а намну.
– А я женюсь,– тихо произнес смуглый высокий джасур с вьющимися волосами.
– Тебе же ещё семь лет служить, Мальтеро. Вперед-то не забегаешь? – спросил его Беро.
– Вот подожду и женюсь.
– Ну что же, воины,– развернулся к остальным Эйн. Будучи единственным старшим среди них, он воспринимался всеми как главный в самоволке.– Сейчас расходимся по домам, но на рассвете все снова собираемся тут. И чтобы никого потом искать не пришлось. Все всё поняли?
Мужчины закивали, давая понять, что слова Одноглазого Эйна они поняли верно. Спустившись по склону холма и пройдя вместе большую часть оливковой рощи, воины разошлись каждый в свою сторону.
Хотя Кэндару и не окружали стены, город обладал четкой линией, за которой роща оливковых деревьев почти сразу сменялась каменными домами – крепкими, добротными, похожими на крепостные бастионы, что разделяли проходы улиц. Сначала узкие, а потом все боле широкие и просторные, вымощенные отполированными булыжниками. Большинство домов тут были двухэтажными, с маленькими балкончиками и окруженными невысокими каменными оградами, за которыми росли фруктовые деревья, кусты и небольшие огороды. Между домами то и дело попадались всевозможные мастерские, которые зачастую были пристроены прямо к жилым зданиям. Большинство из них были связанны с основным промыслом города и производили всевозможные сорта оливкового масла, засоленные оливки, мебель и прочие изделия из оливкового дерева, оливковое мыло и знаменитый настой из оливковых листьев, помогавший при приступах удушья.
В столь поздний час жизнь в этом небольшом провинциальном городе уже почти остановилась. Пока солдаты шли, петляя по изгибам улиц, прохожие попадались им совсем редко. Некоторые из них шли не оглядываясь, другие же, напротив, не скрывая своего любопытства, рассматривали одетых по-военному незнакомцев. Каждый раз Скофа тоже всматривался в их лица, в надежде увидеть знакомые черты, но все они казались ему чужими. Только лавки, дома и мастерские всякий раз отдавались в его сердце россыпью детских воспоминаний.
Когда они уже почти дошли до родной для Эйна и Скофы улицы, прямо из подворотни на них выскочил мальчик лет шести, гнавший куда-то прутиком стаю гогочущих гусей. Увидев троих мужчин, он замер, а потом осторожно попятился назад, причем гуси сбились вокруг него плотным полукругом.
– Да ты не боись, пацан,– попробовал успокоить мальчугана Скофа.– Мы сами отсюда, кэндарцы, только вот долго дома небыли – в армии служим.
Солдат выставил вперед руки в успокаивающем жесте и широко улыбнулся, но гуси тут же зашипели, а мальчик лишь сильнее попятился. Его круглые от ужаса глаза смотрели на изуродованное лицо Мицана.
– Вот зараза,– хлопнул себя по лбу Мертвец,– Совсем забыл капюшон на рожу напялить.
Мицан поднял руку, и мальчик с криком юркнул обратно в подворотню, увлекая за собой разбушевавшихся птиц. Спокойно проводив его взглядом, Мертвец натянул ниже глаз плотный капюшон.
– Мда, вот бы от моей милой мордашки так харвены драпали, цены бы ей не было.
– Ты в порядке? – спросил друга Скофа.
– Конечно. Мне тоже как-то раз довелось свое отражение в зеркале увидеть, так я потом полдня заикался.
Пройдя ещё несколько поворотов, солдаты остановились. Прямо перед ними начиналась широкая улица из стоявших друг напротив друга двухэтажных домов. На вид, она ничем не отличалась от любой другой в этом городе. Тот же выбеленный кирпич и оранжевая черепица на крышах, те же низенькие оградки, за которыми располагались крохотные сады и огороды, и даже большая давильня, к которой жались домики, выглядела точно так же как и прочие подобные мастерские в этом городке. Но каждый камешек, каждое деревце, каждый дом отдавались нежной теплотой, разливавшейся из сердца по всему телу.
Это была та самая улица, на которой родились и выросли Эйн и Скофа.
Та самая улица, на которой они когда-то знали каждого жителя. Где играли детьми в камешки, где бегали друг за дружкой наперегонки, где прятались от взрослых, после успешного рейда на чужие огороды. Где дрались и пробовали вино. Где впервые, ещё неловко и неумело, приударивали за девчонками. Где взрослели и превращались в мужчин. Улица, которую они покинули двадцать один год назад, оставив свои семьи и всю знакомую им жизнь. Улица, что все эти долгие года жила в их сердцах и воспоминаниях.
Их улица.
И вот спустя столько лет они вновь стояли на камнях ее мостовой.
Родовые дома Скофы и Эйна находились друг напротив друга и выглядели тоже почти одинаково. Оба были в два этажа с небольшими пристройками, оба обнесены невысокими заборчиками, только вот семья Скофы Рударии разбила на своей земле огородик с пряными травами и репой, а у Эйна, как и двадцать один год назад, росли четыре персиковых дерева.
– Даже не верится, что мы снова тут стоим. Правда, Скофа? Только подумать, двадцать один год прошел,– растерянно проговорил Эйн.
– Ага, кажется, только вчера мы играли тут всей гурьбой или лазали за фруктами в соседние сады, а потом прятались на чердаках от их хозяев и родных, чтобы нам уши не надрали.
