Немного подумав, она решила, что это не так уж важно. Что сказал мальчик Гриша? Что он бывал тут и раньше. Конечно, по ночам детям положено спать, но почему бы мальчонке не пуститься на поиски приключений? Решено, она просто не будет больше об этом думать.
Юлька снова потянула на себя прялку, борьбу за освобождение которой прекратила, потому что кинулась изучать отпечаток чужой ноги. Заваленная каким-то мусором, прялка не поддавалась, Юлька наклонилась, чтобы отцепить от ее основания какие-то непонятные кожаные ремни — сбруя это, что ли? — и вдруг увидела тетрадь. Толстая общая тетрадь в коленкоровом переплете завалилась за большой кованый сундук, один из тех, что хранились на чердаке.
Юлька поднапряглась, дернула посильнее — и освобожденная прялка наконец-то осталась у нее в руках. Прижав пыльную добычу к животу и прихватив зачем-то тетрадь, Юлька двинулась вниз, предусмотрительно заперев чердак на найденный здесь же навесной замок с большим старинным ключом. Так ей было спокойнее.
Вернувшись в беседку и пристроив прялку в углу, она открыла тетрадку с пожелтевшими от времени страницами. «Дневник Евгении Ракитиной» — было написано на первой странице.
1 июня 1988 года
Завтра первый выпускной экзамен. Вчера разговаривали с Катькой о том, что совсем скоро вся наша жизнь изменится. Катьку это не пугает, нет. Скорее будоражит. Смешная. Впрочем, я ее понимаю. У нее вся жизнь была гладкой, как наша река летом. Текла пусть и быстро, но без особых всплесков.
А река моей жизни уже несколько раз неожиданно превращалась в стремнину, бурную, с водоворотами, которые утянут на самое дно, как наш омут под обрывом, перекроют дыхание, зальют горло то ли водой, то ли слезами — не поймешь.
Я так и сказала Катьке, но она не поняла, пришлось объяснять. Мне было всего пять лет, когда погибли родители. Никто не верит, но я их помню. Бабушка всегда ругалась, когда я про это говорила, считала, что я обманываю — придумала сказку, в которую сама поверила, но я действительно помню. Зима, окна затянуты морозными узорами, в неплотно закрытой форточке гудит вьюга, я лежу под толстым теплым одеялом, у меня ангина и, кажется, высокая температура.
Мама напоила меня клюквенным киселем, потолкла таблетку в ложке, залила медом, чтобы было не горько. Я еще не умею глотать таблетки. Мы обе ждем, что температура вот-вот упадет, а пока мама читает мне книжку Шарля Перро про Кота в сапогах и Спящую красавицу. Вообще-то я люблю рассматривать в этой книжке картинки, но сейчас мне слишком плохо, чтобы я могла удержать ее в руках. Она слишком большая, в ярко-красной обложке с черными буквами, они прыгают у меня перед глазами, мельтешат черными мушками.
Температура начинает падать, и я проваливаюсь в сон, сквозь который пробивается мамин голос, ласковый, нежный-нежный, чуть усталый. Мне хочется посмотреть на нее, и я открываю глаза, сопротивляясь наваливающейся дреме. Мама очень красивая: с пушистыми светлыми волосами вокруг головы, огромными голубыми глазами, не яркими, как незабудки, а спокойными, словно воды лесного озера. В этих глазах столько любви, что в ней можно утонуть.
— Ну что, ей лучше? — слышу я папин голос и сквозь сон тихо радуюсь, что он пришел с работы. Мне так хочется, чтобы папа подхватил меня на руки, подбросил высоко к потолку, как умеет только он, но я уже почти сплю, и мое желание вырывается наружу в виде стона, такого тихого, что его никто не слышит.
— Да, жар спадает, — тихо отвечает мама.
Она наклоняется, целует меня в лоб, затем встает, уступая место папе. Теперь меня целует он, щеку щекочут его большие черные усы, немного пахнет табаком и машинным маслом. Я вдыхаю этот привычный запах и наконец засыпаю, а утром просыпаюсь совершенно здоровой.
Родители погибли в автокатастрофе. Впервые поехали в отпуск одни, оставив меня в деревне на попечении бабушки и дедушки, и попали в страшную аварию. Наверное, потому, что на похороны меня не взяли, в моей памяти они так и остались живыми. А моя жизнь круто изменилась, потому что из пусть и небольшой, но городской квартиры я переехала сюда, в Сазоново, где жили бабушка и дедушка, папины родители.
Бабушка часто называла меня сироткой, плача при этом в ладони, которыми закрывала лицо. Папа был ее любимым младшим сыном, и его утрату бабушка перенесла тяжело, как, впрочем, всегда родители переживают смерть детей. Во мне она видела его продолжение, а потому любила и баловала.
Дед, впрочем, меня тоже любил, только выразить это умел не очень. Человек он был немногословный, немного мрачный, но надежный, как скала. В деревне его уважали. Работал он всю жизнь плотником в исполкомовском Доме отдыха, поэтому имел возможность иногда приносить оттуда диковинные для деревни продукты: красную икру, соленую рыбу, копченую колбасу. Есть все это втихаря в доме было не заведено. Бабушка накрывала стол, звала соседей.
