А потом Л. Л. принесла через день сочинения и сказала, что расценивает мое сочинение, как издевательство. Что она бы стерпела мои выходки, если бы я проявила в сочинении глубокое знание литературы, а так — это увиливание от программы. Я бы смолчала, если бы не ее последняя фраза. Тут мне стало обидно и я заявила, что на ее уроках мне скучно.
На душе было отвратительно. Я взяла сочинение и пошла домой. К счастью, еще никого не было, я зашла к Жуле, немного ее потискала. А потом решила положить свое сочинение родителям на стол. Пусть скандалят, возмущаются — мне последнее время стало это безразлично…
Ура! Только что позвонил Саша. Сказал, что болен, просил навестить. Голос у него, правда, какой-то слабый, запинающийся. Я решила сразу пойти, не дожидаясь прихода мамы. А то задержит, начнутся разговоры, и я нагрублю просто так, чтоб душу облегчить, а потом самой стыдно.
Правда, надо что-то купить Саше, нельзя же идти с пустыми руками? А у меня всего двадцать копеек. Придумала, я ему понесу какую-нибудь книгу.
Только не знаю, переодеваться или нет? Чтоб он не подумал, что ради него я фасон навожу. Нет, все же лучше переодеться, но я надену не платье, а юбку с блузкой. Димка как-то сказал, что я в этом виде похожа на сельскую учительницу. Но прическу начешу по-модному. В конце концов, я уже не маленькая. И вообще с прямыми волосами мне надоело. Если бы не страх перед отцом, я бы давно их взбила. Но у него почему-то мания, чтоб я была гладко причесана. Сказал, что выгонит меня из дома, если я себя оболваню, как другие девчонки. Ужасно у него старомодные все-таки представления…
А Саше я понесу стихи Цветаевой, очень я их люблю, гордые, смелые, хоть написаны женщиной.
Не писала больше недели. Такое потрясение, что и слов не находила. До чего мне люди противны, а парни в особенности. Да и девочки не лучше…
В общем, так. Пришла я тогда к Саше. Позвонила. За дверью — какие-то перешептывания. Потом открыл Саша, вполне здоровый на вид. Одет был в тренировочные брюки и рубашку. Волосы взлохмачены, а глаза какие-то слишком блестящие.
Ну, я вошла, сняла пальто, он провел меня в комнату, а там — Верка, Павел и еще пара. Девчонка страшно накрашенная и парень сонный. И стол, заставленный бутылками и консервами. Мне сразу стало неприятно, а Верка смеется: «Здорово мы тебя разыграли, а то бы ты ни за что не пришла». И Саша стал уговаривать, чтоб я села с ними, выпила. Верка подначивала: «Она у нас маленькая, не пьет…» Конечно, я не удержалась и выпила. Только мне хорошо, я мало пьянею, а вот Верка была явно не в себе и все равно пила.
Саша держался вежливо, хотя и скованно, только движения были замедленные. Он сказал, что очень хотел меня видеть, но знал о моих «теориях», а поэтому прибегнул к небольшой лжи, но это — «ложь во благо». Потом увидел у меня томик Цветаевой и оказалось, что он очень любит ее стихи, начал декламировать, а накрашенная девчонка завопила, чтоб он прекратил. У нее от стихов колики в животе делаются. Потом завели проигрыватель, начали танцевать. Я немного потанцевала с Сашей и с Павлом. Конечно, надо было сразу уйти, когда я увидела, что меня обманули. Но было так паршиво на душе, что я смалодушничала. Мне казалось, что лучше сидеть здесь, чем одной дома…
Потом начали рассказывать пошлые анекдоты. Я возмутилась и сказала, что не понимаю, как девушки могут позволять такое говорить в своем присутствии, а Верка стала хохотать, что я цыпленок. Но Саша опять вежливо извинился, а потом позвал меня в кухню приготовить чай. Я пошла с ним, я ничего не подозревала. А на кухне он вдруг зачем-то быстро запер дверь и начал признаваться в своих чувствах. Я велела открыть, а он потребовал, чтобы я его поцеловала, и глаза его стали красные и мутные.
Я сказала, что никогда никого не поцелую в такой обстановке, а он пригрозил, что поцелует насильно. Я даже задохнулась от ярости. Меня — насильно! А он и в самом деле начал ко мне приближаться. Я отскочила в угол, но он попробовал меня обнять. Я толкнула его, и тут лицо его стало просто животным. Он так сжал мою руку, что у меня до сих пор на ней синяки, и прошипел, что пока «не сделаю ему приятное», он дверь не откроет. Я сказала, что закричу, а он сказал, что здесь никто мне не поможет… Я оглядела плиту, кухонный стол, мне нечем было его стукнуть. Тогда я взяла себя в руки и спокойно сказала, что поцелую его, если откроет дверь. Он отпер ее, я подошла и поцеловала его в щеку, а он схватил меня и стал по-всякому целовать! До сих пор омерзительно, как вспомню. Тогда я дала ему пощечину, и побежала к двери. Схватила свою сумку, книжку, а Сашка стал в дверях, не давая мне выйти. Я сказала, очень тихо, что если меня не выпустят, я выпрыгну в окно. Должно быть, у меня был такой вид, что он мне поверил.