– Помню, однажды мы так целый день просидели, и только ночью на улицу вылезли, а потом ещё шестидневье носа на соседние улицы не показывали. Но кто ж знал, что мясник из-за пары слив так взбесится, что за нами с тесаком бегать начнёт? А ещё лучше было, когда мы немного подросли и начали лазить к соседским девчонкам.
– И соседские парни за это приходили толпой нас бить.
– Ну как нас. Ты то, помниться, тогда бегал неплохо.
Скофа тут же осекся и съежился, словно стараясь занять как можно меньше места в этом ставшим таким неуютном мире. Но его командир только благожелательно улыбнулся, приобнял его за плечи и сделал пару шагов вперед. Громко втянув носом вечерний воздух, он проговорил мечтательным голосом.
– Как же давно все это было… целая жизнь ведь прошла.
– Что-то ты себе совсем кратенько года отмеряешь, командир,– проговорил изувеченный варварами солдат.– Тоже мне – жизнь. Лично я, несмотря на все старания харвенов, намерен прожить ещё как минимум полвека. И за это время настругать как можно больше отпрысков, чтобы потом было кому рассказывать, о нашей героической молодости и славных победах. Да-да, не смейтесь. Видал я и себя, и как на меня бабы теперь смотрят. Хвала богам, дурные тоже рожать могут. А вообще, может, хватит уже тут стоять и сопли на кулак наматывать? Вы, кажется, хотели родственников повидать. Ну так идите, видайте. Там с ними по былым временам и похныкаетесь. И, кажется, что кто-то обещал мне горячий ужин. Не так ли, Бычок? Было дело?
– Так, Мертвец.
– Ну вот и славно. А теперь – веди меня в свои родные стены и главное – к родному столу. Уж больно я по домашней стряпне соскучился.
Разойдясь с Эйном по разные стороны, Скофа подошел к ограде родного дома, и уже было потянулся к крючку калитки, как рука его замерла, не в силах сделать это простейшее движение.
– Чего опять застыл, Бычок? Забыл, как калитка открывается?
– Двадцать один год Мицан. Я не был здесь двадцать один год. А вдруг меня забыли уже или семья съехала и тут вообще теперь другие люди живут? А может и не захотят меня тут видеть?
– Ну, топчась у порога, ты этого точно никогда не выяснишь. Давай, Бычок, чуть больше решимости. Подцепи защелку и потяни немного вверх.
– Легко говорить.
– А защелку открыть и вправду не так трудно как кажется. Давай покажу, как это делается.
– Да иди ты, не про защелку я. Вот чтобы ты сделал, окажись сейчас у родного порога?
– Не знаю, Бычок. Да и не узнаю вовсе. Я, в отличие от тебя, к родным не рвусь.
Скофа осекся и тут же открыл калитку. Он возвращался домой здоровым и целым, и при его виде у родных вряд ли прибавится седых волос.
Дойдя до двери, что была покрыта старой облупившейся краской, успевшей из оранжевой стать грязно-ржавой, он глубоко выдохнул и несколько раз ударил по ней кулаком. Раздававшиеся с той стороны гулкие голоса тут же стихли и вскоре послышались тяжелые шаги, сменившиеся скрипом задвижек. Дверь распахнулась, и в проеме показался коренастый мужчина лет тридцати. У него была густая черная борода, длинные волосы, собранные в хвостик на затылке и маленькие серые глаза, смотревшие с прищуром. При виде незваных гостей он открыл было рот, явно намереваясь сказать, что им тут не рады и таверну стоит поискать на соседней улице, но так и не произнёс ни звука. Его брови сошлись сначала в галку, а потом резко вспорхнули вверх, округляя изумлённые глаза.
– Великие боги, Скофа?! Да ты ли это?
Перешагнув порог, он тут же стиснул брата в крепких объятьях.
Когда Скофа уходил в армию, Сардо было двенадцать лет. Он запомнился ему щуплым, слегка застенчивым мальчиком, который часто болел, отчего родные всерьез боялись, что Моруф приберет его к себе в скорости. Сейчас же перед ним стоял мужчина. Крепкий мужчина с сильными руками, что чувствовалось даже по его объятьям. Всё в нем поменялось. Только длинные волосы, как и прежде, он собирал в хвостик.
– Мы и не знали, жив ты или мертв. За все эти года от тебя не единой весточки!
В любой тагме в распоряжении солдат были писцы, которые могли записать под диктовку их послание и почтовая служба, готовая доставить его в любой город или даже деревню Тайлара. Первые месяцы службы Скофу часто посещало желание написать родным. Он хотел рассказать им, как устроился в армии и почему решил выбрать именно такую жизнь. Вечерами на лежанке, он сочинял в голове письма, что разрастались день ото дня, полнясь все новыми деталями и объяснениями. Но вместе с воображаемым письмом рос и страх перед возможным ответом, а ещё больший – перед его отсутствием. И всякий раз письмо родным так и оставалось лишь в его мыслях.
Постепенно месяцы превращались в года, и слова оправданий блекли и стирались из его памяти. Да и дом становился таким далеким, таким недоступным, что и скучать по нему было глупо. А вот смерть всегда шла рядом. И постепенно он разучился думать о будущем и о возвращении домой. А вместе с тем и тосковать по своему прошлому. До последних дней войны, когда он неожиданно для себя понял, что вот и все: все опасности остались позади, как и его служба государству. И старая жизнь вновь готова его принять.