Обратно к обрыву я пришла очень расстроенная, потому что это очень больно — терять подругу. Я даже расплакалась, рассказывая об этом Вадиму, а он обнял меня и гладил по голове, словно маленькую, и целовал мое лицо, собирая губами слезы, и говорил, что я, наверное, принцесса, потому что они у меня сладкие, а не соленые.
Потом случилось то, что мне не очень приятно вспоминать, потому что его поцелуи стали настойчивее, а руки оказались под моим сарафаном, то есть внутри лифчика. Вадим дышал тяжело и хрипло, и мне стало ненадолго страшно, но я спокойно объяснила ему, что не такая и не могу стать его прямо вот так, на берегу реки.
Он обвинил меня в том, что я его не люблю. Но это же не так! Я попыталась ему объяснить, что нам обоим нужно учиться, что если у нас будет ребенок, то это нечестно по отношению к родителям Вадима, что мне же еще даже нет восемнадцати.
И знаешь что, дорогой мой дневник. Он меня понял! Он сказал, что я права, поцеловал в щеку, очень ласково и нежно, а потом сказал, что ему нужно прийти в чувства, и, как был, в одежде, нырнул с обрыва в воду!
Вот тут я очень испугалась, потому что под обрывом в реке — настоящий омут. В нем даже с берега купаться опасно, может затянуть, и не выберешься, а уж нырять! Я закричала от страха, начала вглядываться сверху в темную воду, мне было ничего не видно, но потом, когда я уже готова была бежать за помощью, я разглядела в воде его голову. Вадим плыл в сторону берега, а потом выбрался на него и как ни в чем не бывало начал карабкаться вверх по склону.
Он был весь мокрый и тяжело дышал, но уже не так, как когда трогал мою грудь. Я заплакала, потому что очень испугалась за него, просила больше так не делать, потому что это очень опасно. И он пообещал. Мы пошли домой и по дороге совсем-совсем помирились. Он сказал, что любит меня и будет любить всегда, а потому будет ждать столько, сколько надо. Пока я не буду готова.
Деревня уже спала. Ни в одном доме не горел свет. Занавески в приоткрытом окне комнаты, в которой живет дядя Леша, колыхались от ветра. Издали они напоминали паруса на далеком корабле, белые-белые, и мне на мгновение почудилось, что я стою на палубе этого корабля, который увозит меня в неизведанные дальние страны. И даже морем запахло, которого я никогда не видела, только со слов дяди Леши зная, что оно пахнет йодом и солью.
Мы снова поцеловались, и Вадим ушел, а я села в беседке и пишу в дневник, потому что голова моя настолько занята мыслями, что и не уснуть. Я решила записать их, чтобы разложить по полочкам, попытаться рассортировать, еще раз пережить такие важные и эмоциональные моменты, которые случились со мной сегодня. Берясь за ручку, я попыталась выделить главную эмоцию. Главное чувство, которое испытываю. И поняла, что я просто до неприличия счастлива.
Юлька физически ощущала разлитую в воздухе тревогу. Она чувствовалась так же отчетливо, как нависшая над деревней гроза. Черное небо с набрякшими, как мешки под глазами, тучами словно грозило неминуемым наказанием за неведомые грехи. Юлька то и дело задирала голову вверх, потому что ей казалось, что на нее оттуда кто-то смотрит. Сердито и недовольно смотрит.
Она вспоминала, как в детстве ее путь в школу проходил мимо полуразрушенного деревянного дома, половина которого была уже расселена, а во второй половине жил одинокий старик, больной и неухоженный. Круглый год он сидел у давно не мытого окна, сердито разглядывая прохожих. Длинные седые волосы сальными патлами свисали вдоль худых щек, покрытых неопрятной щетиной. Лохматые брови всегда казались нахмуренными, сведенными к переносице, складка которой переходила в длинный, унылый нос. Глаза с набрякшими веками смотрели неодобрительно, и, пробегая мимо, маленькая Юлька всегда ежилась под этим суровым, обвиняющим непонятно в чем взглядом.
По дороге в школу она радовалась, если окошко оказывалось задернутым нестираной занавеской, больше похожей на тряпку, но по дороге из школы надежды на то, что старик покинет свой наблюдательный пост, уже не было никакой. И, подходя к дому, Юлька уже с перекрестка начинала вспоминать свои возможные грехи: тройку по математике; вылитую накануне в унитаз, а не съеденную, как положено, тарелку супа; шапку, которую она сорвала утром с головы и спрятала в портфель, хотя мама категорически запрещала это делать; списанное у подружки домашнее задание и подделанную в дневнике подпись родителей. Маме было некогда смотреть дочкин дневник, а кара со стороны классной руководительницы была в случае отсутствия подписи неминуемой.
Юльке казалось, что сердитый старик видит ее насквозь, а потому знает обо всех этих прегрешениях, вольных и невольных, и рано или поздно накажет несносную девчонку за ее несовершенство. Быть совершенной Юльке очень хотелось, но никак не получалось.
Потом в одни из летних каникул старик исчез, видимо умер. По крайней мере, тридцатого мая, когда Юлька вприпрыжку бежала домой, предвкушая каникулы, он еще был, а первого сентября его уже не было. И второго тоже. И пятнадцатого. Юлька выдохнула с облегчением, потому что больше некому было осуждать ее за маленькие провинности, и потом о старике забыла. А вот теперь вспомнила.
