Сначала он наткнулся на не просохшее еще сено, наваленное плотными полосами, и принялся сгребать его охапками в кучу, но потом увидел рядом сухую копну и у ее подножия устроил себе мягкую, удобную постель.
Заснул он не скоро. Множество самых различных мыслей беспокоило его ум. Особенно тяжело было сознавать, что служба началась с неудачи и что, вопреки всем своим горячим стремлениям, он не выполнил своего первого воинского долга — не явился вовремя в роту. И кто знает, останется ли рота до утра на прежнем месте, не уйдет ли она за ночь на новый рубеж? Уснул он с мыслью пробудиться, как только чуть засветлеет, и тотчас же, как можно скорее, добраться до Мызина. Для этого он нарочно лег так, чтобы едва возникший в небе свет упал ему на лицо и разбудил его.
Спал он беспокойно, все время видя себя во сне. То он перед ротой с наганом в руке, поднимает бойцов в атаку. Рота поднимается с земли, бойцы бегут, пригибаясь под выстрелами врага, но у него отяжелели ноги, он в мучительном напряжении едва отрывает их от земли… А бойцы уже далеко впереди…
То он где-то в детстве, с деревянной саблей, в буденовке, скачет по темному длинному коридору, в конце которого — ослепительное яркое небо. Он выскакивает из коридора и оказывается на берегу моря. На морском прибрежном камне — девушка с тяжелыми бронзовыми косами. Белой туфелькой она черпает густую зеленую воду и медленно поливает ею свои загорелые ноги… Журчит вода, стекая обратно в море…
Но вот он уже опять теперешний. В гимнастерке со звездочками. Сидит за столом. Перед ним телефон. Он ждет какого-то важного звонка, и вдруг входит давешний старик. Вошел — и начинает отрывать от стены телефонный провод. Отрывает и наматывает на руку, а провод все тянется откуда-то из стены, тянется. Старик объясняет, что провод нужен для проволочного заграждения, чтобы спасти деревню…
И снова Саша видит себя в детстве. Будто спит он где-то в очень знакомом ему месте и его так же, как и сейчас, мучает мысль: только бы не проспать, только бы не проспать… И тут входит мама. Она наклоняется к нему и тихонько целует: «Ты просил разбудить пораньше…» — «Нет, нет… еще не пора, — говорит он, — еще ночь». И оттого, что еще можно спокойно поспать, ему сразу делается легко и сладко.
Проснулся он от какого-то неясного шума, когда солнце уже стояло над лесом. Он вскочил на ноги и сразу же неожиданно для себя неподалеку увидел знакомую покосившуюся ограду, картофельные огороды с подсолнухами и несколько бревенчатых изб. Оказывается, в темноте он устроился на ночлег у самой деревни. Это неприятно поразило его сейчас.
Отряхнув приставшее к гимнастерке сено, он несколько секунд прислушивался к доносившимся из деревни звукам. «Похоже, грузовики», — удивленно подумал он, и смутная тревога, что он не попадет в свою роту, начала овладевать им.
Он присел на траву и стал торопливо заворачивать ноги во влажные полотняные портянки. Внезапно из неясного гула, несшегося со стороны деревни, отчетливо выделилась железная трескотня гусениц. Пидмичев повернулся на звук — и замер с сапогом в руке…
По песчаной мирной дороге из деревни шел небольшой танк с белым крестом на башне, а за ним — два длинных серых грузовика с солдатами в поблескивающих на солнце касках чужой, непривычной формы.
Грузовики шли, тяжело покачиваясь на выбоинах, едва не касаясь земли своими уродливо выдвинутыми вперед моторами.
Несколько секунд Пидмичев растерянно смотрел на машины, стараясь осмыслить увиденное. «Откуда здесь немцы? — не понимал он. — А где же тогда наши, которые были перед ними? Окружены?..» Противная слабость охватила его. «Неужели меня так глупо убьют… Не может быть, чтобы это было так глупо…» Он почувствовал, что кожа у него на лице вдруг словно одеревенела. Во рту пересохло. «Ну вот, я уже и растерялся», — подумал он, морщась и растягивая губы, чтобы исчезло неприятное ощущение стянутости лица…
За его спиной, невдалеке за ручьем, начинался мелкий частый ельник, переходивший в густой лес, и ему надо было успеть только пробежать голое место, чтобы очутиться в безопасности. «Никто не станет меня преследовать, — соображал он. — Лишь бы успеть до елок…» Но тут он подумал, что надо бы как-то задержать их, хотя с его десятью патронами это было, наверно, бессмысленно. «Правильнее — бежать, — решил он, — а там свои… Или партизаны».
Тем временем машины продолжали свой путь по ослепительно белой дороге. Немцы, видимо, еще не замечали Пидмичева.
Слабо пыля тяжелой утренней пылью, двигались их низкие длинные грузовики.
Не решаясь отвести взгляд от машин, Пидмичев медленно натянул сапог…
Так же не отводя взгляда, застегнул ремнем гимнастерку, подтянул к себе ногой вещмешок, потянулся за карабином и уже готов был вскочить и мчаться через ручей к лесу, как вдруг случайно, боковым зрением, вновь увидел крестьянские огороды с подсолнухами, покосившуюся ограду и у ограды — кучку людей, очевидно, жителей этой деревни. Ему даже показалось, что он видит среди них вчерашнего старика — того самого, с которым вчера говорил. И старик этот будто тоже видит его и делает ему рукой какие-то знаки…
«Как же я побегу теперь? — подумал Пидмичев, удерживая в своем поле зрения и людей, стоявших возле ограды, и двигающиеся по дороге машины. — Теперь мне бежать нельзя».
