– Не совсем обман, – сказал отец. – В детстве я действительно увлекался марками.
Я и мои сестры были лишены отцовской любви – и все из-за заурядного обмана.
Мне хотелось плеваться. Меня тошнило.
– В детстве ты был также фокусником, – я вспомнила единственный раз, когда мой отец действительно нашел время поговорить со мной. Это было в тюремной камере в Хинли. Тогда тоже шел дождь. Он рассказывал о своих школьных днях в Грейминстере и о роковых последствиях того, что начиналась просто как ученический розыгрыш…
– А твой старый школьный директор? – спросила я. – Доктор Киссинг. Он тоже…
Отец наклонил голову и промолчал.
Доктор Киссинг до сих пор жив, хотя он давно отрезан от мира и живет в частном доме престарелых под названием «Рукс-Энд». Я дважды навещала там пожилого джентльмены и дважды поддавалась его магии.
Внезапно все части пазла сошлись.
– Он был… он… еще одно колесо. Это он решил, что тебе нужно умереть?
Я никогда не видела отца таким несчастным. Мне хотелось броситься к нему, обнять, осыпать поцелуями, но я не могла. Как можно обнимать человека, который отдавал приказы об убийстве других людей?
Одна мысль об этом наполняла меня тошнотворной, невыразимой яростью.
Сначала нужно, чтобы котел с ненавистью выкипел, а это, насколько я узнала на своем опыте, очень, очень небыстрое дело. Если любовь – это сахар, то ненависть – это свинец.
Удивительно, что свинец также существует в форме ацетата, или свинцового сахара, – вещество ядовитое, но сладкое на вкус.
Сладкий яд! Колеса внутри колес! Крутятся… всегда, вечно крутятся!
– Ты вернешься в Букшоу? – спросила я дрожащим голосом. Этот вопрос горел огнем у меня в голове. Хочу ли я этого на самом деле?
– Нет, – тихо ответил отец. – Я не могу. Небо и земля были перевернуты, чтобы обеспечить мне здесь безопасность, и это нельзя отыграть назад.
Я знала, что он говорит правду. Вся наша жизнь – это спектакль невидимого режиссера. Сколько потребовалось денег, чтобы организовать фиктивные похороны? Утвердить завещание? Сделать меня хозяйкой Букшоу?
Мосты сожжены. Теперь я это ясно вижу. Нельзя вернуть то, что сгорело. Нельзя засунуть джинна в бутылку.
Колеса внутри колес, и большая их часть невидима и неизведанна.
Я должна занять твердую позицию.
– Ясно, отец. Или мне стоит называть тебя Астерионом?
– Астерион подойдет, – сказал он с кривой улыбкой. – Можешь называть меня отцом, когда я снова умру.
– Могу я попросить об одолжении?
– Возможно, – ответил он.
– Майор Грейли. Кто его убил?
– Я точно не знаю. Но знаю почему.
– Почему? – спросила я, пользуясь своим преимуществом, если у меня есть таковое.
– Он видел меня здесь. Время от времени он выполнял поручения неких лиц. Наверное, ты знаешь, что он был палачом.
– Да, знаю, – сказала я. – Это не особенно строгий секрет.
– Он приводил в исполнение решения Нюрнбергского суда. Мелкий, но необходимый винтик.
– Что он сделал, чтобы заслужить смерть? – спросила я. – Это была месть?
– Нет, – ответил отец. – Его преступление заключалось в том, что он приехал в Литкот встретиться со старым другом и под дождем увидел меня. И узнал. Само по себе это не смертный приговор, но он совершил роковую ошибку, рассказав об этом. Его надо было заставить замолчать. Был отдан приказ.
– Тобой? – спросила я.
Отец покачал головой с таким видом, как будто на его плечах лежали все тяготы мира.
– Но ты позволил этому случиться?
Я не могла поверить, что так осмелела. Я призвала к ответу собственного отца.
– Я пытался помешать. Ты должна поверить мне, Флавия. Я поехал в Бишоп-Лейси, в коттедж «Мунфлауэр», но было слишком поздно. Приказ уже был выполнен.
– Кому он сказал? – спросила я, возможно, слишком громко. Мои слова прозвенели в воздухе, словно выстрел.
– Прости, Флавия, я не могу сказать. Всему есть предел.
– Но только не колесам, – горько заметила я.
– Только не колесам, – тихо согласился отец. – А теперь ты должна уйти. Наше время закончилось. Ты узнала то, за чем пришла.
Он медленно поднялся из кресла и подошел ко мне. В моем сердце вспыхнула надежда.
– Когда я увижу тебя снова? – спросила я.
Молчание было мне ответом.
– Я увижу тебя когда-нибудь?
– Нет, – сказал он. – Мне надо многое сделать, и, когда это случится, мне приказано – и это мой долг – бесследно исчезнуть. От этого зависят жизни тысяч людей. Понимаешь? Я умоляю тебя сохранить нашу встречу в тайне. Никто не выиграет от того, что это всплывет наружу, но многие сильно пострадают.
Меня отпускают. Вот так просто!
– Значит, я тоже стану колесом, – сказала я.
Отец взял меня за руку и крепко сжал ладонь.
– Дорогая, – сказал он, – ты же сама знаешь. Ты уже давным-давно являешься одним из колес.
