним, произносить его имя.
— Эту историю Нам рассказал мне на одном из пунктов связи. Мы пришли туда с девушками из отряда встретить его.
Я вспомнил про сторожевую будку, где, как рассказывал мне Нам Бо, он и встретился с этой отважной партизанкой.
— Мы с ним хоть и из одной деревни, но он жил подальше, у реки, а я здесь, у канала. Слышала, конечно, о нем, но в лицо не знала. Нет-нет! Больше рассказывать не буду!..
— Как же так? Только начали — и пожалуйста!
— Вы небось сами все знаете.
— Эту историю я не слышал, честное слово.
— А почему тогда смеетесь? Я знаю, он все вам рассказывает. — Шау резко встала и отвернулась, словно желая скрыть свою радость и стыдясь ее.
Я понимал: настаивать не надо, но мне хотелось посидеть еще и послушать ее. Причем сам Нам Бо теперь не так интересовал меня, как другие люди, ну, скажем, эта повивальная бабка.
— Не хотите рассказывать — ладно, хоть посидите со мной. Я хочу спросить вас о другом.
— О чем? Говорите, — сказала девушка, но не села, а посмотрела вверх, на усыпанные плодами ветки манго.
— Хочу расспросить о старой Тин.
— О повитухе из поселения?
— Так точно!
— Завтра устрою вам встречу с нею.
— Неужели? — радостно переспросил я.
— Сказано — завтра вечером. Да, я еще хотела обсудить с вами вот какое дело. — Шау Линь уселась на прежнее место и взглянула на меня: — Мы с Намом говорили об этом утром. В поселение приехал журналист из Сайгона. По слухам, он из одной деревни с вами, с той стороны реки. Он дружит с этим Лонгом и остановился у него. Странный он тип, этот журналист, хочет пробраться к нам, в партизанскую зону, и изучать движение Сопротивления. Уж который день голову ломаю, не знаю, как быть. Он хочет встретиться со мной, но я ведь и в поселении бываю, нельзя же допустить, чтобы он знал меня в лицо. Как-то столкнулись мы с ним на пристани, в лунную ночь, я даже спросила его кое о чем, но он не знал, кто я. Теперь, раз вы с Намом здесь, если журналист опять попросит, вы вдвоем его и принимайте.
— Сколько ему лет?
— Немного. Примерно, ваш ровесник.
— И родом из моей деревни?
— Так говорят.
— Если он мой ровесник и земляк, очень может быть, что мы с ним однокашники. Как его зовут?
— Хоай Шон.
— Какой он из себя?
— Длинный, худющий, беззубый, как наркоман.
— А может, это…
— Что, вспомнили?
— Не уверен. В детстве был у меня одноклассник с такой же внешностью, только звали его не Хоай Шон, а Хон. Мы даже кличку ему дали — Щербатый.
— Он мог и сменить имя — ведь нынче и наши люди, и они то и дело меняют имена и фамилии.
— А откуда вы знаете, что он хочет пробраться в нашу зону?
— Он говорил об этом Лонгу, а тетушка Тин услышала и рассказала мне. Вроде решил даже, если не найдет проводника, идти наобум, пока партизаны сами не схватят его. Увидитесь с тетушкой Тин, сразу во всем разберетесь.
— Ну вот, послушал вас, и ждать стало невтерпеж.
— Завтра вечером.
— Точно, завтра вечером? — радостно переспросил я.
— Точно. Мы обо всем договорились, завтра вечером она придет в условленное место и отведет меня в поселение. А Ут До — Младший До, помощник командира партизанского отряда общины, проводит вас. Все, что касается стратегического поселения, спрашивайте у тетушки Тин, а уж про партизанские дела расскажет вам Ут До.
— Ут До? Это не он ли вчера обнял Нам Бо и поднял в воздух?
— Верно. Он большой весельчак.
Глава 9
Ут До вывел меня из сада, где несколько партизанок собирали плоды манго.
Хотя на мне были резиновые сандалии, подошвы мои, едва я ступил на дорогу, словно бы ощутили прохладную землю. Грунтовая дорога! Впервые после двадцати долгих лет я снова шагаю по ней, такой знакомой и родной с детских лет. Широкая грунтовая дорога, идущая вдоль берега канала мимо нашего дома. По ней свободно проезжали повозки, и в любое время дня слышался размеренный стук копыт да перезвон колокольцев… И в деревнях у поселка за каждым домом мостки на канале, причал с шалашом для рыбаков и челноком. Теперь весь деревенский люд отсюда угнали, на дороге ни души, и она тянется вдаль длинная и тоскливая. Ее во всю ширь устилают палые листья. На мостках и причалах вдоль берега канала никто не черпает воду, не стирает, не моет голову — кругом запустение и тишина. Лишь кое-где на жердях у мостков висят еще черпаки из скорлупы кокосов с длиннющими ручками.
Мы шагаем вдвоем по пустынной дороге мимо обвалившихся домов, выжженных садов, идем против течения, а в канал прибывает большая утренняя вода с Меконга, мутная от ила.
Печаль и тоска постепенно овладевают мною, и, чтобы избавиться от них, я завожу разговор с моим спутником.
— Скажите, Ут До, у вас есть жена, дети? — спрашиваю я, косясь на фотографию девушки, качающуюся в сделанном из бутылки колпаке коптилки — Ут До нес ее в руке.
— Эх, не будь этих ряженых янки, я б уже свадьбу сыграл!