Какое-то время он колебался: слишком неожиданно и необыкновенно для его представлений о войне разворачивались события. Нет, страха у него не было. Он уже в начале своего пути в роту успел передумать и о страхе, и о возможности быть убитым. Он понимал, что значит быть комиссаром стрелкового подразделения. Но одно дело быть убитым в бою, выполняя боевую задачу, когда перед тобой ясная цель и рядом товарищи (так он представлял себе возможную смерть и такой смерти не боялся), и совсем другое дело — умереть здесь… Его попросту застрелят. Однако здесь, у ограды, стояли наши советские люди, а он был комиссар Красной Армии…
Он вспомнил, с каким благоговением относился всегда к людям, одетым в красноармейскую форму. Вспомнил, как радовался ему старик, радовался, что орудийный расчет Иванова уничтожил пять танков… Ему вдруг сделались ужасно близкими эти незнакомые, стоящие у ограды люди: хотелось сказать им, чтобы они не теряли надежды, чтобы верили: придут наши… Ведь придут же… Никогда не может быть так, чтобы не пришли… Но как все это сказать им?..
Пидмичев поправил на голове пилотку и, выдвинув перед собой вещмешок, улегся за него. Чуть отвалившись на левый бок, он оттянул затвор карабина и резким движением дослал в патронник патрон. Опершись тыльной стороной ладони на вещмешок, стал целиться в переднее колесо первой машины. Задержав дыхание, он выстрелил и, кажется, не попал… Во всяком случае он не заметил, чтобы машина замедлила свое движение. Но увидел, как задвигались, засуетились в кузове немцы и как двое или трое из них соскочили на дорогу. «По колесам… Только по колесам», — твердил он себе, стараясь не терять сосредоточенности и не смотреть, что будут делать соскочившие на дорогу немцы.
Он выстрелил второй раз — и попал. Словно эхо от его выстрела, прокатился над дорогой звук лопнувшего баллона. Пидмичев увидел, как машина будто споткнулась на переднее левое колесо и, сильно вильнув влево, едва не скатилась с насыпи, но выровнялась… Отчаянно радуясь своей удаче, он выстрелил снова и снова попал. Оба левых баллона были пробиты. Теперь грузовик остановился и стоял, высоко подняв правый борт, и немцы прыгали с него на дорогу, скатывались по насыпи, и там, внизу, в тени, среди небольших мягких кочек и полос скошенной травы, ему трудно было различить их.
Уже некоторое время Пидмичев слышал, что по нему стреляют, но, сосредоточенный только на одной мысли — повредить вражеские машины и таким образом задержать здесь немцев на какое-то время, — он почти не воспринимал этого. Сейчас для него существовала только вторая вражеская машина, вернее — только два ее левых баллона.
«Если не промахнусь, можно будет отойти в лес», — подумал Пидмичев и почувствовал, что от этой мысли начинает волноваться. Ему вдруг сильно, до сердцебиения захотелось сейчас же вскочить и побежать к лесу. Именно сейчас, не теряя ни секунды, сейчас, когда, может быть, еще можно спастись. Совершенно неожиданно для себя он вдруг испугался за свою жизнь. Ведь в конце концов он и так сделал достаточно. Имея всего десять патронов, он остановил механизированную колонну, повредил грузовик. Правда, у него осталось еще семь патронов…
Семь патронов! Как это ужасно мало — семь патронов. Но семь патронов из десяти — это много… Он понимал, что если он вскочит и попытается уйти в лес, никто не поставит этого ему в вину, но он знал также и то, что никому, кроме него самого, не почувствовать, как это ужасно много — семь неиспользованных патронов…
А второй грузовик уже подъезжал к первому, и вот сейчас он начнет его объезжать и на какое-то время будет закрыт для стрельбы. Этого никак нельзя допустить. Потянувшись к рукоятке затвора, Пидмичев увидел, что обшлаг гимнастерки разорван и висит, а на руке, чуть повыше запястья, наискосок, пролегла бурая полоса величиной с гильзу, и из нее сейчас хлынет кровь. Он удивился, что не чувствует никакой боли, перевел глаза на дорогу и тут же увидел, что прямо по нему бьет автоматчик, устроившись за колесом поврежденной машины. Он почему-то подумал, что именно этот автоматчик и угодил ему в руку. И выстрелил по нему. Потом выстрелил по машине. В тот же миг глаза его встретили множество ослепительно ярких вспышек, и все загудело вокруг него, завертелось и потерялось в каком-то неестественном багровом свете…
Автоматная очередь убила его наповал.
Как и предполагал Пидмичев, немцы порядком повозились, прежде чем их машина снова покатила по дороге. Может быть, она догнала своих и присоединилась к головной части колонны, а может, и нет. Может быть, отсеченная Пидмичевым от своих и лишенная огневой поддержки возглавлявшего колонну танка, она где-нибудь наткнулась на наших и была ими уничтожена… Кто знает? Ну, а здесь, в деревне Перово, когда наступила ночь — такая же глухая и непроходимая, как накануне, — здесь, в деревне, взбудораженной утренним поединком, где остались лишь немощные старики, бабы да дети, кто-то вдруг поджег заночевавший по причине поломки немецкий бензозаправщик. Загоревшись сильно и ярко, машина затем взорвалась, а на месте, где она стояла, долго еще потом горела красным огнем земля, подсвечивая низкое ночное небо.