[42].
Человек перестал писать и поднял голову, как будто наконец заметил, что я здесь. Прислушивается?
Затем он продолжил писать, словно до этого просто прерывался, чтобы подумать.
Это не может так продолжаться. Пришло мое время. Я должна взять контроль над ситуацией, и единственным оружием в моем распоряжении была внезапность.
– Вы Астерион? – спросила я самым четким, ясным голосом, какой смогла изобразить, хотя мои успехи оказались посредственными.
Человек отложил ручку, но продолжал молчать.
– Это вы Астерион? – повторила я.
Он схватился за подлокотники кресла и медленно встал. Долго стоял не двигаясь, как будто замер во времени, но потом медленно повернулся, и я увидела его лицо.
Слова исчезли. Я не могу сказать, что произошло с моим мозгом. Могу описать только бурлившие во мне чувства. Чувства за пределами слов, за пределами действий, за пределами рассудка. Чувства – единственный подлинный и постоянный индикатор, существующий в этом жестоком мире.
Стоящий передо мной человек – мой отец. Мой собственный отец. Отец, на чьих похоронах я была, когда он нашел свое пристанище в склепе в Святом Танкреде. Отец, после смерти которого я выплакала все глаза.
«Нет! – хотела воскликнуть я. – Самозванец!»
Но не смогла.
Мы стояли друг напротив друга, словно вмороженные в айсберг, словно высеченные изо льда фигуры.
Естественно, мне захотелось броситься к нему в объятия, как в детстве. Но я не могла. Отец был не тот человек, и я тоже уже не та девочка. Наши отношения можно было скорее описать как ледяное уважение, а не искренняя любовь. Это прозрение – подарок судьбы.
А потом меня охватила ненависть, как будто рухнула плотина, и меня затопил бурный поток негодования. Как он мог так поступить со мной? Какой человек мог бы заставить своего ребенка пережить такие муки?
Мой разум наполнился видениями давно забытого прошлого, вновь возродившимися из-за предательства отца. Я снова увидела его лицо, склонившееся над моей коляской, и услышала чей-то голос: «Теперь ты Астерион». Это была тетушка Фелисити? Они очень похожи внешне. Я никогда раньше этого не замечала. Но теперь еще один забытый образ всплыл в моей памяти – отец осторожно протягивает палец, чтобы я за него ухватилась; его лицо, когда он кормит меня кашей с ложечки за столом; снова его лицо, когда он поднимает меня высоко в воздух, и я пинаюсь, желая, чтобы он отпустил меня. Словно пленка, которую крутят в обратном направлении на ускоренной перемотке, – бессмысленное множество снимков, сменяющих друг друга.
Я закрыла глаза ладонью, но пытка не заканчивалась. Эти картины были выжжены в моем мозгу и могут быть стерты только смертью.
Что изменило его? Война?
Может быть, война начала этот процесс, но, думаю, в конце концов причиной стала вина. Вина за то, что он провел годы войны вдали от дочерей, а впоследствии вина за его навязчивую страсть к коллекционированию марок. Время потерянное и время растраченное.
Время, украденное у детей, невозможно компенсировать. Это горькая правда.
– Могу присесть? – спросила я.
Отец вышел из-за стола и вытащил стул. Придержал, чтобы я села. Это было почти смешно.
Он не произнес ни слова, просто стоял и смотрел на меня, как будто я какое-то диковинное морское создание, принесенное волнами на берег его личного уединенного острова.
– Могу я предложить тебе чашку чаю? – наконец заговорил он.
Значит, вот какова его игра! Изображать, как будто все нормально. Обычное дело. Пип-пип[43] и жесткая верхняя губа.
– Нет, благодарю, – отказалась я.
Отец снова сел за стол, бросая на меня взгляды, словно в попытке оценить степень моей злости.
– Флавия, – начал он, – я боялся этой минуты очень-очень много лет.
– Да?
Это рана, которая затянется нескоро, как у короля в замке Святого Грааля. В той сказке король не мог исцелиться, пока ему не зададут правильный вопрос, а именно: «Что тебя мучит?»
За тысячу лет мало что изменилось.
– Что случилось? – спросила я.
Он сдавил переносицу пальцами, потом посмотрел на свои руки, как будто ответ мог быть написан на ладонях.
– Долг, – наконец тихо ответил он.
Я позволила воцариться тишине, подчеркнутой моим собственным молчанием.
– Я не ожидаю, что ты поймешь, – в конце концов продолжил отец. – Есть силы неизреченные. Тебе известно значение слова «неизреченный»?
– Разумеется, – сказала я, злясь, что он вынудил меня говорить. – Оно означает «невыразимый». То, что нельзя объяснить словами.
Отец кивнул.
– Именно. Есть силы за пределами власти, силы за пределами слов. Их можно описать только самыми туманными, самыми абстрактными терминами.
– Пожалуйста, попытайся, – сказала я. Неужели это я? Я разговариваю с моим собственным отцом? Словно Иов, который ворчит на своего Бога?
– Они крепко держат меня, – продолжал отец. – В некотором роде под своей пятой. Да, у сил есть ноги в сапогах. Сапогах со шпорами и набойками.
