— Здравствуйте, сестрица Но, садитесь, прошу вас. Чем же вы так разгневали шефа? Да вы присядьте, ноги-то, небось, гудят.
— Ничего, я постою. Вникните, пожалуйста, в мое дело.
— Да, я вас слушаю.
— Манго-то у меня набралось всего лодки две или три, а ему подавай сто тысяч. Где взять такие деньги?
— Садитесь же. И послушайте, что я вам скажу. Рано или поздно заплатить все равно придется. К чему вам лишние разговоры? Зря силы тратите.
Но садится на краешек стула — ей, мол, рассиживаться некогда. И заявляет:
— Правительство говорит, надо бороться со взяточниками. Про это во всех газетах пишут, и радио из Сайгона каждый день твердит то же самое. А здесь с тебя на каждом шагу деньги тянут. Да кто же стерпит такое!
Минь, он человек непростой: что угодно ему говори — слушает, кивает, а лицо непроницаемое, как камень.
— Конечно, вы правы, — спокойно произносит он. — Но поймите, хоть здесь и центр подокруга, и по ночам даже электричество горит, только, если разобраться, деревня — она все равно деревня. В ваших словах есть резон, но кто к ним прислушается? Вдумайтесь как следует, верно ли я говорю. Тут вам не Сайгон. Да и в Сайгоне то же самое. Правда, в столице ухватки столичные — деньги гребут миллионами. Ну а в деревне по-деревенски — берут тысячами.
— То есть вы хотите сказать…
— Вот именно. Вы ведь из вьетконговской зоны, там одни порядки, здесь — другие. Там убеждают разумными доводами, взывают к лучшим чувствам, здесь объясняются с властями только с помощью денег. Будь вы там, никто не посмел бы вымогать у вас мзду. Но здесь вы должны применяться к обстоятельствам. Если уж рыба поймана, что за польза ей биться в садке — только чешую обдерет.
Откровенное бесстыдство его, да еще облеченное в назидательные, даже любезные словеса, выводит ее из себя:
— Но ведь это…
— Дайте мне договорить, — прерывает он ее. — Если вы всерьез рассердите начальника полиции, он прикажет арестовать вас. Кто посмеет за вас заступиться? Он обвинит вас в том, что вы послали дочь сотрудничать с Вьетконгом. Как вы опровергнете это? И вас посадят в тюрьму. Кто тогда позаботится о ваших детях? Чтобы выйти из тюрьмы, придется раскошелиться, но тогда уж вам ста тысячами не отделаться, надо будет выложить двести тысяч, а то и триста. Что дороже — деньги или дети? Подумайте хорошенько. В тюрьме, даже если вас не будут бить и никто пальцем не коснется — вы меня понимаете? — что подумают о вас, когда вы выйдете оттуда? А муж ваш, он далеко…
— Хватит! Ни слова больше! — Ей становится невмоготу: как ни горько, но он прав. Так и подмывает ударить с маху по его зловонному рту. Стараясь сдержаться, она комкает в руках полы рубашки. Ее бьет дрожь.
Минь видит: губы ее посинели от гнева. Но лицо его по-прежнему невозмутимо.
— Я знаю, — продолжает он, — вы, да и все земляки ваши, не очень-то жалуете нас. Рано или поздно вы восстанете. Нам ясно: для вас мы злодеи, изменники, и пощады не дождемся. Тут, в ваших краях, ни один из нас до седых волос не дожил, а иной, как рис соберут, и доесть его не успевает. Что ж, будь что будет. Может, и не сносить нам головы. Ну а пока наша власть… Подумайте хорошенько. Я вас силком не принуждаю.
Ей все было ясно, тут и добавить-то нечего. Она посмотрела ему прямо в лицо: вроде на человека похож, а глянешь — с души воротит.
— А если у меня не наберется ста тысяч? — спрашивает она.
Нет, видеть его она больше не в силах. Вывернув карманы, Но швыряет на стол две пачки денег.
— Вот все, что у меня есть!.. — Голос ее прерывается от гнева. — Берите, давитесь! Мало будет, жрите дерьмо!.. Можете меня арестовать!..
Вскочив со стула, она подается всем телом вперед. Но Минь остается недвижим и холоден, как камень.
— Что за радость мне арестовывать вас? Деньги оставьте, шеф вернется, пересчитает. Если ему покажется мало, попробую замолвить за вас словечко.
Она поворачивается и быстро выходит из кабинета, чтоб не расплакаться на глазах у этого типа.
А начальник полиции знай себе стоит у речной пристани и любуется, как три его катера перевозят народ. Работа у них спорится. Вот один дает гудок и, отчалив, выходит на середину реки.
У него уже вошло в привычку: чуть что расстроит его, выведет из равновесия, сразу спешит на пристань — глянуть на движимое свое имущество; зрелище это действует на него успокоительно. Вид катера, оставляющего за кормой пенистую дорожку, радует Ба. Потом, поднявшись на берег, он прямиком направляется на базар и, увидав Но, сидящую за плетенкой с плодами манго, понимает: вопрос решен. И мысленно хвалит Миня. Вроде ни статью, ни обличьем не вышел, а ловок, умен. Сети плетет почище паука.
