Шон держал рукопись обеими руками, он читал взволнованно и торжественно.
Я слушал его, не вникая в построение замысла, не стремясь оценить слог и стиль. Мне, как, наверно, и самому Шону, казалось, будто я вижу перед собою воочию этих прекрасных мужественных людей, подвижников и героев. Именно они помогли ему увидеть и осознать правду жизни, ступить на единственно верный путь, и доныне направляют каждый его шаг. Шон, я почувствовал, стал еще ближе мне.
Приготовясь читать дальше, он пояснил:
— Это пока первый, черновой вариант. Потом, если будет время, перепишу все, разовью, дополню деталями.
Снова поднес рукопись к глазам. Но тут, едва он успел с прежним жаром прочесть несколько слов, снаружи послышался шум. Кто-то вприпрыжку сбегал по дощатым ступенькам с берегового откоса к нашему домику.
Шон сразу закрыл рукопись и вложил ее в зеленую папку, на которой большими черными буквами было выведено: «Свидетельство журналиста».
В дом вошла женщина, оказавшаяся женой капитана Лонга. Она была очень молода. Сразу видно, родила покуда лишь одного ребенка — фигуру ее, не утратившую хрупкости и изящества, выгодно обрисовывал привычный в здешних краях наряд: баба́, штаны были черные, блузка из свежего белого батиста. На бледном лице ее выделялись глаза, грустные и какие-то удивленные. Нос, чуть великоватый и приплюснутый, увы, не совсем гармонировал с небольшим ее лицом и тонкими губками, казалось, вот-вот готовыми изогнуться в лукавой улыбке.
Мы поздоровались и пригласили ее сесть. Шон был сама приветливость.
— Вам письмо от мужа, — сказала гостья и, робко присев на краешек циновки, протянула Шону конверт.
— Вы с малышом навещали его? — спросил Шон. — Наверно, только что вернулись?
В полдень вокруг домика на плоту тишина, слышен лишь плеск волн да легкий свист ветра.
— Да нет, — отвечала она. — Сегодня я у него не была. У малыша жар. Пришлось носить его на руках всю ночь и утро. Руки прямо отваливаются.
— Он что, приболел у вас? — спросил Шон.
— Тетушка Тин говорит, зубки режутся. Первый зуб резался, температурил… — Голос у нее усталый. — Теперь вроде последние идут, снова жар.
— Ну как, ему полегче?
— Да, уснул. Я попросила Ут, дочку тетушки Тин, приглядеть за ним. Бедная девушка, такая хорошенькая, добрая — и оглохла.
— Муж не видел вас с сыном сегодня, наверно, волнуется.
— Его дело. Сам-то домой не является, а у кого есть силы носить малыша туда, в форт, — отца ублажать?
Шон держал письмо капитана Лонга в руке, явно не торопясь прочесть его. Хоть письмо и адресовано было ему, кому не терпелось поскорее узнать его содержание — так это мне. Оно могло прояснить кое-какие обстоятельства.
— Когда вы оба собираетесь в Сайгон? — спросила гостья.
Я промолчал: пусть отвечает Шон.
— Наверно, скоро, — сказал он.
— И вы тоже? — обернулась она ко мне.
— Я уеду вместе с Шоном.
Она щелкнула языком:
— Который уж день хочу отвезти ребенка в Сайгон, там я была бы за него спокойна. А муж не велит, мы даже поссорились вчера.
— Поссорились? — удивился Шон.
— Я настаивала, давай увезем ребенка в Сайгон, а муж уперся — и ни в какую. Хочешь, говорит, езжай сама, сын останется со мной. Пришлось ответить ему: я, мол, мать, на свет его родила; с тобой расстаться могу, а с ним — ни за что. Я думаю, ребенок, он как мост, что соединяет два берега… Чего вы смеетесь? Погодите, еще женитесь, детей заведете, тогда узнаете.
Она замолчала, обхватила руками колени и уставилась на реку. Огромная река была тиха и пустынна — ни лодчонки, ни паруса.
— Как подумаешь, — снова заговорила она, — странная вещь — семейное счастье. — Голос ее звучал словно издалека; казалось, мыслями своими она делится вовсе не с нами, а с волнами, чьи гребешки белели там на реке. — Вот уж не думала, что жизнь занесет меня в эти края. До того как вышла за него замуж, я и не знала, что он за человек. Когда еще в колледже училась, влюблена была в одного парня, он был на два курса старше. И он тоже любил меня, я знаю, хоть и не объяснился ни разу. Невысказанная, потаенная любовь — она, наверно, сильней. Мы дня не могли прожить друг без друга. Если не услышу, бывало, до вечера его голос, хожу как потерянная. Два года длилась наша любовь. Потом он однажды пришел прощаться. И исчез. Перебрался в освобожденную зону…
Я думал, рассказ ее будет еще долгим, но она вдруг встала:
— Нет-нет, еще глупостей наговорю, подумаете — свихнулась. Лучше пойду домой.
— Посидите с нами, куда торопиться? — Я хотел удержать ее. Интересно было, что она все-таки за человек?
Она заколебалась, едва не уселась снова, но потом резко повернулась к двери:
— Ладно, пойду я. Счастливо оставаться.