— Что вы говорите? — Я поворачиваюсь к нему — шутит этот вечно веселый парень или говорит всерьез? Янки они и есть янки, но ряженые шуты? Мы по-прежнему шагаем плечом к плечу по безлюдной дороге.
— А вы у себя, в джунглях, не слыхали разве про двух американских ряженых шутов в наших краях?
— Да уж про американцев все мы чего только не наслушались, но вот о ряженых — нет, не слыхал. Даже Нам Бо ничего мне о них не говорил.
— Так они ведь и объявились-то два года назад, когда Нама уже забрали «наверх».
— Но почему вдруг «ряженые»? — Я снова поворачиваюсь к Ут До.
— Вот в том-то и суть!
— Та-ак. Ну расскажите же.
— После всеобщего наступления шестьдесят восьмого года объявились здесь, у нас, двое ряженых янки…
Я опять оборачиваюсь к Ут До — всерьез это все или в шутку?
Вот уж который день, как пришли мы в эту деревню, а я по-прежнему не в своей тарелке. Все — и природа, окружающая меня, и люди, и даже такие вроде бы мелочи, как свежая рыба во или сушеная рыбешка шат, зеленые или спелые плоды манго, когда-то такие привычные, а теперь открытые заново, — все, все трогает, бередит мне душу. Даже партизанки замечали, что я иногда становлюсь как бы сам не свой. А сегодня утром, прежде чем идти на собрание, Ут Чам — Младшая Чам, самая молодая из партизанок — небось по чьему-нибудь наущенью вдруг ни с того ни с сего подбежала ко мне, сунула мне в руку свежий плод арековой пальмы и сказала:
— Ешьте, Тханг, ешьте, такая вкуснятина!
И не успел я понять, что к чему, как другая девушка, Тхань, добавила:
— Ешьте, но только, как доедите, не стреляйте в нас, ладно?
И девушки, все как одна, уставились на меня, а я, наверно, выглядел таким растерянным, что они прямо покатились со смеху; смеялись они долго, колотя друг дружку по спине, даже лица и уши раскраснелись.
Так ничего и не поняв, я тоже рассмеялся, тут партизанки захохотали еще громче. У Младшей Чам из глаз полились слезы. Малышка Ба вся прямо зарделась — так ей было стыдно передо мной. А Шау Линь отвернулась, скрывая улыбку. Только потом мне объяснили. Когда американские части высадились в Биньдыке, янки стали патрулировать по Меконгу. Этим заморским воякам, что ни увидят, все здесь было в диковину. Как-то двое американцев — один молодой, другой постарше, — плывшие в моторной лодке, увидели на реке женщину — она везла на базар плоды арековой пальмы. Сбавили они скорость, подошли к ее лодке, потом перегнулись за борт и ухватили каждый по целой грозди плодов. Глаза горят, а сами точно утки крякают: «О’кэй, о’кэй!» Догадавшись, что они хотят купить обе грозди, женщина сказала:
— Арек жуют только с бетелем, так его не едят.
Солдаты, ясное дело, ничего не поняли, показывают ей три пальца — мол, платим три пиастра. Женщина покачала головой:
— Это с бетелем жуют, не едят, зачем покупать?
Но солдаты, опять ничего не поняв, переглянулись и пять пальцев показывают. Хозяйка снова давай головой мотать и объяснять им словами и жестами:
— Эту штуку жуют с бетелем, так просто не едят… Очень терпко, вяжет во рту… Нет, не продам даже за доллар. — Уже не говорит, а криком кричит, как будто так эти двое скорее ее поймут. Только они ведь не глухие, просто болваны. Решили: хозяйка говорит им — слишком мало даете. Переглянулись, пошептались, потом молодой поднял обе руки — десять пальцев.
— Да поймите вы, это арек, не манго! Ни к чему покупать!
Тот, что постарше, вытаращил на нее свои мутные зенки. Молодой достал бумажник, вынул деньги, швырнул их женщине в лодку, и они — каждый с гроздью ареков в руке — оттолкнули свою лодку, включили мотор и через мгновение были уже на середине реки. Понимая, что солдаты ошиблись, женщина испугалась не на шутку. К счастью, лодка ее как раз подошла к устью канала, и она, изо всех сил загребая веслом, свернула туда.
А те двое на середине реки решили полакомиться фруктами и сразу поняли, что купили не то. Разозлились и выстрелили женщине вслед…
— Ясно, утром меня разыграли с плодами арека, теперь новый номер — ряженые янки. Не так ли? — спросил я.
— Да нет, я правду говорю. Что я, девчонка, чтобы разыгрывать вас?
— Ну если правду — рассказывайте.
— А дело было вот как. После всеобщего наступления в год Земли и Обезьяны, по-новому — в шестьдесят восьмом, американский командующий базой Биньдык заявил: «Раз ви-си ведут партизанскую войну, Америка тоже начнет партизанские действия». Переводчики сказали об этом всем местным жителям, а они передали нам. С тех пор каждый день ни свет ни заря, в четыре-пять часов утра, три вертолета, мигая огнями на хвосте, прилетали из Биньдыка сюда, к нам, потом улетали дальше, высматривали, рыскали, кружили то тут, то там. И один из таких трех вертолетов всегда опускался и высаживал двух янки. Попробуйте их углядеть. Одеты были оба в зеленые маскировочные костюмы, даже лица вымазаны зеленой краской. Спрыгнут с вертолета, юркнут сразу в тростник, в камыши или в траву, а то и на поле, где рис стоит, или в сад, и «партизанят» против нас.