Только он никогда этим не пользовался, он безобидный, как и Сорока.
В общем, Сова стала их искать, но нельзя же выдавать товарищей. Мы молчали и слушали ее дуэт с Сорокой, совершенно осипшим от попыток загорать на зло природе.
— И чего вы волнуетесь? Норму они выполнили. Ну, может плохо стало, пошли отдохнуть…
— А чего тяпки на поле брошены?
— Может, живот схватило?
— Сразу у двоих?
— Бывает, что и у двадцати. Вон после Сенькиного борща мы всем классом чуть на тот свет не отправились…
За ужином Сидорова и Гриши тоже не оказалось. Сова решила сидеть у мальчишек хоть всю ночь, но дождаться их прихода. В одиннадцать Сенька понял, что она не уйдет добром, пока не узнает правды, и сознался, что ребята уехали в город.
На другой день мы проснулись, когда в стенку застучал Сидоров.
— Девочки, идите к нам! Мы колбасу привезли, воблу, толькина мать даже шоколад дала…
Сова вошла и спросила металлическим голосом:
— Почему вы сбежали в город?
— А в чем, собственно, дело? — независимо хихикнул Сидоров, — норму мы выполнили, к началу работ не опоздали…
— А если бы мы спрашивали, вы нас все равно не пустили. — Гриша ничего не умел скрывать.
— Зачем вам так срочно понадобилось в город?
— Надоело! — вызывающе вскинул голову Сидоров, — борщ да суп с галушками, суп да борщ и молоко… И ночью холодно.
— Мы привезли всем еду и теплые вещи, — гудел Гриша. — Почти ко всем родителям зашли…
— Ну, что ж, — сказала Сова, — вы вторично нарушили дисциплину. Я предупреждала. Теперь немедленно уезжайте из колхоза. Вы исключены, как дезертиры…
В поле работа не клеилась. Виной всему были «герои». Они прогуливались, подзывали ребят, и на все вопли Совы — отвечали, что днем поезда нет, а раз они исключены из бригады, то могут находиться, где угодно. Мальчики бегали к ним на совещание, потом по очереди подходили к ней и канючили:
— Оставьте ребят, они больше не будут…
— Ну что вам стоит…
Во время обеда Сидоров и Гриша демонстративно сели против нас на травку, ели воблу и соблазняли:
— Ходите к нам, чего бурду хлебать!
Очередные наши поварихи, создавая очередной борщ, проявили излишнюю инициативу — создали новое блюдо, первое и второе вместе. И в борще заплавала каша. Обычно мы все кротко поедали, аппетит был дикий. Но тут все так ехидничали, Сенька так нудно острил, что дежурная повариха, разливавшая борщ, швырнула ложку и расплакалась.
— Хватит аристократов разыгрывать, — вступился Сорока, — сам поварился бы в нашей кухне.
— А ты пробовал?
— А то нет! Кто вчера дежурил? Вот сегодня останься за повара, раз больше всех надо…
— И останусь.
— И оставайся.
— И останусь, не заплачу… — вначале тон Сеньки был решительным, потом голос его дрогнул. Он понял, что влип.
Сам Сорока ничего не ел, его знобило, а у нас не было ни термометра, ни аптечки.
— Поезжай домой, — предложила Сова. — В пять поедут Сидоров и Гриша, они тебя отвезут.
— Не поеду, — хрипел он.
— Да, пойми, здесь ты еще больше простудишься. Не будь ослом!
— Буду. Не поеду.
Я была очень довольна, что он вел себя, как настоящий парень. Поэтому я дала ему свой шарф на шею, и он его надел. Хотя ребята хихикали. Но Сорока умел не обращать на такие мелочи внимания. А шарф у меня розовый и разрисован детскими картинками (мамин вкус), но Сорока носил его гордо. И Татка надулась, он от ее косынки отказался.
Во время мертвого часа пришел председатель.
Выслушав жалобы Совы, он покачал головой:
— Неправильно поступила, товарищ учительша. Ведь это — дети. Тяп-ляп нельзя. С народом считаться надо, — он смотрел на нее, сверху, как смотрит слон на своего слоненка.
— Сделаем иначе. Пусть силосные ямы копают. Выполнят норму, оставлю, нет — сам выгоню.
После «приговора» Сидоров и Гриша ушли на новую работу и весь класс гадал, что будет. И хотя на поле не хватало много мальчиков, норму мы выполнили, потому что очень старались.
К вечеру почернело небо. Ветер совсем пригнул зелень, да и нас заодно. Исполняя на тяпках победный марш «Для поднятия носов», мы бодрым полубегом понеслись к школе.
Там уже сидели гордые Сидоров и Гриша. Они выполнили норму, вновь завоевали права гражданства и теперь были готовы обнять весь мир.
Зато Сенька-повар помрачнел. Плита не разгоралась. Дым шел обратно в трубу. Молочная каша была под угрозой. Когда же он все-таки притащил ее в школу, она оказалась пополам с водой. Он завопил:
— Вода — наша лучшая еда!
Но никто не засмеялся.
Плита у него потухла, хворост намок, наступал голод.
Пришлось перейти на припасы Сидорова и Гриши. Сначала Сова отказывалась из принципа, но тогда и мы объявили голодовку. И она села с нами.
