— Оставьте, я заплачу! — Он старался скрыть неловкость, и потому голос его прозвучал холодно. Но, если со стола уберут все, у него больше не будет повода сидеть здесь. И он остался в прежней позе на своем табурете.
Тут в трактир вошел начальник полиции Ба. Глянув на уставленный чашками столик Куйена, он сразу все понял и, напустив на себя смиреннейший вид, поклонился:
— Здравствуйте, старший брат.
По годам своим и в сравнении с тем уважением, которым пользовался Куйен, Ба и впрямь годился ему в младшие братья. Если на груди у начальника полиции выколот был тигр, то на широченной мускулистой груди Куйена красовался дракон, извивавшийся среди туч. Начальник полиции придвинул себе табурет и уселся рядом.
— Позвольте предложить вам чашечку кофе? — спросил он.
— Да я уж вон сколько выпил, — сказал Куйен, показав на пустые чашки. — А ты угощайся.
Ба заказал себе чашечку кофе и, помешивая его, спросил:
— Ну как решили, почтеннейший?
— За то, что вспомнил обо мне, спасибо. Но я думаю так: народ, с которым я связан, конечно, рисковый, коль идешь на дело, будь начеку — не ровен час ножом пырнут. А ты что предлагаешь? Бей людей, а они тебе дать сдачи не могут. Разве это дело?
— Да в том-то и весь смак, почтеннейший. Ты их мордуешь, а они и пальцем шевельнуть не смеют.
— Где ж тут геройство?
— Сказать по правде, я предложил это, чтоб вам с голоду ноги не протянуть.
Слово полицейского кольнуло Восьмого Куйена в самое сердце. Чтоб не загнуться с голоду, он и связался со всякой шпаной. Эти «боссы» сами у него все отняли, а теперь чуть не милостыню сулят.
Допив свой кофе, начальник полиции подозвал официанта и небрежно махнул рукой:
— Получи за все!
«Ну и тип! — вознегодовал Куйен. — Благодетеля из себя корчит. Всякое в жизни бывало, но чести я своей не марал и марать не намерен!..» Не сдержавшись, он прихлопнул ручищей своей ладонь полицейского, и та показалась сразу крохотной, как птичья лапка.
— Я за себя плачу сам! — отрезал он, глядя в глаза начальнику.
Тот покраснел от стыда, но, не смея перечить, улыбнулся натужно: ладно, мол, все в порядке.
Когда начальник полиции удалился, Куйен в сердцах, не зная, как быть, заказал себе еще кофе, чтоб успокоиться.
Вдруг в трактир вошел какой-то паренек и вежливо поклонился:
— Добрый день, дядя Куйен.
По всему видать, паренек этот с «братвою» не имел ничего общего. Но, взяв табурет, он присел за столик к Куйену и крикнул официанту:
— Пожалуйста, чашечку кофе!
Официант наметанным глазом своим определил: парень хоть и новичок, но явно при деньгах.
— Ча-а-ашечку кофейку-у! — крикнул он нараспев. — Са-а-ахару побольше!..
Паренек размешал сахар и стал пить кофе из ложечки. Но в ней было три дырочки. Поднесет ложечку ко рту, а там — пусто. Явно впервые в жизни кофе в трактире пьет.
— Да ты перелей его в блюдце, — сказал Там Куйен, — остынет, и выпьешь разом.
Но мальчик, скорее всего, не так уж и жаждал кофе.
— Уважаемый дядя Там, — спросил он, — как вы себя чувствуете последнее время?
Там Куйен, не отвечая ему, сам спросил:
— Как тебя зовут?
— Меня, уважаемый, зовут Шыон.
— Чей ты сын?
— Я, уважаемый, сын Хай Мау.
— А-а, Хай Мау — Второй Мау! Он с хутора Шау Дыонга, так ведь?
— Да, верно.
— Куда это ты собрался? И сюда зачем пожаловал?
— У меня, уважаемый, дело есть.
— Ладно, пей. Остынет совсем.
Шыон взял чашку и залпом выпил кофе. Куйен, глядя на него, расхохотался.
— Дядя Там, — сказал мальчуган робко, — у меня сегодня есть деньги. Позвольте, я и за вас заплачу.
— Ну, раз ты такой добрый!..
«Парнишка, — решил Восьмой Куйен, — хочет войти в «дело» и надеется на мое покровительство».
Официант подал счет за семь чашек кофе. Будь это кто из «своих», Там Куйен сразу спустил бы ноги на пол и зашагал бы к выходу. Но сейчас он решил задержаться и расспросить странного паренька.
— А откуда у тебя деньги, чтоб и за меня платить?
— Я-я… уважаемый… мне…
Видя его смущение, Куйен заподозрил неладное и сказал уже резче:
— А ну, выкладывай!
— Я-я… уважаемый… деньги… они не мои…
Там Куйен вытаращил глаза.
— Это легавый Ба тебе их сунул?! — Голос Куйена клокотал от ярости. Он даже зубами заскрипел.
— Да нет, уважаемый.
— Тогда кто же?
— Э-э… Один ваш знакомый.
— Мой знакомый?
— Ага.
— Что ты плетешь, не пойму!
Время близилось к полудню, в трактире в эту пору народу было мало. Шыон придвинул табурет вплотную к Куйену и сказал тихонько:
— Деньги… уважаемый… дал дядя Нам.
— Какой еще Нам?
— Э-э… дядя Нам… уважаемый… он тоже бедняк. Да вот… узнал про ваши затруднения… дал мне деньги… Иди, говорит, заплати за дядю Тама.
— Кто он такой, твой дядя Нам? Я никак в толк не возьму. Раз не объясняешь, не смей платить!