Недавно Катька сказала, что копченую колбасу ела только у нас. Еще бы, у нее мама работает дояркой на ферме, а отца никогда и не было. Живут они довольно бедно, на выращенной картошке да молоке, что мать приносит с работы. Но Катька — она веселая и добрая. И вообще, она моя лучшая подруга с первого класса.
Вообще-то в первый класс мы с ней пошли в самом Сазонове. Тогда еще начальная школа работала. Она стояла в конце деревни, в противоположном конце от исполкомовского пансионата, но после уроков мы все равно бежали по берегу, чтобы посмотреть на отдыхающих. Чудные они были, совсем не такие, как наши, деревенские.
Пансионат работал и зимой тоже, правда, в это время года народу там было немного. Не то что летом. Территория — сосновый бор с проложенными тропинками для ходьбы летом и лыжней зимой — была огорожена забором, но со стороны реки пробраться было все равно можно. Мы и пробирались. Зимой — просто чтобы доказать свою удаль, а летом — чтобы заодно полакомиться растущей в лесу земляникой или забраться в малинник.
Средней школы в Сазонове не было, нужно было ездить в райцентр. Каждое утро за нами приходил школьный автобус, а после уроков привозил обратно. Нам приходилось ждать старшеклассников, у которых было больше уроков, поэтому мы с Катькой успевали на подоконнике сделать уроки, чтобы вечером про это не думать.
Я уже не помнила, что родилась и когда-то жила в городе. Привыкла жить в Сазонове. Привыкла, просыпаясь утром, чуять запах затеянных бабушкой пирогов, слышать, как она ворчит на дворе на проштрафившуюся козу, гадать, в какой из двух курток сегодня отправится на работу дед — у него их было две, черная и синяя, и надевал он их только по одной ему понятной схеме. Я любила загадывать, и от того, угадаю или нет, зависело, насколько удачно сегодня сложится день.
Про родителей я вспоминала три раза в год — в дни их рождения и в день гибели. Точнее, я про них, конечно, не забывала, они были рядом со мною всегда, как мамино колечко, которое папа подарил ей, когда делал предложение, и которое бабушка сняла, когда мама уже лежала в гробу. Мне на память. Колечко было мне велико, поэтому я носила его на груди, на золотой цепочке, тоже маминой. Камушек в колечке был голубой, как мамины глаза, и я привыкла смотреться в него каждый раз, как мне нужно было принять какое-то важное решение, словно советовалась. Так вот, родители были со мной всегда, но три раза в год мы ездили в город. Не в райцентр, где располагалась моя школа, а в область, где родители лежали на кладбище.
Маршрут и распорядок дня у нас всегда был одинаковый. Сначала мы приезжали именно на кладбище, где оставляли цветы и приводили в порядок могилку. Потом отправлялись в гости к моим вторым бабушке и дедушке, родителям мамы. Они кормили нас обедом, за которым вели длинные, скучные, очень светские беседы. Маялись мы все, но особенно дед. Он чувствовал себя неуютно в скрипучем костюме, рубашке с твердым воротником и галстуке-удавке.
Папа с мамой были совсем из разных социальных слоев. Она — учительница музыки, дочка двух профессоров, по математике и литературе. Мамин брак они считали мезальянсом, а меня, конечно, любили, но своей до конца не считали. Мне всегда казалось, что они меня немного стесняются — деревенской девчонки с обгрызенными ногтями. В детстве я сильно грызла ногти, почти до крови.
В общем, я в их присутствии тоже сильно стеснялась, поэтому всегда вздыхала с облегчением, когда обязательный визит подходил к концу. Мы еще обязательно ходили с дедушкой в кино, а бабушка в это время посещала рынок и универмаг, потом встречались в кафе-мороженом, которое называлось «Чебурашка», и уже после этого ехали обратно в Сазоново.
Интересно, сама не знаю, зачем я все это пишу. Просто Катька сказала, что песенники и анкеты больше не в моде, все городские девочки ведут дневники, и я решила попробовать, хотя вовсе никакая не городская. И тем не менее пишу и пишу, вон уже третья страница заканчивается. Даже не думала, что это окажется так увлекательно. Сейчас перечитала, с чего начала вести дневник. С того, что в самое ближайшее время наша с Катькой жизнь круто изменится. Ее — в первый раз, а моя — уже в третий.
Второй был, когда с разницей в месяц умерли бабушка и дед. Она ушла первой, просто не проснулась утром. Врачи сказали — «сердце», хотя она никогда на него не жаловалась. Она всегда хотела, чтобы ее похоронили «рядом с Володюшкой», то есть с моим отцом, но дед не смог договориться и выбить разрешение.
После похорон он лег лицом к стене и не вставал три дня, так что дядя Леша даже накричал на него. Он тогда как раз вернулся домой с прииска, специально прилетел на похороны бабушки, и ему уже нужно было возвращаться обратно, но он не мог оставить меня на внезапно обессилевшего деда.
— Ты на кого Женьку-то оставишь? — спросил он, и это заставило деда встать с кровати и вернуться к жизни. Правда, ненадолго. Через месяц он умер по дороге с работы. Упал в сугроб, потому что ему тоже стало плохо с сердцем. Случилось это за деревней, неподалеку от пансионата, поэтому нашли его не сразу, а когда я начала бить тревогу, было уже поздно. Дед замерз.