Нюра тут же заговорила льстивым голосом, величая его «доктором», но он объяснил, что еще не доктор, а лишь студент пятого курса. Потом за него уцепилась и тетя Даша. А он сказал, видя склад продуктов на ее тумбочке:
— Вам нельзя ни соленого, ни жирного.
— А осетринки? Мне такую осетринку принесли, так и тает во рту.
— И осетринки нельзя.
— Хоть кусочек? Володечка, миленький, неужели один кусочек вредно?
— Вредно, бабуся, вредно, после приступа вам надо есть меньше.
— Грешна, ох, грешна, люблю поесть! И больше всего сальца, свиного сальца…
— И сальца нельзя.
Я бы на его месте стукнула ее чем-нибудь по голове, а он проявлял такое терпение, что даже страшно становилось, как ненормальный. Зато ко мне он подошел на минутку, спросил, какие жалобы, я пожала плечами и заметила, что у него глаза зеленые с черными точками, и тогда он застрял около Гали.
— Ой, а можно не резать? — Ныла она слезливо, но без слез.
— Нет, резать надо, чтоб потом не болело.
— А вы кто? Сестра?
— Вроде. Я брат милосердия.
— Нет, сестра. И тогда вы не дядя Володя, а тетя Володя!
Мать замахала на нее руками, а Володя улыбнулся и сказал, что она — молодец, не каждый шутит перед операцией.
— Сейчас я повезу тебя на операцию. Больно будет один момент. А потом станет не больно. И ты не будешь плакать?
Она засопела и схватила мать за руку.
— Обещай мне не плакать.
— А вы будете стоять рядом, тетя Володя?
— Буду, если ты не начнешь орать.
— Не начну, — сказала Галя дрожаще, — я вам песни петь буду.
И Володя молниеносно ввез в палату качалку, уложил ее поверх одеяла, завернул крест-накрест, и они исчезли. Ни у кого в этой больнице я не видела такой ловкости, таких гибких и точных движений.
…Ну, в общем, привез потом Володя Галю, и она была бледная, но очень гордая и хвастала:
— А я пела, мамочка, я не плакала, спроси тетю Володю!
Потом она схватила его руку, когда он ее уложил и дал пузырь со льдом, и стала просить, чтоб он скорее вернулся в нашу палату. Он пообещал, и она заявила:
— Так и запомню, учтите, вы должны держать слово.
— Сдержу, если ты будешь вести себя, как большая. Тогда не только мама, но и папа будет тобой гордиться.
— У нас нет папы… — сказала Галя, и в палате все замолчали, мать ее стала комкать косынку, а Володя заторопился.
После его ухода Галя спрашивала у нас, «а долго будет еще болеть? А почему жжет живот?», и вдруг сказала:
— Мама, а дядя Володя замужний?
Мы расхохотались, но появился Володя со щприцем, и она снова завопила. Хотя укол вынесла без звука, только вздохнула, когда Володя осторожно вытянул иглу. А я не могла глаз отвести от его пальцев, никогда ни у одного парня я не видала таких ласковых, плавных движений.
Ночью я плохо спала. Мешала духота, шумы в коридоре. Галя застонала, и Володя мгновенно появился и сел на ее койку.
— Потерпи, девочка, утром легче будет.
— Пить так хочется…
— Нельзя, Галочка, тошнить начнет.
А это интересно — быть доктором? — спросила Галя шепотом.
— Интересно, Галочка, интереснее всего на свете.
— Ой, а я не знаю, кем буду….
— Ну, у тебя есть еще время подумать…
Володя с ней говорил уважительно, серьезно, и она перестала стонать и даже сказала:
— Ладно, идите, вам тоже спать надо.
— Ничего, мне еще не хочется спать, — он зевнул.
— Ой, врете!
Они засмеялись тихонько, и я вместе с ними.
Прошло два дня. Я и Галя с нетерпением ждали Володю. Только она вслух о нем всех спрашивала, а я молчала.
Нюра, конечно, скоро к ней прицепилась с бестактными вопросами.
— А где твой папка?
— Не знаю.
— Как это — не знаю?
— Мамка пять рублей на меня получает.
— И никогда папку не видела, даже карточку?
Я начала покашливать, но Нюра на меня внимания не обращала.
И я сказала, что о Галиной семье не стоит расспрашивать, что это — некрасиво.
Тогда она откровенно захихикала.
— Больно нежная! Ты бы с мое помыкалась… — и начала рассказывать о своей юности.
— В твои годы кто я была?! Девка, голь перекатная. Ни одежки справной, ни избы, все немец попалил, мамку и сестренок расстрелял. Вот и ушла я в город, и сразу попала к одним в прислуги. Ничего люди были, не жадные, даже кое-чего из барахлишка подбрасывали, не новое, а крепкое.
— Да, жизнь такая тяжелая… — посочувствовала ей Галя. Мы так и покатились. Тетя Даша даже запыхалась, приговаривая:
— Вот дети нонче пошли, все, ну все как есть, их касается.
— А что? — Галя обиделась, — мы вправду с мамкой обо всем говорим. Она мне такие истории вечером рассказывает, не хуже ваших.
Нюра на нее рукой махнула, как на воробья, и продолжила.
— А с этим, с мужем моим я в поезде познакомилась, как к подружке ехали. Он солдатом был, их целая орава влезла в вагон. Тут он меня и приметил. Я с поезда на станцию — и он, в клуб — и он, и давай меня на танцы звать. А я не пошла. А подружка моя на одну девку показала и говорит, что эта за ним бегает, а он не смотрит даже, гордый больно. А девка видная, в платье цветастом, ну, думаю, я ему, наверно, только с пьяных глаз и померещилась.