— Вы, уважаемый… Давайте выйдем отсюда… я скажу.
Куйен приметил: паренек вроде робеет не от страха.
— Давай, иди вперед! — сказал он.
Шыон встал первым. Там Куйен двинулся следом. Они вышли из трактира.
— Ну, говори, что за дядя Нам?
— Э-э… уважаемый… это дядя Нам Бо.
Куйен вздрогнул и, оглянувшись, с изумлением уставился на мальчугана.
— Кто? Чьи, говоришь, деньги?
— Дяди Нам Бо, уважаемый.
— Нам Бо? Неужели? — Голос Куйена звучал как-то странно.
— Ага, он и есть. Вы его знаете, да?
— Нам Бо… Зовут-то его Хай Зан — Второй Зан, понял? Отец его был председателем Вьетминя здесь, в уезде. Мне ли его не знать! Неужто правда? О небо и земля!
На глазах у Шыона Там Куйен словно стал другим человеком. Грозный, непокорный, он вдруг помягчел, даже голос стих до невнятного говорка. Здоровенный, неотесанный верзила — от такого только и жди подвоха да грубости — обернулся сущим добряком и милягой. На глазах — хочешь верь, хочешь нет — даже слезы показались.
Куйен, он хоть и связался давно с «братвой», в душе считал себя другом «товарищей». А началось это в молодые его годы, в самую мрачную пору. Рос он сиротой в плотницкой общине, сызмальства прислуживал, прирабатывал по чужим домам. Как вошел в возраст, стал пильщиком, мастером хоть куда. Это он с собратьями притащили свои пилы и среди ночи спилили все деревья вокруг высоченного шау, на верхушку которого подняли красный флаг. Когда в сороковом восстание в Намки[33] было подавлено, он, чтобы вырваться из вражеского кольца, нанялся гребцом на судно, перевозившее рыбу в Сайгон. Потом, чтобы не помереть с голоду, связался с «братвой», пошел в подручные к «на́большему», орудовавшему на автовокзалах. Однажды в завязавшейся драке он раскаленной докрасна кочергой поверг и разогнал «конкурентов». Эту-то кочергу в обличье дракона, извивающегося среди туч, вытатуировали у него на груди. Так день за днем он все дальше и дальше шел по дурной дорожке. Иногда, вспоминая старых друзей своих, «товарищей», он утешал себя, что не предал никого из них. «Жаль, — думал он, — руки мои замараны…» И надо же, теперь, когда он обнищал вконец, Революция вспомнила о нем.
— Вот что, — сказал он Шыону, — ты передай Нам Бо мою благодарность. И скажи: жизнь Восьмого Куйена точь-в-точь водопад, пенистый, мутный, но сама вода еще, может, на что и сгодится. Запомнил?
Глава 23
Доан с ребенком на руках стояла в дверях, прислонясь к косяку, и глядела на дорогу. Волны на реке с шумом били о берег. Дул холодный ветер. Доан усадила сына на узкий бамбуковый топчан, вошла в первую комнату и сказала негромко, так, чтобы слышно было за перегородкой:
— Дождь льет. — И, помолчав, спросила: — Шау, ты хорошо все объяснила Тонгу?
— Лучше некуда.
— Черт бы их побрал, припрутся небось непременно. Ладно, ты лежи да прислушивайся.
— Темно уже, почему благовонные палочки не зажигаешь?
— Верно, что-то я в последние дни все забываю.
Она вернулась к дверям, взяла малыша на руки. Потом зажгла пучок благовонных палочек — десяток или поменьше того — и сунула их в курильницу. Пряный дымок поплыл клубами по дому, словно здесь выкуривали комаров.
Доан, соседка Шау Линь по хутору, была на три года старше ее. Вот уж четвертый год, как они с мужем перебрались сюда, к самой реке: отделились от стариков через три месяца после рождения первенца. Да только сыну и года не исполнилось — мужа забрали в солдаты и угнали в Ашау, за Хюэ. С младенцем на руках много ли наработаешь? И земли своей у них не было. Пришлось Доан просить у мужниной родни в долг — дали кто сколько мог; на собранные деньги открыла свое «дело»: продавала соевый соус и рыбный, лук, чеснок, сахар… и водку рисовую. Муж написал ей из Ашау письмо, а потом чуть не год — ни слуху ни духу. И вот однажды прислал к ней депутат Фиен человека с похоронкой. Потом вернулся сосед — его с мужем в один день призвали и в одну часть направили, — худущий, как привидение, мундир пятнистый, одна штанина, пустая, на ветру болтается, сам ковыляет на костылях.
— Сестрица Доан, — спрашивает, — вы про своего мужа слыхали?
— Да. Вы хоть тело-то его видели?.. Поздоровайся с дядей, сынок. А может, его, как и вас, ранило и мне похоронку по ошибке прислали?
— Мне-то разом и не повезло, и вроде счастье привалило. Еще в бой не вступили, угодил в ногу осколок снаряда. А муж ваш… Да разве там труп отыщешь? Прибежали люди с поля боя, сказали: мол, остался он лежать там, где самолеты союзников вели бомбежку по площадям и угодили по своим. Разве тут что уцелеет?..
Значит, все! Отнесла она фотографию мужа на базар, заказала художнику портрет большой нарисовать и алтарь поставила — память покойного чтить.
Когда муж уходил, она плакала. Когда письмо от него из Ашау пришло, плакала. Плакала, получив похоронку. И когда сосед печальную весть подтвердил, плакала. Она плакала все время, и слезы ее на иссякали. В тот день, когда алтарь ставила и ни на что уже больше не надеялась, плакала сильнее прежнего.