Джек всегда был известен в деревне как чудак. Художник, работавший над огромными полотнами маслом, он редко покидал свою студию. У него было не так много друзей, и, казалось, он не знал, как вежливо разговаривать с людьми. Всякий раз, когда я появлялась в поисках Калеба и находила там только Джека, у меня возникало странное чувство, связанное с ним, которое было немного знакомым. И дело было не в том, что он сказал или сделал. Просто жар, который он излучал, отбросил меня назад, к запертым воспоминаниям, которые я оставила позади, к людям, о которых я никогда не говорила.
Теперь я медленно иду по Келли-стрит к дому; я не знаю, зачем пришла, или что я надеюсь почувствовать. Может быть, из-за того, что Уилл сказал о сумасшедших временах и старых друзьях рядом. Или, может быть, я так и не смирилась до конца со смертью Дженни, и мне нужно еще раз постоять у ее двери, даже если она не может ответить.
Я едва достигаю края ворот, все еще прокручивая в голове то, что я могла бы сказать, чтобы объясниться, когда дверь студии открывается и выходит мужчина. Высокий и крепко сложенный, одет в рабочий комбинезон маляра, заляпанный белым. Под его серой футболкой видна загорелая шея, широкая грудь, плечи и накачанные руки. Ничто в нем не похоже на того худого, заумного мальчишку, которого я когда-то знала.
— Калеб? — кричу я.
Он вскидывает голову, глаза на мгновение расфокусируются.
— Я Анна. Анна Харт.
Он подходит к забору с озадаченным видом, а потом узнает меня.
— О Боже мой. Анна. Какого черта ты здесь делаешь?
— Просто в гости. — Я краснею, чувствуя себя дезориентированной. Годы между нами, кажется, сокращаются и расширяются. — Я столкнулась с Уиллом Флудом, и он сказал, что ты вернулся в город. У тебя все хорошо?
— У меня, да. — Он качает головой. — Вау. Анна Харт.
— Прошло много времени.
Он пожимает плечами и наклоняет голову вбок. Его волосы по-мальчишески падают на лоб.
— Так и есть.
— Слушай, у тебя есть время выпить или что-нибудь в этом роде? — спрашиваю я внезапно, сама от себя подобного не ожидая.
— Конечно, — нерешительно говорит он. — Давай я закончу здесь, и позже с тобой где-нибудь встретимся?
— Я могла бы просто взять упаковку из шести банок и подождать тебя на утесе?
— Конечно, — снова говорит он. — Почему нет?
* * *
Пятнадцать минут спустя мы сидим на плотно утрамбованном уступе над Португальским пляжем, потягивая пиво из банок. Сейчас середина дня, и свет скользнул вбок. В пятидесяти футах под нами, у кромки воды, кулики бегают взад и вперед на мультяшных ногах, пока прилив обрушивается вперед и назад. По какой-то причине я нахожу все это успокаивающим и каким-то нежным. Когда мы были молоды, мы сидели здесь сотни раз, иногда с украденным пивом. Я скучаю по тем годам. По тем детям, которыми мы были.
— Думаю, ты все еще училась в средней школе, когда я ушел, — говорит Калеб через некоторое время. — Я дрейфовал несколько лет, а потом ушёл на флот. Я был счастлив уехать отсюда, даже когда отправился в Персидский залив.
— Иран? Должно быть, это было нелегко.
— В большинстве своём. Я был там в 79-м году, во время Исламской революции. Это было довольно напряженное время, но океан был потрясающим. Супер теплым, не то что эта фигня, — кивает он под ноги. — Там я научился фридайвингу. Устрицы размером с гребаный бейсбольный мяч. И рифы были чертовски невероятными. — Он делает длинный глоток из «Coors», банку которого сжимает в руке. — А как насчет тебя?
— Я отучилась полгода в университете Сан-Франциско, потом бросила учебу и некоторое время ничем не занималась. Какое-то время была вожатым в Йосемити.
— Звучит круто.
— Да, это было весело, но со временем стало напоминать летний лагерь.
— Ты не хотела стать рейнджером?
— Я думала об этом, но полицейская работа казалась мне более важной. Как только я поступила в академию, я отдала ей все, что у меня было. Я с самого начала интересовалась пропавшими без вести. Это казалось самым ясным способом, которым я могла бы принести какую-то пользу. Никогда не покидала район залива.
— Пропавшие без вести, да? — Похоже, он удивлен. — Так ты здесь, чтобы помочь найти ту старшеклассницу?
— Нет.
«Пока нет», — приходит мне в голову, но я держу это при себе, чувствуя себя неловко из-за того, что так близко подхожу к старым чувствам. К тому, чтобы снова вспомнить Дженни.
— Я пока взяла заслуженный отдых.
— О, тогда хорошо. — Похоже, он говорит это всерьез. — Рад за тебя.
— Спасибо.
Солнце сейчас быстро садится, окрашивая линию облаков. Чайки кружат над рекой под нами, планируя на свободе.
— Какое место, — тихо произносит Калеб, будто прочитав мои мысли.
— Это точно…
— 11-
В один особенно неудачный год в Прожекторе, когда я за несколько месяцев имела дело с тремя мертвыми детьми, Фрэнк Лири отправил меня к психотерапевту.
— Это не наказание, — сказал он. — Просто протокол. Ты через многое прошла, Анна.
— Я в порядке.
— Хорошо. Я хочу, чтобы так всё и осталось.
Терапевта звали Королла, как и машину. Ее офис находился в Эмбаркадеро с видом на Бэй-Бридж. Из ее окна можно было различить только маленькую металлическую полоску моста — шутка размером с зубочистку, если вы собирались взимать за нее плату. У нее было кресло Имса, очки Салли Джесси Рафаэль в красной оправе и кашемировое пончо, прикрывавшее колени, а кончик сложенного треугольника указывал на консервативный персидский ковер, когда она скрещивала ноги.
И как это должно было мне помочь? Я задумалась. Как я могла сказать этой женщине в пончо что-нибудь важное? И почему я должна этого хотеть? Я хорошо справлялась со своей работой и имела солидный послужной список. Мы не спасли этих троих, но такое случается. Мы спасём следующего. Мы продолжим сражаться.
— У вас есть какие-нибудь проблемы со сном? — выпалила Королла. — Кошмары?
— Не больше, чем обычно.
— Как насчет злоупотребления психоактивными веществами? Вы когда-нибудь беспокоились, что, возможно, слишком много пьете?
Слишком много — это сколько? Я задумалась, но стряхнула с себя беспокойство и многозначительно пожала плечами.
— Слушайте, я на самом деле не верю во всю эту разговорную терапию. Без обид. Я здесь, потому что меня отправило начальство.
— Я работала со многими клиентами, которым нужно было пережить травму, — невозмутимо продолжала она. — Мое раннее обучение было связано с боевыми действиями солдат и контузией. Многие отставные солдаты становятся полицейскими. Они думают, что то, что они видели и делали тогда, давно похоронено, все в прошлом. Они топят его. Глушат его. У них неудачные браки. Они становятся алкоголиками. Но потом происходит что-то, что вызывает травму. А потом — бум! — и они ломаются.
— Зачем вы мне это рассказываете? Я никогда не служила в армии.
— Есть и другие виды сражений, Анна. — Она соединила кончики пальцев перед лицом. — В вашей анкете вы отметили, что выросли в приемной семье. У вас также были братья и сестры. Что с ними случилось?
— Это не имеет никакого отношения к моей работе.
— Может быть, и нет. Это зависит от того, сколько работы вы проделали, чтобы справиться с тем, через что вам пришлось пройти. То, что вы уже несете. Что вы можете рассказать мне о своих родителях? Вы помните их? Почему они не могли позаботиться о вас?
Ее вопросы казались слишком скорострельными и слишком перегруженными. Я повернулась в слишком мягком кресле, желая, чтобы наш час закончился, но мы едва начали.
— Я не хочу говорить об этом. И вообще, как раскрытие вам моих тайн поможет мне на работе? Я буду чувствовать себя только хуже.
— На самом деле, разговор принесёт облегчение. Вы думали об этом?
— Нет.
Последовала долгая пауза, пока она смотрела на меня.
— Люди устойчивы, Анна. Я не сомневаюсь, что вы невероятно искусны в своей работе. Вы действительно хорошо держитесь. Но, может быть, немного слишком хорошо.
— Что это значит? — Я начала тяжело дышать. Мои плечи были напряжены и зажаты.
— Просто то, что смирение не является долгосрочным решением. Возможно, вы думаете, что можете просто продолжать этот путь бесконечно. Но то, что вы видели, на самом деле никуда не исчезает. Оно накапливается внутри вас и начинает сказываться. А еще есть старая травма, с которой вы на самом деле так и не смирились. Никто не является пуленепробиваемым. Просьба о помощи не означает, что вы слабы.
Слаба? Откуда это взялось?
— Я в порядке. Спросите любого, с кем я работаю.
Взгляд ее глаз скользнул по моему лицу.
— Если вы не хотите говорить, мы могли бы изучить другие способы помочь вам справиться. Некоторые из моих клиентов занимаются йогой, или тайцзицюань, или ведут дневник. Я просто пытаюсь предложить вам инструменты. — Она отложила блокнот, а затем сняла очки и начала крутить их в руках. — Когда в вашей жизни вы были наиболее спокойны, наиболее самой собой?
— Что?
— Ваше самое счастливое место?
Я понятия не имела, к чему она клонит с этими вопросами, но Мендосино был единственным возможным ответом.
— Не все воспоминания о нём хорошие, — пояснила я, — но это мой дом.
— Хорошо. — Сжимая оправу очков в руках, она смотрела на небо через сетку на окне. Затем закрыла глаза. — Я хочу, чтобы вы каждый день представляли себе Мендосино, мысленно отправлялся туда. Визуализируйте это до тех пор, пока это место не станет полным — таким, каким вы его помните. Затем, когда у вас все будет так, как вы этого хотите, начните строить дом — очень медленно, доска за доской. Дом, достаточно большой для всех, кого вы потеряли, всех, кого вы не смогли спасти.
По мне пробежал холодок. Я уставилась на нее. Что за человек мог так говорить? Какую жизнь вела Королла, которая позволяла ей сидеть в комнате с незнакомцем и чувствовать себя в достаточной безопасности, чтобы закрыть глаза?