На пухлом лице Нюры появилась мечтательная улыбка, точно она о «Ромео и Джульетте» рассказывала.
— А через месяц, гляжу, является, у подружки адрес узнал. И с того часу стали мы с ним гулять, хорошо, законно, а как срок его вышел, так и поженились. Хозяйка нас жалела, ни кола, ни двора нет. Покидала она нам старье в кухне на пол, закрыла нас, мой-то шинельку скатал, под голову положил, моим ватничком накрылись… — и вот уже пятнадцать лет вместе отслужили.
— И на других не заглядывался? — спросила тетя Даша.
— А чем я не хороша? — возмутилась Нюра. — Правда, как привез он меня в свою деревню, так его многие родственники стыдили за меня, все говорили, не уживетесь вы… Она — голь перекатная.
— Повезло тебе, мамкиными должно молитвами… сказала тетя Даша, и Нюра даже села на койке.
— Это почему же мне повезло? Все своими руками, все сами добыли. Он вначале на стройке рабочим был, я подсобницей, потом до прораба дослужился, а я учетчицей стала, сначала комнатенку в бараке имели, пополам с одной семьей, шифоньером перегородили. Потом соседей переселили, одни хозяевали. А теперь нам и квартиру дали — все сами, своими руками построили.
И она нам руки показала, белые, пухлые, с мозолистыми красными ладонями и ядовитым маникюром.
А потом Галя начала прическу делать из своих кос, а я предложила ей диктанты пописать. Смешно было за ней наблюдать. Она пыхтела, мусолила чернильный карандаш, вымазалась до ушей, высунула кончик языка и все переспрашивала меня, перечеркивала, шептала: «Ой, сейчас, минутку, я покрасивше напишу», она робела, точно я — настоящая учительница. А когда я стала проверять, она даже вспотела и взмолилась:
— Пусть этот не в счет, ладно? Я вам другой напишу. И дяде Володе не говорите, пожалуйста.
А когда он, наконец, появился вечером, так покраснела, что даже отвернулась и начала заталкивать под койку тапочки тети Даши. И он попросил ее, если ей скучно, помочь ему перечертить температурные листы.
— Я сейчас, я живо, — заорала она, счастливая, и попробовала побежать, но схватилась за бок и, охая, двинулась в коридор.
Я немного поскучала в палате, потом решила тоже погулять. В коридоре за столом дежурной сестры сидели Галя и Володя. Он ей рисовал картинки, а она отгадывала, что они означают.
Я села неподалеку и слушала их смех, разговоры.
— А это что будет?
— Закат у моря. Я в детстве всегда убегал к морю смотреть закат, до сих пор помню. Часами смотрел, мать даже ужинать зазвать не могла. Сиротливо становилось, когда солнце в море тонуло. Я все надеялся, а вдруг оно не утонет, вдруг ночь не придет.
Но тут его позвал дежурный врач, и он понесся к мужской палате, скользя по кафельному полу, как по катку.
— Ой, как бегает, прямо мальчишка! — восхитилась Галя, а потом торжественно заявила, когда Володя вернулся:
— Дядь Володя, если в случае чего, я взяла две бумажки, я свою картинку вам через три дня приготовлю…
— Ладно, — Володя сохранял полную серьезность, — буду ждать. Раз обещала — держи слово.
Но тут из палаты вышла Нюра и начала постреливать в Володю глазами, белая, пышная, как московский калач.
— Ты еще не замучила нашего Володечку?
— Нет, она хорошая девочка… — Володя потрепал Галю по выбившейся из прически косе… — Она тут мне помогает.
— Еще бы! Ведь она, это ж надо, такая дурища, ведь она вроде влюбилась в вас, Володечка: только о вас и говорит. Так прямо и полыхает…
Нюра хрипло посмеивалась, а мне вдруг ужасно захотелось сунуть ее головой в старый автоклав, который стоял около перевязочной.
— Как не стыдно… — Галя вскочила, еле сдерживая слезы, — такая взрослая, а глупости болтает.
— Посмей, посмей так старшим отвечать.
Лицо Володи вдруг стало холодным, скучным, а Галя с ненавистью смотрела на Нюру, и по щекам ее текли слезы.
— А это чего намалевано? — Нюра хотела взять рисунок Володи, но Галя выхватила его, чуть смяв уголок. Потом бережно разгладила картинку и ушла в палату, согнувшись на правый бок.
— Зачем вы это сделали? — спросила я тихо, с отвращением глядя в тупое самодовольное лицо Нюры.
Она засмеялась, поблескивая золотыми зубами.
— А чего такого? Если у ее матери ветер в голове, так хоть люди должны присмотреть. Это же надо, в двенадцать лет и уже любовь всякая в голове, ни понятия, ни совести, как себя соблюдать.
— Как вам не стыдно!
— А уж она и так и этак к нему ластится, и волосья крутила — перекрутила, а я — все молчи?! Нет, девка, мы к этому, не приучены, у меня разложение не пройдет…
— Замолчите! — крикнула я громко, на нас даже больные, гулявшие в коридоре, оглянулись.
— Но, но, раскомандовалась! — Нюра хотела упереть руки в бока, но согнулась. Аппендицитный шов не давал нам полной свободы движений.