Почему бы и нет, подумала я. Она целую вечность рядом с отцом, который вполне может быть самым большим из всех больших колес. И кто заподозрит деревенскую кухарку?
Она такая же невидимка, как и я.
Мой язык зачесался от желания спросить ее, что она выяснила на чаепитии «Ворчливых наседок», но что-то в глубине души заставляло меня осторожничать: делиться секретами с неподходящим человеком смертельно опасно.
Что происходит в голове у этой женщины? Когда инспектор Хьюитт явился допросить ее, она была вне себя от волнения из-за того, что ее подозревают, а потом наедине со мной и Доггером призналась, что это была игра. В ее безумном смехе, когда ее охватили воспоминания, крылось что-то более, намного более глубокое, чем ошибка опознания.
Тем не менее мы поклялись защищать ее. Так или иначе, она могла стать орудием убийства. Если только она не рассказала нам всю правду, тогда это будет нелегко.
Я беззаботно проскользнула на кухню. Миссис М. начищала плиту.
– Эгей, Дживс, – сказала я, – что вы знаете об отравлении морепродуктами?
– Видала раз или два, – ответила она. – В пансионе леди Рекс-Уэлс. В таких больших местах случается, да ведь? Морепродукты отовсюду – от Африки до Занзибара. Рыбные ножи, вилки для устриц, всякое столовое серебро. Само собой, тогда все заметают под ковер. Не хотят сплетен. Помнится, как-то раз нас накормили солониной из Ирландии. Ботулизм, как сказал доктор. Очень плохая штука.
– Расскажите мне о морепродуктах, – попросила я, уже наполовину зная ответ.
– О! Это был не фунт изюма! Повариха приготовила масляных моллюсков, привезенных профессором Майбэнком – ну, этот знаменитый полярный исследователь – аж с Аляски. Двенадцать человек вывернуло наизнанку! Двое умерли, и профессор тоже. Об этом писали в «Дейли Мейл».
– Значит, можно смело утверждать, что вы хорошо знакомы с отравлением морепродуктами, – сказала я без нажима.
– Не меньше вашего, думаю так, – сказала миссис Мюллет, парируя мой вопрос. Она не дура.
– Я не видела это своими глазами до майора Грейли, – заметила я.
– Это точно моллюски? Я подозревала. Его тошнило, как из брандспойта.
– Да. Я сделала химический анализ.
– Я так и знала! Так и знала! Так и знала!
Она сделала глубокий вдох и посмотрела мне в глаза.
– Я кое-что вам принесла.
Она порылась в буфете и достала свою сумку – плоский соломенный мешок для походов на рынок по понедельникам, куда можно было вместить все – от чека до курицы. Покопалась в недрах и выудила блокнот.
– У меня не очень получается, но Альф говорит, я делаю успехи.
Она открыла блокнот на первой странице, и у меня перехватило дыхание. Там во всей своей почившей красе был нарисован карандашом лежащий на полу майор Грейли. Она зафиксировала все мрачные подробности: блеск мертвых глаз, чисто выбритый подбородок с тремя пропущенными волосками у челюсти. Его рот был открыт, и из уголка губ извергалась река слюны.
– На тот момент он был мертв недолго, – заметила я. Слюна испаряется.
– Нет, – прошептала она. – Думаю, в нем еще теплилась жизнь, но он уже не дышал.
Она снова сунула руку в сумку и достала круглое зеркальце из бакелита, имитирующего панцирь черепахи.
– Я поднесла зеркало к его губам… – низко наклонившись, она жестами изобразила, как это делала. – Оно не запотело. Я заплакала. Не удержалась.
Даже сейчас при одном воспоминании об этом миссис Мюллет вздрагивала. Я дала ей время прийти в себя и быстро просмотрела остальные рисунки.
– Вот это да, – сказала я, положив руку ей на плечо. – Выдающиеся рисунки. Вы упустили ваше подлинное призвание, миссис М. Но почему?
– Что почему? – спросила она.
– Зачем вы его нарисовали? Разве вам не было страшно?
– Страшно? – переспросила миссис М. – Я ничего не боюсь, с тех пор как стала взрослой. Это перерастаешь.
– Но почему? – настойчиво повторила я.
– Почему я его нарисовала? А-а-а. – Она испустила долгий вздох, потом наконец сказала: – Любовь или то, что когда-то было любовью, то, что от нее осталось, пускает корни глубоко, как тисовые деревья на церковном кладбище. Никогда не знаешь, что там происходит в глубине. Я знала, что другой возможности не будет. Может, звучит не очень разумно, но со временем вы меня поймете.
– Я понимаю. Совершенно точно. Я чувствую в точности то же самое.
Наверное, это первый раз, когда я употребила слова «в точности», и они прекрасно ощущались на языке – как глоток сидра на террасе в жаркий летний день.
Я обхватила ее руками, и она обняла меня в ответ, а потом отстранилась, как будто пожалела о сказанном.
– Значит, они вам нравятся, – сказала она. – Мои рисуночки…
– Они отличные, – сказала я.
На секунду я почувствовала себя полной дурой. Недавно я ворчала из-за того, что должна иметь дело с убийством без тела, а теперь, на моей собственной кухне, прямо перед моими глазами лежит блокнот с зарисовками места преступления – настолько прекрасными, будто они вышли из-под карандаша Леонардо да Винчи.
