А я сказала, что нам труднее учиться, чем их поколению, потому что куда больше всякой всячины открыли. И мы так нафаршированы сведениями, что думать над посторонней литературой нет сил.
У меня очень кислое настроение. Вера все время рассказывает о Павле, об его ухаживаниях, строит планы на будущее. И хоть планы эти довольно тусклые, мне все-таки обидно. Мне же не о ком рассказывать.
И вот я придумала себе друга. Я рассказываю Вере теперь на каждой перемене одну историю, с продолжением, как детектив.
Рассказываю то, о чем недавно мечтала. В герои я избрала Олега. Только не того, не настоящего. Я сделала его старше на шесть лет, аспирантом-геологом. Даже внешность изменила. Он у меня лохматый, большеносый и большеротый, угловатый и грубоватый, а глаза, как у Сороки.
Я сказала, что он сын папиного друга, зашел как-то к нам по делу, а потом стал мне звонить, по пустякам.
Но я с Олегом держалась, мол, очень холодно, потому что не люблю легкомысленных ребят. А он очень увлекался женщинами, приезжая из геологических экспедиций. И даже его отец этим возмущается.
А Вера мне позавидовала и сказала, что такие парни — самые интересные.
В следующий раз я сказала, что Олег звал меня в театр, но я отказалась, потому что знала от отца, что у него завелась постоянная девица. Я не хочу быть «калифом на час».
А Верка возмутилась и назвала меня глупой. Она не признает в этих вопросах в отличие от меня «права собственности». Ну, а я продолжала фантазировать. Олег, мол, сознался, что со мной ему необыкновенно забавно, что я — занятная и предложил дружбу, как с сестренкой.
Так я фантазировала неделю, а потом мне надоело. И пришлось сказать, что он заболел, а дома у них нет телефона. И тут Верка стала меня пилить, что я бесчувственная, что надо пойти его навестить. Тогда я сболтнула, что его кладут в больницу. Мне даже захотелось его сразу похоронить, но я бы не смогла изобразить неутешное горе. Пришлось объяснить, что родители его очень возмущаются его девчонками и что мне нельзя появиться, иначе они начнут его попрекать еще и мной.
Уже три дня, как я прекратила эти рассказы. И грустно, точно чего-то недостает. Я думаю об этом выдуманном Олеге, как о настоящем. Переживаю. И все время бегаю к телефону. Точно и правда кто-то может мне позвонить.
Вера сегодня сказала, со слов своей мамы, что мне надо изменить манеру поведения. Я, мол, замораживаю мальчиков своим удивленно-холодным видом. А когда со мной заговаривают, отвечаю без «шарма» (значит — обаяния), односложно, сквозь зубы. И человек сам не рад, что подошел…
Ну, после этого пришлось продолжить историю с Олегом, чтоб она не зазнавалась своим «шармом». Все перемены теперь буду с ней ходить и рассказывать.
Вот что я придумала дальше. Итак, мой Олег — в больнице. Описывать буду ту больницу, где в прошлом году лежал отец, ведь нужна достоверность, а там были большие трудности для посещения. У него тяжелый мокрый плеврит (опять-таки, как у отца). Его девица к нему не ездит, потому что не любит больных. А я стала там своим человеком, встретив доктора из анатомички. И посещаю его ежедневно. Отец Олега сказал мне, что сын меня полюбил, но что все у них дома очень боятся, чтоб он не испортил мне жизнь. А потом как-то в минуту высокой температуры Олег мне рассказал о своих чувствах и спросил, смогу ли я его полюбить. А я сказала — «нет», потому что между нами стоит его нечистоплотное прошлое. И он так переживал, что у него ухудшилось состояние…
Конечно, Верка начнет возмущаться моим жестокосердием, а мне будет приятно.
А потом я уговорю его уехать в санаторий.
И даже поеду с Олегом на вокзал прощаться. А на вокзале обниму, поцелую, обещав ждать, если я нужна ему. И после этого затоскую и даже потеряю аппетит…
Верка мне всерьез завидует, что я переживаю такие жгучие чувства. А мне и смешно, и грустно. Неужели, кроме автофольклора, у меня ничего не будет настоящего?!
Вчера у нас был вечер, посвященный Женскому дню. Я замоталась и ничего интересного для себя не ждала. Антонина упросила сделать последний раз газету, обещав не вмешиваться. И вот в начале вечера я все еще над ней сидела, клеила заметки, чертила заголовки. Большую часть газеты занимали пожелания — и учительницам, и девочкам старших классов от ребят. Сочинили мы их вместе с Димкой. Он хоть тощий, маленький и нос всегда с насморком, но все на свете знает. Я рядом с ним чувствую себя абсолютной дурой, и не только я, но и некоторые учителя. Его ужасно любит Николай Степанович, и я уверена, он всерьез готовится к урокам только, чтоб хоть изредка посадить Димку в калошу. И вот Димка такие пожелания придумывал с серьезным видом, что я не могла работать от смеха, а потом я еще на себя клей вылила, в общем, я не успела даже сбегать домой переодеться.
И когда вошла с Димкой в зал, чтоб повесить газету, увидела Сашу, который сидел с Верой и Павлом и в упор на меня смотрел. Я его не видела с Нового года. Он не делал попыток со мной встретиться, а набиваться я не собиралась.