Шон проводил ее. По скрипу ступенек я понял, она поднялась на берег. Вернувшись, он досказал мне ее историю:
— Через год после их прощания первый ее возлюбленный погиб. Ей здесь и поговорить по душам не с кем, поэтому она часто разговаривала со мной. Нельзя сказать, чтоб она вышла за Лонга вовсе без любви. Один из ее старших братьев тоже был офицером воздушно-десантных войск и вместе с Лонгом отстранен от службы. По рассказам брата она и влюбилась в Лонга — брат-то расписал его как лихого храбреца и героя. А когда Лонг приехал в Сайгон из Семигорья, они вдруг встретились где-то…
История нашей гостьи, наверно, давно приелась Шону и не волновала его нисколько. Пересказывая ее мне, он преспокойно читал письмо капитана. Дочитав, протянул его мне, а сам растянулся на циновке.
Наконец-то! Чуть наклонные буквы, фиолетовые чернила…
«Cher ami![46]
Вот уже больше недели мы с тобой не виделись. Не раз собирался написать тебе, посоветовать вернуться в Сайгон, потом передумал. Побыть сейчас здесь, в умиротворенном районе на Меконге, тоже интересно для тебя. Увидишь схватку противоборствующих сторон. Жаль, конечно: главные события развернутся не здесь, не на твоих глазах. Надо признать, отвлекающие маневры противника ввели меня в заблуждение, вынудили засесть тут, на командном пункте, и не вылезать отсюда уже вторую неделю. Ситуация похожа на туго надутый шар — не знаешь, когда лопнет. Противник вроде надвигается на меня, но боевые действия начались в другом месте, тоже на берегу Меконга, километрах в пятидесяти отсюда, в подокруге, расположенном уже в провинции Диньтыонг. Натиск неприятеля — как прибой. Но волны эти набегают на скалу, и чем сильнее удар, тем больше дробится волна, разбиваясь в брызги. Да, жаль, военные действия разворачиваются не перед взором свидетеля самой Истории.
Только сегодня мне удалось, как говорится, испустить вздох облегчения. Впервые за эти дни выдалось время подумать о жене с малышом, о друзьях. И вот черкнул тебе несколько строк. Боюсь, тебе скоро наскучит здешняя жизнь, бросишь все, уедешь — и мы не увидимся».
Дочитав письмо, я не мог не встревожиться. Выходит, операция уже началась, а все, что мы готовили здесь, — лишь отвлекающий маневр?
Может быть, поэтому тут и обстановка с утра заметно разрядилась? Прекратился артобстрел. Действия в воздухе — и реактивных самолетов, и вертолетов — сократились до минимума. Активность неприятельских войск переместилась в другом направлении, канонада и взрывы бомб доносились теперь откуда-то издалека, как раскаты грома.
Я перечитал письмо, чувствуя себя задетым хвастливыми излияниями капитана.
Отдав письмо Шону, я попытался выведать его мнение. Он остался совершенно равнодушен к содержанию письма. По-прежнему лежа на циновке, он двумя пальцами взял у меня листок, сложил его и сунул в карман. Впрочем, за эти три дня я убедился: ему нет дела ни до чего, кроме рукописи. Он не заметил даже, как злополучное письмо вывалилось у него из кармана. Стиснув пальцами шариковую ручку с красным стержнем, он весь углубился в работу. Правил, вычеркивал, застывал, возведя очи к потолку, потом быстро записывал что-то на полях. В другое время я оставил бы его в покое, но прочитанное письмо требовало уточнений.
— Значит, — спросил я, — капитан Лонг может заехать домой?
— Да, сегодня вечером, — отвечал он, не поднимая головы.
Эта новость несказанно обрадовала меня.
— Откуда ты знаешь?
— Жена его сказала, когда я провожал ее. Да, она еще спрашивала, что мы хотели бы сегодня на ужин? Обещала сама приготовить…
— Правда?
— Не веришь? Впрочем, не все ли равно, что есть. А ты не опасаешься встречи с капитаном? — Он впервые оторвался от рукописи, положил ее на циновку, повернулся на бок и сел.
— Да нет, обычное дело, — отвечал я как можно непринужденней.
— Сегодня вечером нас будет только трое — я, ты и он! — Все три местоимения он произнес каким-то особым тоном. — Шутка ли, представители трех разных фронтов за одним столом, у одного подноса с едой! Запоминай все, будет потом о чем рассказать.
Но меня не занимали услады предстоящей встречи. Я ломал голову над одним: как бы поскорее сообщить обо всем Шау Линь.
— Скажи, пожалуйста, — спросил я, — а не случалось капитану Лонгу усомниться во всем настолько, что он готов был бы сдаться нам?
Местоимение «нам» я тоже произнес с особенной интонацией, чтобы подчеркнуть: нас с Шоном ничто не разделяет, мы едины — по крайней мере в том деле, о котором могла зайти речь.
И вдруг он ответил:
— Да, было такое.
— Когда?
— Давно уже, в самое тяжелое для него время. Он рассказал мне об этом, еще когда я впервые приехал сюда погостить. Мы не виделись много лет, обрадовались. Как-то ночью решили от нечего делать выпить водки, повспоминать всякую всячину. Вот он и вспомнил…
По голосу Шона я понял: мысли его наконец-то оторвались от рукописи. В разговоре его, правда, особого увлечения не было, и капитана упоминал он безо всякой враждебности. Но я ловил каждое слово.
— …И вспомнил, как перевели его с острова Фукуок в Семиречье. Он, лейтенант, стал комендантом форта, и было под рукой у него более сорока солдат. Дикий край, захолустье, где, как говорится, обезьяны чихают и аисты кукарекают. Население местное придерживалось особой веры «хиеу нгиа» — то есть блюло «долг» и «верность». Мужчины не брили усов и бороды и отпускали волосы, как женщины. У них и язык был свой, особый. Многие слова не полагалось употреблять, и их заменяли другими. Вместо «дорога» говорили «направление», вместо «светильник» — «масло»… Ну,