– Но…
– Без всяких но, – сказал отец и наконец улыбнулся. – Я позвоню в караульную и попрошу сержанта отвезти тебя домой. Он ждет снаружи под дождем.
И я тоже, подумала я.
Мы, британцы, славимся нашим производством из железа и стали. Мы делаем все – от паровых двигателей до военных кораблей, от балок до садовых скамеек и, по всей видимости, до сердец.
Большую часть жизни я старалась стать ближе к этому человеку, а теперь мне внезапно хочется оказаться как можно дальше.
Я встала на ноги и двинулась в сторону двери. Положив ладонь на ручку, я повернулась, сделала глубокий вдох.
– Отец… Я люблю тебя, но на этом все.
И чеканным шагом вышла наружу, не оглядываясь. Мои каблуки стучали по чистому бетонному полу, словно спицы – или чем там они пользовались? – греческих эриний[44].
Заскрежетав тормозами, джип въехал на подъездную дорожку перед Букшоу. Слышал ли нас кто-то в доме?
Всю дорогу от Литкота мы с сержантом ехали во мраке и молчании, игнорируя друг друга, словно парочка немых на пикнике у гробовщика. Мы друг друга недолюбливали, и не было смысла изображать обратное.
Я выбралась из джипа, решительно настроенная не оглядываться.
Мой внутренний голос умолял меня хотя бы поднять палец в знак прощания.
Он ни в чем не виноват. Просто пешка в игре колес.
Я повернулась и подняла руку. Жест благодарности – или я просто вытираю капли дождя.
Но сержант уже включил заднюю передачу и ловко разворачивал джип на гравиевой дорожке, словно электромобиль на брайтонском пирсе.
Взвизгнув тормозами и взметнув белый гравий, он умчался в темноту. Он намеренно пытается разбудить весь дом?
– Хрень! – крикнула я ему вслед, но не очень громко. Это самое плохое слово, которое я смогла вспомнить под влиянием момента.
На востоке занималась заря, и я вздрогнула.
Как причудливо изменилась моя жизнь! Внезапно я больше не сирота. Дочь без привилегий, чей отец похищен загадочной группой двуличных убийц.
Было ли это на самом деле? Неужели я действительно видела своего отца живым, и он в подземном убежище строит заговор против неизвестных людей?
Невероятно. Отравленный сон; разум обезумевшей женщины.
Вся моя жизнь – это ложь?
Да ладно, сказал мой внутренний голос. Разве я не жила практически без отца со дня моего рождения? Сначала отец находился в Малайзии с Доггером в японском лагере для военнопленных, трудясь на так называемой Железной дороге смерти. Плен сломал их обоих, хотя по-разному. Доггер до сих пор страдает от галлюцинаций, когда ему кажется, будто он снова в крови и в кандалах, а отец – от необходимости притворяться сельским джентльменом.
Теперь я видела все, грим и свет рампы. Скромный коллекционер марок в сонном городке. Какое тщательное планирование! И какая искусная игра – до настоящего момента. До сегодняшнего дня, когда я – его собственная дочь! – наконец расшифровала код и бросила ему вызов в его логове. Предательница я или героиня?
Это все слишком для моего мозга. Я создана матерью Природой для того, чтобы изучать химию, бесконечные сочетания атомов, описывающих суть вселенной, но семейные хитросплетения вне моей власти.
Как обычно при возвращении в неурочный час, я подошла к юго-восточному крылу дома и схватилась за старую добрую виноградную лозу.
– Обезьяна Флавия, – сказала я в попытке приободриться и поймала себя на том, что глупо улыбаюсь. И полезла вверх по лозе к окну лаборатории – окну, которое я всегда оставляю открытым на случай непредвиденных ситуаций вроде этой, – и перевалилась через подоконник.
– Думала, ты никогда не вернешься домой, – сказала Ундина из тени.
Я чуть не наделала в штаны. Что эта маленькая мерзавка делает в моей личной лаборатории?
– Я спала, – продолжила она, – но этот проклятый джип разбудил меня. Куда ты ездила? У тебя кавалер? Ночной караульный в Литкоте? – она с заговорщицким видом потрогала меня за локоть. – Я никому не скажу. Обещаю.
Я сцепила зубы, опасаясь, что у меня изо рта вырвется пламя. О небеса, как я мечтаю о волшебной палочке, чтобы превратить это назойливое создание во что-то полезное, например ночной горшок или плевательницу.
– Кто еще не спит всю ночь? – продолжила она. – У кого еще есть джип?
– Ой, засохни, – сказала я.
Насколько близко к опасной правде подобралось это адское дитя! Надо за ней присматривать. Я вспомнила, как однажды назвала Даффи «адской», и она ответила, что слово «ад» по-древнегречески означает «невидимое». Этих всезнаек не переплюнешь.
Если бы унижение было разновидностью холодного оружия, Даффи была бы Бэзилом Рэтбоуном[45].
Я схватила Ундину за шиворот и вытолкала в коридор.
– Отправляйся в спальню! – прошипела я. – И не высовывайся!
Наконец эта вонючка послушалась.
10
Из всех приемов пищи за день завтрак – самый ужасный. Мозг и тело еще не отпустили свои химические тормоза, и человеческие способности не включились в полной мере. Во всяком случае, такие выводы я сделала на основе собственных наблюдений.