— Так-так.
— Он ранен прямо в глаз. У него один глаз вставной, но совсем как настоящий.
— Правый или левый?
— Левый.
— Что еще?
— Брови густые. И нос у него высокий.
— Такой нос называется «орлиный».
— Да, нос орлиный. Волосы еще не седые. Кожа потемнела от солнца. Я спросил, чем болен; говорит, в джунглях малярией заразился.
— Выходит, цвет лица у дяди Нама плохой?
— Плохой. Мне его очень жалко.
— Завтра прикинь, сынок, кто еще не расплатился с нами за корзины. Обойдешь всех, соберешь деньги и купишь на базаре пару старых сиамских уток.
— Дедушка, хорошо ли угощать дядю Нама старыми утками?
— Да нет же, мы будем их откармливать и каждый день пускать им кровь. Потом растворим ее в рисовой водке… А дядя Нам будет ее пить.
— Зачем, а, дедушка?
— Чтоб поскорее очистить кровь. Когда-то, давно уже, вернулись в наши края несколько ссыльных с Пуло-Кондора. У всех лица были серые, как земля. Стали отпаивать их кровью сиамских уток, и через месяц у всех, которого ни возьми, румянец во всю щеку.
— Завтра с утра побегу на базар. Не хватит нашей выручки, продам свинью, что я выкормил. Она уже вес нагуляла.
— Но чтоб все было шито-крыто, дядя Нам ничего не должен знать. Говорил он с тобой о чем-нибудь?
— Спрашивал, почему не ношу рубашку, хожу в одних трусах. Я сказал, у меня есть две, даже три рубашки. Но я подражаю тебе, дедушка, ты ведь в детстве тоже бегал голый по пояс. Вот и я хочу закалиться и жить долго. Дядя Нам послушал, потом долго смеялся.
— С утра заходили люди во двор. Скажи, никто не подглядывал, не высматривал чего?
— Да нет, дедушка. Только соседки задержались — все языками мелют, никак не уйдут. Давай завтра тоже вынесем плетенки во двор под навес, чтоб никто в дом не заходил.
— Что ты, сынок, не ровен час соседям это в глаза бросится. Один раз — куда ни шло, а каждый день — опасно.
— Очень мне дядю Нама жалко: с утра до вечера под землей сидит. Вынести бы корзины с плетенками во двор, в дом никто и не сунется. Дядя Нам сможет отдыхать на топчане, я буду снаружи караулить. Чуть что — подам знак, и он сразу в тайник нырнет.
— Дядя Нам — человек Революции. Он у нас в доме от врага таится, а не гостит, не отдыхает. Ему твои топчаны с циновками ни к чему. Но я подумаю, что тут можно сделать.
— Давай, дедушка, подумай. Вода в реке сегодня вровень с берегом стоит. Скоро паводок нагрянет, подземелье затопит. Каково дяде Наму там будет?
— Это, сынок, моя забота. Ты лучше сходи глянь, как там на дворе.
Мальчик — как всегда в одних трусах, загорелый дочерна — спустился вниз и выглянул из-под навеса.
— Дождя нет, — сообщил он, — ночь ясная. Небо высокое-высокое, синее-пресинее. Куда ни глянь — всюду звезды. Прямо над нашей крышей созвездие стоит, звездочки — одна к одной. Вижу, на том берегу деревья стеной тянутся. Посередь реки три лодки большие, веслами машут. Волны к самому верхнему краю берега взбегают. Вон как плещут, слышишь?
Вдруг, словно вспомнив что-то важное, прибежал назад и зашептал деду на ухо:
— Чуть не забыл, дедушка… У дяди Нама две гранаты есть — черные, так и блестят!
Глава 21
Начальник полиции Ба начинает свой деловой день рано.
В кабинете перед ним стоит подросток.
— Ты военнообязанный, — говорит Ба. — Почему не явился на призывной пункт?
— Годами не вышел.
— Какие же годы твои, что не вышел?! — кричит начальник, выкатив для устрашения глаза.
— Вот отпразднуем Тет, и стукнет шестнадцать.
— Хочешь сказать, ты в пятнадцать вымахал этаким верзилой?
Паренек, не найдясь с ответом, понурился, как бы прикидывая злополучный свой рост.
— Ты что, онемел?
— Да не-е-ет…
— А манго-то много вывезло твое семейство? Сколько лодок?
— Две, ваша милость.
— Двадцать небось?
— Нет, только две.
— Ну а лет тебе сколько? — опять спрашивает начальник.
— Тет отпразднуем, и стукнет шестнадцать.
— И ты в пятнадцать лет вымахал этаким верзилой?
На сей раз паренек глаз не опускает.
— Разве ваша милость, — говорит он, — не может определить мой возраст по лицу?
— Ты из вьетконговской зоны. Я по вашим рожам не спец! Метрики нету, поди тут разберись!
Вдруг начальник вскакивает и, снова выпятив глаза, кричит:
— Снимай штаны!
Паренек глядит на него растерянный, испуганный.
— Тебе говорят — снимай штаны! Гляну-ка, нижняя рожа твоя поправдивей будет. Снимай!
А-а, вот оно что. А он-то думал… Это дело плевое. Паренек нагибается, развязывает шнур, на котором держатся штаны, и они падают на пол.
— Ладно! Одевайся. Пошел вон!.. Следующий!
Испуганный его криком, паренек не успевает завязать шнур и, подхватив штаны руками, выбегает за дверь. Одногодки его, ждущие в коридоре, окружают парня, засыпают вопросами.