Саша дал мне выйти в переднюю и начал бормотать, что я — дикая, «шуток не понимаю». А я пальто не могла надеть, никак в рукава не попадала. А он вдруг сказал, что удивляется моему ханжеству, что Верка ему все рассказала, так почему с Олегом я — могла, а с ним — нет?!
— С каким Олегом? — я совсем забыла свои россказни, а он стал говорить, что это его и спровоцировало, раньше он пальцем меня боялся коснуться. А потом заявил, что все девчонки одинаковые, что я — только цену себе набиваю.
Одевшись, я сказала, что прошу его больше ко мне не подходить, не звонить, что я не желаю знать ни его, ни Верку, и что он — подлец. А он меня обозвал дурой!
Когда я вышла на улицу, было еще не поздно, но уже горели фонари и шел дождь. Я промочила ноги, но все равно бродила и мечтала простудиться.
Я представляла отвратительное красное лицо Саши, чувствовала его липкие губы и все время вытирала рот.
Для чего же взрослые врут о любви! И книги, и музыка, и картины, а я, дура, верила, как маленькая…»
Когда я кончила читать, передо мной стояла тарелка с жареной картошкой и стакан крепкого чая. Катя делала вид, что ест.
Я улыбнулась, закрыла ее дневник и сказала:
— «Прошлое» твое позволяет тебе переписываться с Сорокой.
— А как мне ему все объяснить?
— Никак. Захочешь поделиться — поговоришь при встрече. Заочно отношения не выясняют.
Катя быстро проглотила несколько стружек картошки и снова застыла с вилкой.
— Ну, а вообще… — и замялась.
— А вообще тебя дома мало пороли, — сказала я. — В общем, ты нарушила свой принцип…
— Какой?
— Оказалось, что любая мещанка, сыграв на твоем самолюбии, может втянуть тебя в самую пошлую компанию.
Слезы Кати закапали в картошку, и она прошептала.
— Больше такого не будет, вот увидите…
И хотя голос ее был тусклый, невыразительный, я ей поверила.
После ее ухода я долго не могла сосредоточиться на плане подготовки урока. Правильно ли я отнеслась к ее откровенности?
Но я не умела читать ученикам нравоучения, даже с самыми «благими» намерениями. Катя ведь случайно попала в эту отвратительную компанию и прекрасно поняла, на краю какой трясины чудом не оступилась.
И раздумывая над этим, я впервые посочувствовала ее родителям: трудно воспитывать шестнадцатилетнюю девочку… Особенно с таким неровным характером, как у Кати.
В то же время вся эта история — во многом их вина, их нежелание и неумение стать на точку зрения собственного ребенка, попытаться посмотреть на мир ее глазами. — Но вот почему им так трудно понять друг друга? Ведь и родители были юными, и они, вероятно, метались, раздумывали, всматривались в жизнь, и они спорили, не подчинялись старшим… Как же потом они все забыли? Почему считали, что они непогрешимы, а дочь всегда несмышленыш?
Я вспомнила отрывки из катиного дневника, рассказов, сочинений. Разве мало внимания уделяли ей мать и отец, разве она сама не старалась завоевать их уважения?
И как же легко могла произойти трагедия в этой благополучной интеллигентной семье…
Рассказ Кати Змойро «В больнице»
На третий день после моей операции привезли новую больную, девочку лет одиннадцати. Она спросила, когда ее укладывали на койку:
— А это очень больно, когда режут?
Все засмеялись, а тетя Даша начала закусывать. До смерти эта старуха любила поесть, приговаривая:
— Ох, лихо-перелихо! Ни два, ни полтора, ни балалайка! Своей бы кулебячки с лучком, с рыбкой…
Мы притихли, приближалось время посетителей. Нюра срочно мазала губы, тетя Даша возилась со своими баночками и кулечками, а я сметала крошки с тумбочки: мама даже в больнице требовала от меня аккуратности.
Раньше всех появлялся дед тети Даши, сухой старичок с чапаевскими усами и в огромной мохнатой шапке. Когда ему влетало за нее, он помаргивал и смешно извинялся.
— Да босая она у меня, голова-то, мерзнет, проклятущая, что с ней делать-то будешь.
У них была уйма детей, внуков, родственников, и тетя Даша требовала, чтоб о ее болезни всем сообщили. Они часто приходили и занимали всю палату, но мы терпели. Уж очень она была счастливая после их нашествия, хоть и приговаривала:
— Ни спокою, ни тишины от них, вы уж простите глупых, но разве им закажешь…
С появлением деда Нюра обычно начинала вздыхать, вертеться.
— Что-й-то мой запаздывает…
И тут, печатая шаг, входил большой цыганистый дядька, четким жестом ставил стул у ее койки и, нагнувшись, четко целовал ее в середину губ.
— Дети здоровы, нарушений нет! — а потом начинал выгружать кульки и банки из разбухшего портфеля.
Но теперь раньше них в палату заглянула худенькая и бледная девочка и, щурясь, начала:
— Простите, не в вашей ли палате…
— Мама! — заорала новенькая Галя, — а я еще не резанная!
Они обнялись и стали хихикать и шептаться, как сестры.
И в этот вечер в нашей палате появился Володя.
— Добрый день! Я — брат милосердия, дежурю у вас два раза в неделю, — голос этого парня в белом халате и белой шапочке был удивительно домашний.
— Как дела? Все идут на поправку?
Выбритый, загорелый, он стал обходить палату, заглядывая в наши температурные листки.