Должна признать, что этот образ заворожил меня.
– Почему ты не освободишься? – спросила я. Простое решение, на мой взгляд.
– Не могу, – ответил отец, и это прозвучало так, как будто я предложила ему расстаться с одним из пальцев.
– Почему? – допытывалась я.
– Потому что я в их числе, – ответил он. – На самом деле я…
– Ты Астерион! – выдохнула я. – Это ты!
– Позволь мне объяснить это, – сказал отец. – Я репетировал несколько лет в ожидании, что этот день может настать. Я молился, чтобы это не случилось, но нет, и я подготовился.
Как это похоже на отца, подумала я. Дорожный набор собран, речь вызубрена, он чисто выбрит и получил отпущение грехов перед битвой.
– Ты скучаешь по Доггеру? – спросила я. Не могла не повернуть самый острый нож в этой ране.
– Мне очень его не хватает, – ответил отец. – Без него я просто тень себя самого.
– Он тоже очень по тебе скучает, – сказала я. Достаточно ли боли я ему причинила этими словами? Возможно. Я одновременно возгордилась и устыдилась.
И добавила:
– Продолжай. Я буду молчать.
Отец сложил руки на коленях. Я достаточно хорошо знала его, чтобы понимать, что это означает смирение.
– Поколениями мы, де Люсы, являемся членами «Гнезда», хотя это название само по себе уже обман. Не более чем забавная шутка. Дядя Тарквин был глубоко вовлечен в его деятельность, твоя мать тоже. До недавнего времени важной и могущественной фигурой была тетя Фелисити. Мы были намеренно созданы по образу и подобию Книги Иезекиля. Должно быть, ты помнишь: «Колеса внутри колес». Это аллегория того, что лежит за пределами: за пределами правительства, за пределами закона, за пределами Церкви. Кто-то однажды назвал это невидимым правосудием. Другие именуют это Роком. Внутри каждого колеса находится еще одно колесо. Когда тебе кажется, будто ты нашел самое большое или самое маленькое колесо, оказывается, что оно лишь часть других колес, о которых ты даже не подозревал.
– Похоже на Чарли Чаплина в «Новых временах», – заметила я, вспомнив, как Маленький Бродяга пробирается между вертящимися стальными деталями огромного бесчеловечного конвейера.
Отец кивнул.
– Еще одна аллегория, – продолжил он. – Чаплин был одним из нас. Маленький трагический человек. Вместо того чтобы оставаться незаметным на видном месте, он пытался предупредить весь мир и был сокрушен собственными шестеренками и выброшен. Только в прошлом году его изгнали.
– То же самое произошло с тобой, – тихо произнесла я, чувствуя, как мои мысли не успевают одна за другой.
Отец кивнул.
– Но почему? – спросила я.
– Долг, – ответил он. – Снова долг – оковы, самые цепкие и безжалостные. Послушай, Флавия, ты должна понять: каждый из нас при рождении получил то, что иногда называют жемчужиной величайшей ценности. То, что ведет нас от колыбели до могилы. Иногда мы выбираем это сами, иногда нам это навязывают. Кто-то ради денег, кто-то ради славы. Кто-то ради любви, кто-то ради власти. Оно управляет нами, как вода и огонь управляют паровозом, и мало что меняется от рождения до могилы. Для меня это долг. К добру или к худу, но долг. У меня не было выбора. Понимаешь?
– Должно быть, это ужасно, – сказала я.
– Нет, – продолжил отец. – Это просто идея. В ней нет ничего ужасного. Мы считаем себя правыми, честными и благородными, невзирая на последствия. Мы наслаждаемся, пока это нас пожирает. Твое проклятие – это химия.
– Что?
Мне показалось, будто в голове свистнул хлыст. Странно, что этот звук не слышали уши.
– Движущая сила… – прошептала я. Это слово вытекло из моих губ, словно яд.
Отец кивнул.
– Я не хотел исчезать из вашей жизни, но у меня не было выбора. Это решение приняли другие силы в другом месте. Я должен был умереть. Других вариантов не оставалось.
Я испустила длинный выдох. Мой мир разваливается.
Вот я сижу в подземелье, пью чай в обществе человека, на чьих похоронах я была, чей гроб поместили в гробницу Святого Танкреда; человека, из-за которого я выплакала все глаза.
От одной этой мысли по моему телу пробежала дрожь.
– В Букшоу, – продолжил отец, – я отныне был бесполезен. Мое положение скомпрометировано. И, кроме того, я подвергался смертельной опасности. Как и мои дети.
– Я? Фели? Даффи?
– К сожалению, я должен признать, что твои расследования привлекли к нам значительное количество нежелательного внимания.
Его слова ударили меня в самое сердце.
Я! Я лично ответственна за его неудачу. Немыслимо. Как он мог так поступить со мной?
– Прости, – сказала я, ненавидя свой собственный рот за эти слова.
Отец кивнул.
– Я больше не мог изображать эксцентричного деревенского сквайра со страстью к коллекционированию марок.
– Все эти встречи… конференции… филателистические выставки…