А потом мне в голову пришла жуткая мысль.
– Вы показывали их инспектору Хьюитту?
– Нет. Он не спрашивал. А кроме того, он почти обвинил меня в убийстве прямо в лицо. Если бы он глянул на мои рисунки, он бы знал, что я была там, как вы это называете? На месте преступления. Что у меня есть… как это называет мисс Кристи?
– Орудие, мотив и возможность, – сказала я. – У вас могли быть все три составляющие.
– Могли быть – это чепуха на постном масле. Могли быть сапоги всмятку. Мoгли быть в рот не положишь.
– Понимаю ход вашей мысли, – сказала я, – но умы Агаты Кристи и инспектора Хьюитта работают иначе.
– Нет, – ответила она, – ничего не знаю про него, но я взяла несколько ее книжек в библиотеке. Альф говорит, они все одинаковы: прозвучал выстрел… а потом триста страниц с плясками нарядных крестьян.
– Можно взять? – спросила я, положив ладонь на блокнот.
– Возьмите, – ответила она, и у нее дернулся глаз, как будто она подмигнула. – Если он мне понадобится, я попрошу.
Я прятала свое сокровище в карман, когда снаружи до меня донесся специфический звук. Мой болезненно чуткий слух улавливает определенные звуки с почти нереального расстояния, и это тот самый случай: прерывистое поскрипывание, как будто пищит птенец.
– Слышу машину викария, – сказала я. – Что он может хотеть от нас?
У старичка «Морриса-Оксфорда» викария были целых два дефектных подшипника, которые то работали, то не работали, в зависимости от передачи, издавая ужасно раздражающий скрип.
– Надеюсь, у него нет плохих новостей, – заметила миссис Мюллет. – С викариями такое случается.
Кухонная дверь распахнулась, и явился викарий в компании Ундины. Она была взволнована, и я поняла это еще до того, как она открыла рот. И викарий беспокойно сжимал руки.
– А! Флавия, – сказал он. – Миссис Мюллет.
– В чем дело? – спросила я. – Что-то случилось?
– И да, и нет, – ответил викарий. – Видите ли, произошел инцидент… на уроке по конфирмации.
– Опять вонючие бомбы? – поинтересовалась я, пытаясь изобразить жизнерадостность.
– Нет, ничего подобного, – сказал викарий. – Просто Ундина… я хотел попросить Синтию отвезти ее домой, но потом подумал, что это несправедливо по отношению к ребенку.
Что бы Ундина ни натворила, это явно что-то из ряда вон. Викарий привык справляться с непослушными детьми и имел дело с множеством прискорбных нарушений христианского братства.
– Понимаете, – заговорил он, – мы выделили время, чтобы пригласить эти юные души в церковь пообщаться со старшими прихожанами. Добрые леди из алтарной гильдии вызвались организовать прием, чтобы, так сказать, принять их в религиозное общество. Мы поем псалмы, чтобы установить музыкальную связь… связь… э-э… с христианской общиной. Это торжественный момент в новой жизни кандидата: разделенная любовь и вера, общение юных и взрослых. Весьма торжественный момент.
– Да, – сказала я.
– Одна леди садится за орган и дирижирует. Мы всегда поем детский псалом – простота и величайшее благоговение. Сегодня это был «Справедлив господь Иисус».
Поскольку я сама несколько раз пела этот псалом, я хорошо его помнила. Бесконечная растительность в его тексте до сих пор звучала у меня в голове:
Прекрасные луга, леса еще прекрасней…
– Внезапно наше пение было прервано, – продолжил викарий, – самой безбожной музыкой, иначе не скажешь. Звукоподражанием, оскорбляющим Господа.
С этими словами он сунул руку в карман жилета и извлек любопытный металлический предмет, предъявив его нам. Эта штука болталась перед нашими глазами, словно дохлая крыса.
– Я одолжила у Карла варган, – объяснила Ундина. – Ты должна послушать, как он звучит вместе с органом, Флавия! Просто потрясающе!
В экстазе она сложила ручки под подбородком.
Я вытерла рот, пользуясь этим моментом, чтобы изобразить на лице подобающее неодобрение.
– Пожилые леди так огорчились, – говорил викарий, – что я был вынужден отменить занятие.
– Приношу глубокие извинения, викарий, – сказала я. – Уверена, Ундина тоже сожалеет. Не так ли, Ундина?
– Угу, – подтвердила она. – На всю катушку и от всей души.
Ее глаза в этот момент напоминали глаза голубоглазого тигра – такие же глубокие и опасные. Она меня пугала.
– Что ж, тогда я поеду, – сказал викарий. Он посмотрел мне в глаза, и его взгляд шокировал сильнее, чем слова.
Чары нарушила миссис Мюллет.
– Бегите в свою комнату, мисс, – сказала она. – Я принесу вам чашечку чаю с печеньем.
Викарий потер руки и с напряженной улыбкой удалился. Через несколько секунд мы услышали знакомое поскрипывание дефектных подшипников его «Морриса».
Ундина испарилась, как дым.
– Мы. Вот кому нужен чай, – заметила миссис Мюллет. – А юная мисс пусть остынет у себя и подумает о своих преступлениях.
Я улыбнулась, и миссис Мюллет улыбнулась мне в ответ; потом я хихикнула, и миссис Мюллет тоже, и через секунду мы обе цеплялись за кухонный стол, содрогаясь от хохота.