Мама недавно утверждала, что мне могут нравиться только такие мальчики, у которых есть какие-нибудь психические или физические недостатки. У них должно не хватать руки, ноги, глаза или головы. Человек с полным комплектом деталей — герой не моего романа.
Так вот у Саши на вечере явно болела голова. Он был серый, несчастный, и я стала вести себя с ним просто, как с нашими мальчиками, даже сама непринужденно потащила танцевать. Он пытался что-то говорить, а я просила его не философствовать, а веселиться. На этом вечере наши мальчики вдруг наперебой стали меня приглашать. Может — из-за Саши? И Дима, и еще ребята из других классов. Вначале я жалела, что не сбегала переодеться, а потом мне стало море по колено. Димка сказал, что у меня щеки накрашены. Я предложила ему намочить платок и проверить. Они прямо в зале терли мне щеку, а она еще больше разгорелась. Все хохотали, так что с Сашей лично я была очень мало.
После вечера он пошел меня проводить. С каким-то злорадством я сказала, что была раньше к нему неравнодушна. Он завздыхал, что, хоть и знает о моей любви к другому, знает, что ему не на что надеяться, все равно мечтал бы со мной встречаться.
Я сначала обалдела и чуть не спросила — «о какой любви», а потом сообразила, что Верка наверняка ему проболталась про выдуманного Олега. И так смешно стало…
Я дразнила Сашу за вечные «позы», а он исповедовался, каялся, говорил, что на Новом годе был «безумно» в меня влюблен, но боялся продолжить знакомство, потому что я — «море и во мне можно утонуть».
Если бы он был повыше!
Саша звал меня в гости, он снимает хорошую комнату в центре, еще что-то говорил, а я удивлялась, какой он цветастый, как восточный шелк.
Гуляли мы с ним долго, до двух часов, он не хотел меня отпускать. Ходили, как заведенные, вокруг моего квартала.
В общем, на другой день мне надо было отвечать физику. Я схватила пару. Николай Степанович ужасно любезно выразил удивление, что я — его любимая ученица, стала такой легкомысленной. Стыдно. Его-то я всерьез уважаю. Самое неприятное, он велел Димке меня подготовить. Я не сдержалась и показала Димке язык, а Николай Степанович сказал: «Очень сожалею, что не захватил фотоаппарат. Надо увековечить для потомства редактора школьной газеты с высунутым языком». И я не обиделась, на него нельзя злиться. Самой стало смешно-. А на перемене он позвал меня с Димкой и попросил, чтоб мы оба приняли участие в городской физической олимпиаде, мы — головастые, хоть и «шалопаи».
Я уже в прошлом году принимала участие в олимпиаде, в университете. По математике. И ничего хорошего не получилось, хоть и решила. Один там преподаватель мне объяснил, что мои задачи «без красоты решены». Сначала я обозлилась, а потом, когда Димка мне рассказал, как он решал (он второе место занял), поняла, что я — бездарь и середняк.
Так чего мне сейчас лезть на провал?! Хотя на этот раз будет не математическая, а физическая олимпиада. А у меня неплохо стала физика идти… И все-таки мне в жизни не понять тех толстенных книг по физике, которыми Димка зачитывается, как стихами.
Я сказала, что не пойду, не хочу позориться, я же знаю свои силы. Николай Степанович поскучнел, пожал плечами и пошел, прихрамывая. Димка меня назвал скотиной. Он на него молится. В общем, пришлось пообещать с ним заниматься, не люблю портить настроение людям, которых уважаю.
А дома отец закатил скандал. Да какой!
Назвал меня «уличной девчонкой» за то, что я вернулась вчера домой в третьем часу ночи, а потом схватила двойку. Я возмутилась и начала хамить. Мне было вдвойне обидно его слушать именно потому, что Саша с таким уважением со мной обходился.
Я сказала отцу, что мне безразлично, что он обо мне думает, что в шестнадцать лет я буду вести себя, как хочу и за мной не уследить. А поэтому — возвращаться буду, когда найду нужным. И еще сказала, что когда мне доверяют, я никогда не обману, но в случае подозрений обязательно сделаю так, чтобы меня не зря ругали.
Если я плохая, порочная, по мнению отца, значит, надо и в самом деле стать такой… И я это сумею, даже стиснув зубы, а потом специально приду домой и расскажу ему, на что я пошла ему назло.
А когда отец ушел, мама начала мягко выговаривать, что я его не жалею, у него — слабое сердце. И сказала, что он всерьез принимает мои заявления и огорчается, а вот она — «ты пугаешь, а мне не страшно». Она считает меня такой же трезвой, как была сама, а потому я вряд ли совершу какую-нибудь глупость.
И эти ее слова меня еще больше взвинтили!
Весь класс сегодня подавлен, а некоторые учительницы даже плакали. У меня еще хватило сил, чтобы не зареветь, когда нам объявили, что погиб Юрий Гагарин. До чего это несправедливо, нелепо, ему же только тридцать четыре года исполнилось, он только кончил Академию, стал инженером…
Неужели надо было его посылать летать? Мы об этом спорили все перемены. Я сказала, что Гагарин для всего мира был символом советского к