Дождь лил всю ночь. Казалось, кто-то свесил с неба толстые стеклянные бусы, и они звенят от ветра. Чтобы выйти — нужно было прыгнуть через огромную лужу. До кухни, как и до правления, путь оставался только вплавь. Я попробовала выйти, но увязла по колена. Мальчики с трудом меня вытащили, крича: «Эй, ухнем, еще раз ухнем…»
Потом к нам зашел председатель в резиновых сапогах и торчащем клеенчатом плаще.
— Ну, товарищи школьники, такое дело. Придется вам вертаться домой. Дождь надолго. Одежонки справной у вас нету…
Ребята заспорили, а Сенька крикнул:
— Да что мы, сахарные? Подумаешь, дождь!
Но председатель его оборвал.
— Ша, хлопцы! Нечего митинговать. Выедете через час и точка. А вообще вы народ хоть и балованный, но работать можете. Приезжайте на другой год…
Жалко всем было уезжать до слез. Словно кусочек души оставляли. Никогда в школе мы бы так хорошо друг друга не узнали. А тут вдруг оказалось, что тот, кто в классе был сереньким, неуспевающим, на воздухе — человек-человеком, и наоборот. В частности, Татка. Ой, до чего нудная она. У меня зевота начиналась, когда она только рот раскрывала. И я в душе очень жалела Сороку. Своими руками, можно сказать, отдала его этой дурище.
На станцию пришли мы босые, грязные, как трубочисты. Старенький дежурный прогнал нас от колонки. Заявил:
— Это вам не баня! Здесь люди пьют. А ножки в лужах мойте.
К счастью, вода в лужах была теплой и не очень грязной. Мы привели себя в относительно чистый вид. А потом Сидоров с неожиданным вздохом вдруг обратился к Сове.
— Здорово пожили… Вот если бы нам еще поехать куда вместе? Дома с тоски сдохнешь!
И Сова, счастливая, улыбалась и кивала головой, как девчонка. Оказывается, ей тоже было жаль с нами расставаться.
На другой день я побежала в парк у реки. Мы договорились с ребятами там встретиться. Я, конечно, пришла первая. Не умею опаздывать, никогда из меня настоящая девушка не получится!
Потом мальчики появились, начали шуметь, выламываться, на нас все оглядывались, особенно больные. Рядом с парком больница, и они удирают в халатах к реке… Ко мне подошел Сорока и стал звать меня в кино, тихо, как заговорщик. Но не могла же я предать Тату. Я отказалась. И тогда он сразу ушел из парка. Потом как-то вышло, что я оторвалась от ребят и пошла с Татой и с Сенькой в кино. Но билетов не достали. Тата мне колкости говорила. С такой ненавистью. А ведь я ради нее от Сороки отказалась! И вот — благодарность. Ну, я и сказала, чтоб она катилась от меня подальше, что дуре ничто и никто не поможет, даже красота… И тут выяснилось, что она меня потому возненавидела, что Сорока ей сказал, что дружит с ней по моему приказу. А Сенька еще подлил масло в огонь, заявил, что весь класс знает, что Сорока в меня давным-давно влюблен и что ребята не понимали, зачем я его Татке сватаю.
Татка обиделась и убежала, а Сенька пошел меня провожать. И я узнала, что Сорока сегодня уезжает из нашего города, его отца переводят на новую работу. И в парк он пришел, чтобы со мной попрощаться, а я ничего не поняла…
У нашего дома Сенька нахально сказал:
— Эх, ты, гадалка! Всем пророчила, а у себя под носом ничего не заметила.
И друга у меня больше нет. Неужели Сорока мне не напишет?!
Глава IVМЕРА ОТКРОВЕННОСТИ
Этот «рассказ» Катя принесла ко мне летом, побывав в колхозе. Она вытянулась еще больше, загорела, а главное — отрезала свою роскошную косу. Я так стала ее ругать, что она удивилась.
— Ну, что это вы, как папа…
Она уже знала, что переходит в другую школу, расстается с классом, но не проявляла никаких сожалений. Это меня удивило. Я высказалась довольно резко. Мне хотелось, чтобы Катя задумалась над тем, почему у нее нет настоящих друзей. Ведь в ее старом классе были серьезные, толковые ребята. Но во всех людях она в первую очередь подмечала недостатки.
Катя усмехнулась.
— Помните, у Андерсена в «Снежной королеве» некоторым людям осколок кривого зеркала тролля попадал в глаз. И они все видели наперекосяк. Вероятно, и я такая…
— Ну, а чем тут гордиться?
— А если я не могу не видеть недостатков в людях. Что же, мне глаза закрывать?
— Да нет, пошире открыть. Интереснее найти в человеке хорошее, хоть это иногда и труднее, чем плохое. Недостатки некоторые люди не прячут, а вот настоящее, доброе в глубине души лежит.
Катя вздохнула.
— Вот и мама так говорит. Она ужасно переживает, что у меня нет подруг. Но что я могу сделать?! Мне надо или все, или ничего. Вот понравилась мне одна девочка, а у нее еще две подруги. Значит, я для нее буду — одна из трех?!
— А почему тебя это оскорбляет?
— Да потому, что для меня друг может быть один, настоящий, на всю жизнь.
В конце разговора она спросила:
— Можно я и дальше буду к вам заходить? Даже уйдя из вашей школы.
— Я же тебя часто высмеиваю…
— Вы литературу знаете…
Мы помолчали, и она добавила:
— Только вы про рассказ мне ничего не говорите. Пока. Я сама чувствую, что слова меня не слушаются. А вот если когда-нибудь выйдет как следует…
— Хорошо, — сказала я, — подождем.