Небо над Сазоновом сейчас было точь-в-точь этим вот стариком, с сердитыми глазами под сведенными кустистыми бровями-тучами. Оно что-то знало про Юлькино несовершенство, то самое, из-за которого ей изменил муж, то самое, которое не позволяло ей стать настоящей деревенской жительницей, способной к любой работе, то самое, из-за которого у нее не получалось родить ребенка, то самое, которое… Дальше думать не выходило, потому что Юлька начинала хлюпать носом.
Небо тоже кручинилось, грустило и пускало слезу вместе с ней. Летнее тепло не уходило, дни стояли жаркие и душные, но то и дело начинал накрапывать мелкий нудный дождь, который никак не мог перейти в грозу с ливнем. Где-то вдалеке громыхали грозовые перекаты, словно кашлял, глухо и надсадно, сердитый старик, но потом затихали, не решаясь устроить Сазонову и его жителям настоящую взбучку.
Люди тоже словно притаились, так же, как гроза. Приносящая молоко и творог Анна Петровна была молчалива. Ставила банки и крынки, брала деньги и уходила, сурово кивая и не вступая в разговор. Николай Дмитриевич забегал каждый вечер, словно проверяя, все ли у Юльки в порядке, но на ужин не оставался и к себе не звал. Несколько раз в день в Юлькин огород, словно невзначай, заглядывал Василий Васильевич, но ничего не говорил, лишь охватывал ее немудреное хозяйство цепким внимательным взглядом.
С Василием Васильевичем вообще было связано много непонятного. К примеру, когда, кляня себя за паранойю, Юлька наведалась в недостроенный дом на соседнем участке, тот самый, из которого, как ей казалось, за ней кто-то следил, она обнаружила на втором этаже следы чьего-то пребывания.
В углу лежал аккуратно свернутый спальник, на вырубленном, но не застекленном окне стояла забытая кружка с недопитым чаем (окно, кстати, как раз выходило на Юлькин участок, и с него открывался прекрасный обзор как беседки, так и входа в дом, не видна была лишь калитка на улицу), а на перекладинах грубой деревянной лестницы, по которой Юлька поднялась с большим трудом, поскольку девушкой была неспортивной, висели, видимо, тоже впопыхах забытые два мужских носка.
Спальник, как заметила Юлька, был известной фирмы «Фишеман», которая, в общем-то, числилась среди недешевых, а на носках красовался логотип «BOSS», что позволяло предположить, что живущий тут человек как минимум не бомж. В носках и спальниках она немного разбиралась, потому что муж ее был человеком со вкусом и страстным рыболовом. То есть бывший муж, разумеется.
Впрочем, носки и спальники сейчас интересовали Юльку меньше всего. Гораздо важнее было совсем другое. Здесь, в заброшенном доме, действительно кто-то жил: стирал носки, пил чай и спал, в перерывах наблюдая за Юлькой и ее гостями. Кто был этот человек? Что ему было нужно? Зачем и за кем он шпионил? Куда подевался? И главное — почему отправившийся на разведку Василий Васильевич сообщил, что в доме никого нет? Непонятный человек к тому моменту уже покинул свое убежище? Спрятался? Но не мог же бывший начальник уголовного розыска не заметить все тот же спальник, кружку и носки! Почему он соврал и зачем сейчас то и дело заглядывал через Юлькин забор?
Странно вела себя даже Жужа, которая жалась к Юлькиным ногам, отказывалась от еды, рычала, стоило ей выскочить из дома в сени, жалась к Юльке в кровати, отчаянно скуля. Юлька уж решила, что на хозяйственном дворе теперь прячется тот самый неизвестный человек, исчезнувший из соседнего дома. Поэтому, запасшись молотком и отчаянно труся, она даже обследовала «двор»: забитые старым сеном отсеки для домашнего скота, бывший сеновал, большая дверь которого выходила на участок, открывая вид на беседку, теплицы, грядки и все тот же недостроенный соседский дом, торчащий как бельмо на глазу.
Сено, пусть и старое, вкусно пахло летом, и Юльке даже захотелось поваляться здесь с книжкой. Она принесла из жилой части дома старый матрас, застелила его чистой простыней, кинула подушку и, немного подумав, устроилась на импровизированном ложе не с книгой, а с компьютером, чтобы всласть поработать. Но как она ни звала Жужу присоединиться к ней, собачка наотрез отказывалась заходить на хоздвор, отчаянно скулила, затем выбежала на улицу и жалобно лаяла на Юльку снизу, словно заставляя спуститься.
Юлька и спустилась, но только ради того, чтобы загнать собаку в дом и запереть в комнате, чтобы не придуривалась. Снова уютно устроившись на сене, Юлька с головой погрузилась в работу. Собака вдалеке еще какое-то время поскулила, а потом затихла.
Работалось Юльке хорошо, но мысли ее от компьютерной игры то и дело переносились к Сазонову и его тайнам. Ее сосед Игорь Петрович исчез уже пять дней назад, так и не вернувшись с рыбалки. Вызванные водолазы прочесали дно Волги на протяжении всей деревни, особенно уделив внимание омуту под обрывом на территории коттеджного поселка, однако тело так и не было найдено. Дома сосед не появлялся, на работу не вышел, вестей о себе не подавал.