Если в делах у начальника полиции встречаются сложности, затруднения, он всегда обращается к Миню. И все же он чувствует: одного Миня ему мало. В дремучем невежестве своем Миня он считает докой по канцелярской части. Но ему нужен еще один помощник — силач с железными кулаками, который мог бы «расколоть» любого арестанта. Вот почему он все время возвращается мыслью к Восьмому Куйену, богатырю, знаменитому на всю округу. Когда его только еще назначили начальником полиции, он сразу подумал о Куйене. Пригласил его к себе на службу, но тот отказался наотрез. Теперь Куйен безработный, а на иждивении у него по-прежнему целая орава. Несколько дней назад Ба снова приглашал к себе Куйена и опять получил отказ, правда не столь решительный, как раньше. Предложения не принял, но обронил такую фразу: «Дайте мне время подумать…» Начальник полиции, полагаясь на свой богатый опыт, считает: Куйен сейчас может быть в одном-единственном месте — в трактире дяди Фоя. Туда-то он и устремляет свои стопы.
Глава 22
«Трактир дяди Фоя» — так с давних пор называют здесь харчевню у деревенского рынка. Сам дядя Фой умер еще в незапамятные времена, всем невдомек, что он был, собственно, за человек. Но заведение в начале улицы по-прежнему именуется «Трактир дяди Фоя». Здесь продаются любые кушанья и напитки: манты, пышки, мясные паштеты в кульках из банановых листьев, пирожки с салом, хутиеу, кофе с молоком, со льдом. В этот час посетители из трактира разошлись и рынок уже опустел. Но Восьмой Куйен еще был здесь. Он сидел в одиночестве на табуретке, придвинутой к угловому столику. Годы его перевалили за пятьдесят, но был он дороден и крепок, мускулистый, с бронзовой кожей, медлительный и угловатый, точно изваяние. И одевался он по-своему, не так, как все. На нем всегда были черные трусы и безрукавка — тоже черная, на голове — мятая черная шляпа. Никто никогда не видел его одетым по-другому, только трусы и эта безрукавка — на автобусной станции, на пристани, в трактире — где угодно. Трактир, по заведенному им обыкновению, он посещал самое меньшее трижды на дню. Есть ли у него деньги, нет ли — об этом он не думал. Были деньги — расплачивался сразу, не было — сидел за столиком, покуда, рано или поздно, в заведение не заглядывал кто-нибудь из «братишек» и не платил за него по счету.
До недавнего времени по реке пассажиров перевозили три пароходства, по суше — три автобусные компании. На автовокзале Куйен был агентом-распорядителем компании «Унг Хоа», на пристани исполнял ту же должность от пароходства «Ван Ки». Зазывал пассажиров, помогал с билетами, багажом, посадкой. И, само собой, давал подработать родне и названым братьям, почитавшим его старейшиной и благодетелем. Но вот уж который месяц дела с перевозками круто переменились: на речных причалах появились катера начальника полиции Ба, на автовокзалах — автобусы депутата Фиена. Новые «боссы» отнимали у старых хозяев пассажиров и места стоянок, не прибегая к деловой конкуренции, в дело пущены были административный нажим и даже вооруженная сила. Прежние владельцы были разорены. В услугах Восьмого Куйена больше никто не нуждался. Он потерял работу, а вместе с ним лишилась заработков родня и «братва». Карманы его опустели, но он никак не мог избавиться от старой привычки захаживать в трактир и попивать там кофе.
По утрам он являлся «к дяде Фою» и, выпив первую чашечку кофе, сидел себе на корточках на табурете, ожидая кого-нибудь из «братишек». Стоило одному из них войти в трактир, Куйен подзывал его к своему столику и угощал кофе. Младший придвигал себе табурет и, подражая старшему, усаживался на корточки. Из рассказов «братишки», долгих и сбивчивых, Куйену становилось ясно: у того тоже в кармане ни гроша. Но не мог же он, старейшина, не блюсти репутацию человека, живущего на широкую ногу, и потому говорил небрежно: «Ладно, ступай, у тебя ведь дела. Я заплачу…» На столике перед ним прибавлялась пустая чашка. А сам он, все в той же позе, ждал другого кореша. Наконец этот другой появлялся. «Ну, — думал Куйен, — уж он-то при деньгах». Поднимал в знак приветствия бровь, приглашал вошедшего к своему столику и заказывал ему чашечку кофе. Официант, видя это, радовался за «старика» и весело кричал в кухонное окошко: «Ча-а-ашечку кофейку-у с ма-а-аленьким кусочком сахара!» Голос его звучал нараспев, то высоко, то низко. Слово за слово, и Куйен убеждался: гость сам рассчитывает на его щедрость. Конечно, виду он не подавал и говорил, как в лучшие времена: «Ладно, иди, у тебя ведь дела. Я заплачу…» На столике прибавлялась еще одна пустая чашка. Иной раз их скапливалось и поболе… Но вот наконец в заведение вваливался тот самый долгожданный «братишка» — фетровая шляпа набекрень, лицо сияет, во рту сигарета. Выпив кофе, он подзывает официанта и, обведя широким жестом уставленный чашками столик, восклицает повелительно: «Счет!» Лишь после этого Куйен поднимается со своего табурета.
Но сегодня все идет наперекосяк. На столике перед ним полно порожних чашек, а избавителя нет как нет. Старик — хозяин трактира, войдя в его положение и дорожа постоянным клиентом, подошел, поклонился почтительно и заверил: мол, с радостью отпустит ему в долг любые напитки, пусть только тот позволит убрать со стола посуду — для порядка. Куйен в ответ лишь рукой махнул: