Я позвонила ему, когда в России занималось утро, но он откликнулся бодрым, неспящим голосом, ранняя моя пташка!
– Мне было видение, милый. Ты слышишь меня?
– Да, Елена Николаевна, конечно.
– Лечу из Лондона. Не мог бы ты меня встретить в аэропорту?
– Конечно…
Перелет отнял у меня много сил, в пути меня мучили жуткие кошмары, но все страхи развеялись, когда я увидала его среди толпы. Такой подтянутый, уверенный, ясный и мрачный одновременно! Он сделает все, о чем я его попрошу. Жаль, что потом нам придется проститься. Для бедной девочки у меня заготовлена ловушка, в которой она останется навсегда, где никто не найдет, где никто не будет искать ее тело. Но и ему придется последовать за ней туда. Я умею хранить секреты.
Я пишу это наспех. Я очень устала после перелета, а мне еще нужно сделать кое-какие неотложные дела. Но мучительно болит голова, но я забываю обычные слова, но беспокойство точит мою душу. Он приведет ее сегодня, и тогда…
ТЬМАТЬМАТЬМАТЬМАТЬМАТЬМАТЬМАТЬМА-ТЬМАТЬМАТЬМА
Часть втораяВАЛЕРИЯ
ГЛАВА 1
«Прохлада и тишина. Тишина и прохлада. Вот все, что я чувствую сейчас. Нет боли. Нет страха. Жгучая, едкая, как желчь, обида ушла из души. Я не вижу и не слышу, я не могу пошевелиться. Где мои руки, умевшие жарко обнимать? Ноги, легко бегавшие на свидания? Глаза, алчные до всего красивого? Слух, склоняющийся к лести? Голос, привыкший петь и шептать нежные глупости? Где я? Мне осталась только мысль – огненная искорка в прохладной серой пустоте. Что, если я умерла? Что, если это и есть смерть – безволие, бездействие, полное и окончательное «без», когда остается только живое сознание? Тогда это ужасно…»
Девушка застонала, заворочалась, и сразу двое поспешили к ней. Две женщины в белых халатах, примерно одного возраста, но различные во всем. Одна, худая, смуглая, с египетской челкой и небрежно скрученными на затылке темными волосами, смотрела на девушку глазами, полными слез. Вторая, усталая, с пережженными допотопной химической завивкой кудряшками, с натруженными руками и лицом, на котором пролегли уже «складки горя» – глубокие борозды от носа к углам рта, – смотрела профессионально: с равнодушным сочувствием.
– Да вы сядьте. Это она в забытьи. Теперь уж все хорошо будет, доктор Анатольев так сказал, а он знает. Садитесь. Как вас по имени-отчеству?
– Марина меня зовут, – сглотнув комок в горле, ответила «египтянка».
– Так и прикажете называть? А я Нина. Вот и хорошо, вот и познакомились. Накапать валерьянки?
– Нет. Да. Пожалуйста, накапайте.
Тихо звякнули пузырьки.
– И запейте, Мариночка. Вот так. Не нужно так переживать. Нужно молиться. Вы верующая?
Марина искоса взглянула на собеседницу и вдруг невесело рассмеялась, показав мелкие зубы и бледные десны.
– Отвлечь меня пытаетесь? Зачем, Нина?
– Затем, чтобы вы своим мандражом девочку не нервировали. Думаете, она этого не чувствует? Чувствует и беспокоится. А беспокойство ей сейчас может только повредить…
– Я не знаю… Не могу вам точно сказать. Пошатнулась моя вера.
– Вот это жаль, – спокойно ответила Нина.
– Глядя на вас – да, об этом можно пожалеть.
– На меня? Отчего же?
– Вы такая спокойная, уверенная… А ведь у вас нелегкая работа и в жизни, наверное, было много испытаний…
– Работа как работа. Уверенность… Испытания как раз и дают нам уверенность. То, что нас не убивает, делает нас сильнее, слышали такие слова? Не знаю, кто сказал, но умный был человек. Спокойствия же во мне ни на грош нет, все жилочки так и трясутся. Ваша девочка в безопасности, выздоровеет она, все у нее в жизни сладится. И шрамы заживут, и ребеночка еще родит… А вот у меня сын пьет – горе так горе!
– Это… Действительно… – пробормотала Марина, придвигаясь поближе к собеседнице.
– Свадьба у него расстроилась с одной девушкой. Год назад тому было, он уж и кольца купил, и к свадьбе все…
А она другого нашла. Красавица была, врать не буду, хоть и сломала нам жизнь. Ухватился он только за голову и сказал: «Мама-мама, как я жить-то буду?» – «Ничего, – говорю, – сына, проживем, еще не такая у тебя будет». В тот день он впервые и напился – вино-то для свадьбы куплено было! Да так с той поры и не просох. Пошел каждый день зашибать. Другие как-то не так пьют!
– А отец его? Тоже пил?
– Нет, Витенька не пил, капли в рот не брал. Его, Витеньку, на заводе трубой убило, оболтус-то мой пенсию за него до сих пор получал. Сама не знаю, откуда в нем такое пристрастие. За год и ум, и силу, и здоровье пропил. Лечила его, по всем врачам таскала, даже бабку нашла! Они в один голос: «Не хочет ваш сын лечиться, не хочет бросить пить! А надо, чтоб хотел!» Вот так и мыкаемся с ним. Последнее время вроде получше стал. Даже работу нашел – сторожит чего-то по ночам, через двое суток на третьи. Сейчас уж, наверное, пришел, спать завалился…
– Может, наладится.
– Дай-то Бог!
Девушка на кровати снова зашевелилась, плечи ее свела болезненная судорога, покачнулась и стала крениться капельница рядом с кроватью. Медсестра Нина кинулась к больной, ухватила прозрачную трубочку системы – и застыла, встретившись с больной глазами. Да, глаза ее были открыты. Там, на дне расширенных зрачков, она увидела свое отражение, далекую маленькую Нину, парящую, кажется, в невесомости, в гулком вакууме, в безжизненном и равнодушном космосе…
– Позвоните домой, – сказала девушка ровно-отстраненным, слишком громким голосом, как, бывает, говорят спящие. – Ваш сын включил газ и лег спать. Он может погибнуть. Звоните, чего вы ждете?
Космические глаза закрылись, и наступила тишина. Не гудела между рамами обалдевшая от тепла весенняя муха, не переговаривались санитарки в коридоре, не чирикали воробьи во дворе. Тихо стало, как бывает в мире перед войной, перед поветрием моровым, перед большой бедой. И только ровное, спящее дыхание забинтованной девушки слышалось в палате. Женщины переглянулись.
– Я оставлю вас на минутку, – смятенно пробормотала Нина. – Мне и вправду нужно позвонить. У нас нет телефона, но я соседям… У них, то есть у нее, у соседки, и ключи от квартиры. Пойдет, посмотрит… – Последние слова она шептала уже на бегу.
Гудки, гудки… Иногда случается, что говорящие начинают или заканчивают разговор именно с ними, короткими, длинными, непрерывными. Они хорошо умеют слушать, а порой и сообщают что-то важное, не случайно же их тональность меняется в зависимости от звонка: кому посылаешь связующий сигнал, зачем. Вот и Нина Петровна теперь готова была кричать протяжному «ту-у, ту-у, ту-у» о бедовом своем сыне, спрашивать о нем снова и снова: неужели правда?
– Да. – Обычное «да» на том конце провода. Как ответ, как неумолимое утверждение, как приговор.
– Надь, это я. Ты вот что, глянь, ради бога, что там мой Сережа… Я, кажется, газ оставила включенным, а Сергей, он мог заснуть или не заметить… Пожалуйста, посмотри… Ключи-то у тебя?.. Хорошо, ладно, через три минуты… да, перезвоню.
Марина не плакала больше. Она испуганно касалась бинтов, скрывающих тело девушки, и отдергивала пальцы, словно бинты были раскаленными. «Хорошо, наверное, что ты заговорила, Лерочка. Но почему так неожиданно и таким странным голосом? Точно это и не ты сказала… Конечно, реакции могут быть самые непредсказуемые, но все должно обойтись. Вот и доктор этот, Афанасьев, что ли, нет, Анатольев, нас обнадеживает. Удар, говорят, был страшной силы… Чудом осталась жива… Лерочка, бедненькая! Что я матери-то твоей скажу, ежели что? А денек-то какой! Я чувствую, что ты меня слышишь. Самое время очнуться тебе! Дай мне только знать, и я…» В это мгновение в палату вихрем внеслась медсестра Нина. Она бросила полубезумный взгляд на больную, потом попыталась что-то сказать Марине:
– Она, она… Правда включил.
– Кого, кто включил? – Марина не сразу сообразила, в чем дело. – Что с вами, Нина?
И всего-то ее не было несколько минут, или часов, или июньских пасмурных дней, но она вернулась другим человеком. Ее лицо уже не было лицом спокойной, усталой женщины, в нем не осталось ни капли равнодушного участия, фирменного выражения бывалой медицинской сестры. Что-то в нем дрожало, вибрировали неведомые жилки, под тонкой, бледной кожей переливались темно-розовые пятна, а бледные губы шептали:
– Что же это, Господи… Что же это… Он заснул, поставил чайник и заснул. Надя, соседка, входит, а он спит, храпит на всю квартиру, а чайник на плите выкипел и газ вовсю сифонит. Ах ты, Господи, у меня и окна-то с зимы заклеенные, газом пахнет, аж глаза дерет… Откуда же она знала? Откуда она знала?
Откуда она знала, эта девочка? Она, которая не знала даже тех элементарных вещей, какие стоит знать девице, перешагнувшей порог двадцатилетия? В частности, она, казалось, не знала, что от любви мужчины и женщины могут появиться дети. Не знала, что мужчины порой воспринимают неожиданное отцовство без восторга. Не знала, что терпение, дипломатичность и аккуратная лесть – главное оружие женщины в борьбе за светлое будущее.
На решающее свидание она шла спокойно. Это было блаженное спокойствие неведения. С Максом она встречалась уже год, он работал продавцом-консультантом в магазине компьютерной техники, был в меру хорош собой, не глуп, временами очень ласков. Лера уже познакомилась с его родителями, правда, дело обошлось одним-единствен-ным визитом, и мать Макса, дама в шелковом халате, расписанном черными камышами и желтыми тиграми, рассматривала ее, как особо крупного таракана. Не особо гладко прошло, но все же определенный этап в отношениях!
Свидания с Максом проходили по более или менее одинаковому графику: развлечения (кино, боулинг, танцы в клубе), ужин, уютненькая квартира Макса и любовь. Позволенная («нам по двадцать, мы взрослые, самостоятельные люди»), одобряемая («у меня целый год постоянный партнер»), гигиеничная («давай зайдем в аптеку, у меня кончились эти штучки»). Подруги Леры (и друзья Макса) только дивились этому прочному союзу, никто из них не встречался с кем-то целый год. Они, наверное, поженятся, ведь так? Не сразу, никто не женится так рано. Потом, попозже. А мы на свадьбе гульнем!