— Велел снять штаны и осматривал.
— Да ну?
— У кого волосы погуще… Сами понимаете… Лучше выщипать поскорее.
Один из ребят сразу отвернулся к стене, сунул руку в карман штанов и весь сморщился.
Обозрев в то утро «нижние рожи» пятерых парней, начальник полиции уличил двоих в сокрытии истинного возраста, злостном уклонении от воинской повинности и приговорил каждого к стотысячному штрафу, по заведенному им самим «тарифу».
Последней в кабинет входит Но. Когда за ней явилась полиция, у нее как раз собрались подруги, и она, попросив одну из них присмотреть за плетенками с манго, отправилась следом за двумя стражами в управу.
И вот она стоит перед лицом начальства.
— Ну как? — спрашивает Ба.
— Что «как», господин полицейский?
— Я здесь с тобой не шутки шучу! Брось свои дурацкие вопросы.
Начальник, изнывая от жары, расстегивает рубашку.
— Где твоя старшая дочь? — спрашивает он.
Женщина сохраняет спокойствие, хотя прямо на нее уставилась оскаленная морда тигра, выколотая на начальственной груди.
— Я, — отвечает Но, — оставила ее приглядеть за садом.
— Что караулить там в эту пору?
— Оставишь сад без присмотра, через год есть будет нечего. Разве не так, господин полицейский?
— Ты что, препираться со мной вздумала? — Ухватив полу рубашки, он обмахивался ею, точно подстрекая тигра броситься на дерзкую и растерзать в клочья.
— Да я говорю вам все как есть. Какие тут препирательства.
— У меня времени нет возиться с каждым из вас. Говорю тебе официально: оставила там дочь, значит, совершила преступление! Короче — сто!
Она никак не ожидала, что начальник будет так краток. Слово «сто» в его устах означало «сто тысяч». Всем, кто оставил на той стороне своих детей, еще вчера утром пришлось уплатить начальнику полиции по сто тысяч донгов. Уклониться не было никакой возможности. И все же Но делает вид, будто не поняла его. Наклонясь, она роется в карманах. Начальник не сводит глаз с ее бледных худых пальцев. Наконец она извлекает бумажку в сто донгов и кладет ее на стол. Ба тотчас, взмахнув рукой, сметает ее на пол вместе с пресс-папье.
— Сто тысяч! — ревет он. — Сто тысяч!..
— Разве можно, господин полицейский, так бессовестно, бессердечно грабить людей?
Едва не задохнувшись от ярости, он вскочил, передернул плечами. Тигр на груди у него шевельнулся, но так и остался на месте. Начальник заметался взад-вперед по кабинету, потом кинулся к двери в соседнюю комнату.
— Минь, ты здесь? — крикнул он.
— Здесь.
Сидевший за письменным столом Минь встал и вошел в кабинет.
— Иди-ка потолкуй с этой бабой. Мочи моей больше нет.
— А что вас вывело из себя?
— Есть «тариф», она это знает и нарочно меня бесит. Выудила из кармана сотенную бумажку и сует мне. Да что я, нищий? Милостыню у нее прошу на чашку хутиеу?
— Оставьте, я поговорю с ней.
Минь терпелив, имеет подход к людям. А Ба по сей день сохраняет все замашки главаря хоахао. Говорит на жаргоне уличного отребья. Брань с языка не сходит. С подчиненными придирчив, груб, а еще величает себя их «старшим братом». Когда-то, при французах, чуть захватят село или уезд — тиранил он там людей, как сущий дьявол. Избивал свои жертвы толстой дубинкой, один конец ее выкрашен был в зеленый цвет, другой — в красный. Ежели бил кого зеленым концом, значит, деньги требовал, а красным — забивал насмерть. Собратья по секте хоахао называли ее «жезлом бытия и небытия». Те времена вроде канули в вечность, а Ба — он по-прежнему тут. Ничуть не изменился: хоть и надо бы действовать иначе, по-другому, да он все никак не привыкнет. И дружкам своим говорит прямо, без затей: «Были мы отступниками, отступники и есть, только раньше французам служили, а теперь — американцам. Разница где? Нету ее! Все прочее — пустые слова. Грабитель — он нынче и есть повелитель. Главное — урвать кус пожирнее. А что не идет в руки — кроши к чертовой матери. Так бы и заявили открыто сверху донизу!»
Надо же, сегодня с самого утра все идет наперекосяк; начальник полиции гневается, и гнев его обращается против депутата Фиена. При французах, когда он заправлял ротой хоахао, куда бы они ни нагрянули, земля и небо — все принадлежало ему безраздельно. Гражданские власти кланялись ему в ноги. А теперь извольте делить с ними барыши и власть. В народе не стало былой покорности: то одно затеют, то другое. Эта сволочь депутат Фиен отхватил при дележе самые лакомые куски, а ему, Ба, остается мослы глодать. Да еще корчит из себя этакую ходячую добродетель, а сам шельма — пробу негде ставить. То к одному наведается, то к другому и каждому на ухо нашепчет неведомо что. Стравит людей, а сам стоит в сторонке — любуется. Зато с начальством льстив, угодлив сверх всякой меры. Тут еще этот капитан Лонг, чванится вечно: он, мол, опора государства, а на самом деле пуст, как рассохшийся бочонок.
Ба выходит из здания управы и прямиком спускается к пристани. Это обычный маршрут начальника полиции, когда он не в духе.
Минь тем временем располагается в кресле за столом начальника и говорит: