Девушка в баба́ и шляпе из листьев на фото, вставленном в колпак керосиновой лампы, наверно, снова улыбается, выслушав его историю.
— А у сайгонских вояк, как вы сами видели утром, все по-другому. Дашь им жару — мертвые лежат где упали, раненые расползаются из последних сил, а живые драпают кто куда. Кто под межу забьется, кто в лужу сиганет или в канаву, а кто в рисе затаится на поле… Ясно, нет?
Он бросает окурок, который с шипением падает в воду, а сам, в третий раз взявшись за весло, гребет во всю мочь.
— Так, и больше никаких различий нету?
— Ну да!.. Еще полным-полно, до завтра рассказывать можно.
— Какие, например?
Весло вновь возвращается на колени.
— Например… Вот, скажем, летчики янки летают по небу, бросают оттуда бомбы, артиллеристы из пушек бьют, танкисты в танках разъезжают, а пехотинцы морские, как выйдут в карательный поход, с винтовками в руках прямо в дома вваливаются, но все равно ни про кого из них мы не знаем ни как зовут его, ни сколько ему лет, не ведаем, чей он сын, откуда родом — из какой деревни или города, из какого штата. Есть, конечно, у них имена, но попробуй выговорить любое — язык сломаешь. Вот и зовем мы их всех одинаково: янки. Янки — растакой, разэтакий. А они, наоборот, никого из нас не знают по имени. И всех — кого убивают бомбами с неба, разрывают снарядами издалека, расстреливают вблизи из винтовок, кого калечат минами и кому отрезают уши, — всех нас скопом называют «ви-си». Но что за люди такие «ви-си» — понятия не имеют. Совсем недавно еще они жили по ту сторону океана, черт знает где; ни мы их, ни они нас знать не знали, в глаза не видели. И вдруг нагрянули оттуда сюда, к нам, стреляют, убивают. Захватчики они, иноземцы. Такого прикончить — святое дело! А-а, гад, ты чванишься своим богатством и силой, у тебя, говоришь, полно оружия наиновейшего? Так я разделаюсь с тобой, душу из тебя выну! Ты у меня одумаешься, гад, запоешь другую песню!.. А у сайгонского солдата такая же желтая кожа, как у тебя, да и лицом он на тебя смахивает; и даже если вышел из самых дальних мест, все равно — твой соотечественник, земляк, да вдобавок нередко родом из одной с тобой провинции или из одной деревни, с одного хутора, не ровен час еще и родня тебе, единокровный твой брат. Вон в стратегическом поселении есть дома — на алтаре семейном рядом стоят фотографии двух сыновей: один погиб за Родину, другой поплатился жизнью за измену. Это на маленьком семейном алтаре. Разве мы чужие друг другу? Каждый знает не только имя врага своего, но и имя его отца, и деда, и прадеда… Вот, к примеру, наша деревня. Возьмем хоть меня самого. Разве сестра моя старшая не прислуживала раньше в дому у этого типа, депутата Фиена? А отец мой не был когда-то слугой в семье капитана Лонга? Врагам известно, у которой из женщин в деревне, в каждом хуторе муж воюет против них. С нами они ничего поделать не могут, зато прибегают к разным уловкам: посылают, скажем, на постой к женам или близким нашим солдат — приволокнуться ли, по дому ль помочь — все пыль в глаза пустят; или еще что надумают, лишь бы рознь да подозренья в семье посеять. Есть, стало быть, такие, кого бить нужно без пощады, а других вроде и бить неохота, а надо. В прошлом году дрались мы с карателями, взяли семерых пленных из Девятой ихней дивизии. Все пареньки лет по шестнадцать-семнадцать: денег на взятки в семье на нашлось, вот их и забрали. Верите — дядьями нас называли да братьями старшими. Один ранен был, ногу ему перебило. Слезами заливался бедняга: «Я, — говорит, — в душе заранее еще решил, как попаду в бой, сразу — руки вверх. Да не успел и рук поднять-то, сразу подстрелили… Ой, мамочки! Больно как…» Меня даже самого слеза прошибла. Вот она разница — с янки ли воевать или сайгонцами. Знаю, знаю, зачем вы про все расспрашиваете! Рассказал, что видел, а выводы — дело ваше. Одно скажу: с сайгонскими солдатами воевать мудрено. (Он всегда употребляет слово «мудрено» вместо «сложно» или «трудно», при этом еще брови насупит и губы скривит: сразу видно — само дело куда сложнее, чем можно выразить словами.) Ну как, отец родной, доволен объяснениями моими?
Суждения его, пусть разрозненные, нестройные, исходят все-таки от человека, дравшегося с оружием в руках против врага, и потому наводят меня на любопытные мысли.
— Доволен, сынок, — смеюсь я.
— А коль доволен, берись-ка за весло. Пора возвращаться.
Мы налегаем на весла, энергично сгибая и разгибая спины. Орудия продолжают вести огонь: громыхнут трижды, умолкнут ненадолго, потом троекратно бьют снова.
Бум!.. Тр-р-рах!.. Бум!.. Тр-р-рах!.. Бум!.. Тр-р-рах!
Наконец мы причаливаем близ наблюдательного пункта в манговом саду, у того самого места, где недавно подвешивали свои гамаки в немудреной хижине. Я привязываю ял к толстенной ветке манго.
Пушки умолкают. «Старая ведьма», завывая и треща, пролетает над нашими головами, направляясь на посадку прямо к большой реке.
Полуденное солнце припекает вовсю, но в саду по-прежнему прохладно. Водная гладь невозмутима. Время от времени с деревьев сваливаются в воду ящерки и плещутся, стараясь выбраться на берег. Рыбы, учуяв добычу, всплывают и гонятся за ними. По воде разбегаются круги, потом она снова успокаивается.
Я привязываю гамак к двум нависшим над водой веткам. Ут До возится у очага. Колет дрова, кипятит воду, заваривает чай. Напившись чаю, он переносит вещи на корму, расстилает посередине коврик, достает тетрадь, ручку и спрашивает:
— Что у нас сегодня, диктант?
— Да, — говорю я, — диктант.
Уже второй месяц я занимаюсь с ним. Ут До каждый день находит время для урока — утром ли, в полдень или вечером.
В яле нет места для стола — Ут До кладет тетрадь на коврик, становится на колени.
— Я готов, — говорит он, — диктуйте.
— Минутку, сейчас начнем.
Я беру удочку и сумку с наживкой — муравьиными яйцами, забираюсь в гамак и закрепляю удилище с таким расчетом, чтобы крючок оказался в тихой тенистой заводи под деревом. Потом усаживаюсь в гамаке, поджав под себя ноги; отсюда мне отлично видна развернутая ученическая тетрадь в клетку. Начинается урок.
— Прямая речь, — громко говорю я, — передается на письме с помощью двоеточия и кавычек или же двоеточия и тире в начале следующей строки…
Я обучаю Ут До не по учебникам, и школьных программ у нас тоже нет. Да и откуда им взяться, ведь к просвещению я не имел ни малейшего касательства. Поэтому преподаю по скромному своему разумению. Мы прошли уже по арифметике все четыре действия. Письму учу я его главным образом по текстам популярных песен, он — большой их любитель. Несколько дней назад на собрании партизанского отряда общины меня попросили написать старинным шестисложным размером песню о товарище Кое, том самом, который был здесь раньше партийным секретарем и командовал отрядом. Его до сих пор все помнили и любили. Хоть я и не числил за собою ни должного таланта, ни мастерства, отказаться нельзя было. Текст песен я сочинил и сегодня именно его выбрал для диктанта.
— О Тростниковая долина, край мой необъятный… — читаю я с выражением.
Ут До, стоящий на коленях, тихонько повторяет слова следом за мною и записывает их. Дописав строку, он всякий раз, как бывает по завершении нелегкого труда, шумно переводит дух, поднимает голову и глядит на меня с улыбкой. Только я вознамерился прочесть следующую строку, вдруг слышу, он кричит:
— Клюет! Клюет!
Оборачиваюсь, дергаю кверху удилище, ощущая рукой приятную тяжесть. На крючке висит анабас величиной с ладонь. Сняв его с крючка, прыгаю наземь, бросаю рыбу в корзину, стоящую в яле, и снова забираюсь в гамак. Нацепив новую наживку и закрепив удилище на том же месте, я продолжаю диктовать.
Пока Ут До записал три строфы, я успеваю выудить пяток рыб — вполне приличный ужин. Беру тетрадь и проверяю диктант. Каждая буква выведена с превеликим старанием — большая, круглая, как куриное яйцо. Все написано чисто, без единой ошибки. Работа явно заслуживает десяти баллов. Достаю из кармана шариковую ручку.
— Стойте! — кричит вдруг Ут До. — Стойте!..
Я с изумлением гляжу на него:
— В чем дело?
— Есть у вас красная ручка?
— Да, а что?
— Отметки-то надо ставить красными чернилами.
— Я сунул ручку с красным стержнем в вещмешок, найти ее — целая проблема.
— Ничего, давайте я поищу. А то я писал синими чернилами и отметка будет синяя. Что за вид, глядеть тошно!
Он открывает мой вещмешок и, порывшись в нем, протягивает мне ручку с красным стержнем. Я вывожу на полях огромную десятку, стараясь писать с наклоном, как заправский учитель, и возвращаю тетрадь.
Взяв ее в руки, Ут До долго держит тетрадь раскрытой на последней исписанной странице. Из-под густых бровей на угловатом лице бывалого бойца сияют глаза, устремленные на красную цифру «10». Ну прямо мальчишка-школяр! И сердце мое переполняет любовь и щемящая жалость.
Глава 25
На смену паводку в свой черед приходит сухой сезон. Нет, никому не под силу наклонить поле и слить с него воду или просто вычерпать ее до дна; но из года в год после половодья в полнолуние пятнадцатого числа девятого месяца вода начинает стекать с полей в реки, а из рек — в море.
Подвесишь гамак где-нибудь повыше на дереве, ночь пройдет, а поутру проснешься, глядь: зеркало воды ушло далеко вниз, оставив на стволе илистое кольцо — вчерашнюю свою отметину; посмотришь вдаль: на поле там и сям выглядывают из воды вершины холмов и пригорков — одни высокие уже, другие пониже.
Вода постепенно уходит, обнажая полевые межи, дороги, подполы свайных домов…
С нашего наблюдательного пункта она тоже ушла, осталась лишь топкая грязь, смешанная с истлевшими разодранными листьями.
Мы с Ут До бодро машем лопатами, расчищая наше убежище. Вот уж который день меняются ветры. Сегодня с утра задул свежий привольный ветер, он набегает волнами по необъятному полю, врывается к нам в сады, и ветки качаются и шумят.