— И как я должна это сделать?
— Я не могу тебе помочь. — Он звучит побежденным, напряженным до предела. Я могу представить его на краю нашей кровати в лучах рассветного солнца; его тело склонилось над телефоном, а правая рука глубоко зарылась в тёмные волосы. — Я пытался, и я устал, понимаешь?
— Просто позволь мне вернуться домой. Мы можем всё исправить.
— Как? — спрашивает он с придыханием. — Некоторые вещи невозможно исправить, Анна. Давай просто оба подождем немного. Это не обязательно должно длиться вечно.
Однако что-то в его тоне заставляет меня задуматься. Как будто он перерезал пуповину, но боится признать это. Потому что не знает, как я отреагирую.
— О каком времени мы говорим? Неделя? Месяц? Год?
— Я не знаю. — Он прерывисто вздыхает. — Мне нужно о многом подумать.
На кровати рядом со мной моя собственная рука выглядит восковой и жесткой, как у манекена в торговом центре. Я отвожу взгляд, фиксируясь на какой-то точке на стене.
— Ты помнишь, как мы поженились? Ту поездку, в которую отправились после свадьбы?
Он молчит с минуту, а потом говорит:
— Помню.
— Мы спали в пустыне под огромным кактусом, внутри которого жили птицы. Ты ещё назвал его «общагой».
Еще одна пауза.
— Да. — Он не уверен, к чему это ведет; не уверен, что я не сошла с ума.
Я и сама не уверена.
— Это был один из лучших дней нашей жизни. Я была по-настоящему счастлива.
— Да. — Его дыхание в телефонной трубке учащается. — Дело в том, что я давно не видел эту женщину, Анна. Тебя не было рядом, и ты это знаешь.
— Я могу всё исправить. Дай мне шанс.
Тишина разливается по трубке, собирается вокруг меня на кровати, пока я жду его ответа. Наконец он говорит:
— Я тебе не доверяю. Не могу. — Ясность в его голосе просто ошеломляет. Резолюция. В течение последних нескольких недель он злился, но теперь стало ещё хуже. Он принял решение, с которым я не могу бороться, потому что я дала ему все основания чувствовать себя именно так. — Береги себя, хорошо?
Я чувствую, что балансирую на краю тьмы. Раньше он всегда держал меня за руку и не давал упасть.
— Брендан, пожалуйста. Я не могу потерять все.
— Прости, — говорит он и отключается, прежде чем я успеваю сказать еще хоть слово.
* * *
На поминальную службу пришло около двухсот человек, многие из них были в военной форме. Коллеги, друзья и незнакомые люди с благими намерениями, которые прочитали о случившемся в газете и подумали: «А почему бы и не сходить? Может и на меня прольётся милость божья?»
Я застегнула молнию на платье, даже не чувствуя ткани, так накачанная лоразепамом, что меня можно было завернуть в колючую проволку. Я читала по губам сквозь огромные черные солнцезащитные очки, пока Брендан снова и снова повторял «спасибо». Вернувшись домой, я устроилась в углу кухни, отвернувшись от агрессивно расставленных цветов и записок с соболезнованиями, от потрясенных лиц вокруг стола, заставленного запеканками и сырными тарелками. Мой начальник, Фрэнк Лири, нашел меня там с тарелкой еды в руках, которую даже не притворялся, что хочет попробовать.
— Что я могу сказать, Анна? Какие вообще слова могут быть уместны в столь жуткой ситуации?
Обычно его голос был грубым, а не таким мягким, как сейчас. Я хотела бы заморозить его там, где он стоял, как в детской игре в «замри-отомри», и уйти. Вместо этого я только кивнула.
— Спасибо.
— Можешь скорбеть столько, сколько нужно. Ни о чем не беспокойся, хорошо?
Казалось, стены вокруг меня начали сжиматься.
— На самом деле я думала, что вернусь на следующей неделе. Мне нужно сосредоточиться на чем-то другом.
— Да ладно, Анна. Ты же не серьёзно? Еще слишком рано. Прямо сейчас ты должна думать только о своей семье и заботиться о себе.
— Ты не понимаешь, Фрэнк. — Я слышала, как мой голос напрягся на этих словах, и попыталась замедлиться, чтобы голос звучал не так отчаянно. — Я сойду с ума здесь от безделья. Пожалуйста.
Он поднял брови и, казалось, собирался поправить меня, когда подошел мой муж. Фрэнк выпрямился и протянул руку.
— Брендан. Тяжелый день. Мне так жаль, чувак. Дай мне знать, если я могу чем-нибудь помочь.
— Спасибо, Фрэнк. — Серый вязаный галстук Брендана свободно свисал с расстегнутого воротника рубашки, но ничто в его теле не казалось даже отдаленно расслабленным, когда он стоял между Фрэнком и мной, оглядываясь назад и вперед, как будто пытался прочитать чувства в воздухе. — Так что здесь происходит?
— Ничего, — быстро соврала я. — Мы можем поговорить об этом позже.
— Я слышал тебя. — Он быстро заморгал, его лицо порозовело. — Ты же не можешь всерьез вернуться к работе прямо сейчас.
— Послушай, — сказал Фрэнк, делая шаг вперед. — Я только что сказал то же самое. Я на твоей стороне.
— А на моей стороне кто-то есть? — Стена позади меня была гладкой и прохладной, и все же я внезапно почувствовала себя в клетке. В ловушке. — Я просто пытаюсь справиться, ясно? Если я не смогу отвлечься… — Я не закончила предложение.
— Не могу поверить! — Брендан сжал губы, его ноздри раздулись. — А о НАС ты подумала? Как насчет того, чтобы сосредоточиться на семье? Разве мы не заслуживаем этого? Особенно после того, что случилось?
Он словно влепил мне пощёчину, и я замерла на месте.
— Я не это имела в виду. — Я заняла оборонительную позицию.
— Нет, именно это.
Мы с Фрэнком оба наблюдали, как он развернулся на каблуках, а затем с опущенной головой протолкался через комнату, полную людей.
— Ты должна пойти за ним. В нём говорит горе. Люди говорят ненужное, когда им больно.
— Люди, Фрэнк? А как насчет моей боли? — Из моей груди словно выкачали весь воздух. — Ты тоже винишь меня, да? Просто скажи это!
— 3-
Когда я покидаю Санта-Розу, температура воздуха ощущается как вода в ванне, а солнце непристойно блестит. Даже неухоженная парковка мотеля — это сад, полдюжины шелковых деревьев с перистыми цветами цвета фуксии. Птицы повсюду — на ветвях, в бесцветном небе, в разбитом неоновом знаке на вывеске киоска, где три пушистых птенца смотрят на меня из гнезда, обвитого обертками от соломинок для питья, их горлышки такие розовые и открытые, что на них больно смотреть.
Я заказываю большой кофе и сэндвич с яйцом, который не могу съесть, прежде чем свернуть на шоссе 116, которое приведет меня через долину Русской реки к побережью. Дженнер — тамошний городок, больше похожий на открытку, чем на настоящую деревню. Далеко внизу Козья скала выглядит как грубый игрушечный мяч великана на фоне головокружительной синевы Тихого океана — своего рода волшебный трюк, который Северная Калифорния, кажется, проделывает, пока спят её жители.
За тридцать пять лет я ни разу не выезжала из штата и не жила где-нибудь к югу от Окленда, и все же эта красота до сих пор сводит меня с ума. Глупая, непринужденная, нелепая красота, которая продолжается, продолжается и продолжается — американские горки шоссе Тихоокеанского побережья, море, похожее на пощечину дикого цвета.
Пересекая обе полосы, съезжаю с дороги и останавливаюсь на твердом грунтовом пятачке, примыкающем к шоссе, чтобы постоять на лишенном растительности участке, расположенном над спутанными кустарниками, черными зубчатыми камнями утесов и остроконечными накатами пенящихся волн. Обрыв впечатляет. Голова идет кругом. Напирающий ветер проникает сквозь все слои одежды, так что приходится обнимать себя, дрожа всем телом. Внезапно потекли слезы, первый раз за последние несколько недель. Не из-за того, что сделано или не сделано. Не из-за того, что потеряно и нельзя вернуть, а потому что я осознала, что есть только одно место, в которое могу отправиться отсюда, один маршрут на карте, который что-то да значит. Путь, возвращающий домой.
Семнадцать лет я сторонилась Мендосино, спрятав его где-то внутри себя, как что-то настолько ценное, что нужно беречь даже от взгляда на него. Однако теперь, на уступе утеса, место сие видится мне как единственная причина, заставляющая меня жить; единственное место, во все времена бывшее моим.
Если поразмыслить, то у большинства из нас выбор мал и в том, кем мы станем, и в том, кого полюбим, и в том, какое место на земле изберет нас, став нашим домом.
Все, что в наших силах — идти по зову и надеяться, что нас все еще готовы приютить.
* * *
Пару часов спустя, когда я добралась до Альбиона, туман с побережья уже заволок солнце. Он клубится в ближнем свете моих фар, то скрывая, то вновь показывая извилистую прибрежную дорогу, заросли ёлок, и, наконец, городок словно из мрачной сказки: бледный фасад домов Викторианской эпохи, словно дрейфующих над мысами; все заволочено дымкой тумана, дрожащего в лучах заходящего солнца.
Чувствую, как что-то сжимается во мне с каждым извилистым поворотом, который ведет меня все ближе к прошлому. Черты деревьев как будто аукают мне, как и дорожные знаки, как и длинный сырой мост. Только в одном мгновении от светофора я замечаю его и вынуждена поддать газу, чтобы успеть пронестись на желтый сигнал, ведущий к шоссе Литл Лэйк. После этого я еду по стороне утеса полагаясь только на мышечную память.
Поворачивая налево на Лансинг Стрит, чувствую, будто меня протягивают сквозь времена. Над очертанием крыши Масонского Храма и на фоне просвечивающего неба стоят белые отчетливых очертаний Статуи времени и Девы — самые примечательные объекты этого городка. Статуя старика с бородой, крыльями и косой, заплетающим волосы девушки, стоящей рядом с ним. Голова ее склонена над книгой, лежащей на обломанной колонне, ветка акации в одной руке, уран — в другой, возле ступней ее — песочные часы, и каждый предмет — загадочный символ в еще большей головоломке. Вся скульптура как тайна, выставленная на показ.
Однажды, когда мне было десять, вскоре после того, как я переехала жить в Мендосино, я спросила Хэпа, что означает статуя. Вместо этого он улыбнулся и рассказал мне историю. Как молодой столяр и плотник по имени Эрик Альбертсон вырезал ее из цельного куска красного дерева в середине 1800-х годов, работая по ночам в своем коттедже на пляже. За это время он стал первым мастером Ма