— ЧанСоб, только не говори НамДжу! — пристыжено и суетливо попросил его он. — Ладно? Ты не скажешь?
Товарищ молчал. Он всё ещё смотрел на женщину, которая прикрыла свою грудь, одевшись до конца и, на дрожащих ногах, тоже приблизилась. Зрачки его увеличивались, затемняя глаза, с каждым её шагом.
— Не скажешь, ЧанСоб? — пытался добиться ответа ИльХун. Ему пришлось тряхнуть коллегу, чтобы тот едва уловимо кивнул. Он не видел и не слышал того. Он смотрел на ДжеНу.
— ЧанСоб… — произнесла она, подняв руку к нему, но он отступил, как ошпаренный. — милый, мальчик мой… ЧанСоб, послушай…
Он медленно замотал головой, всё отступая и усиливая этот жест. За его спиной стояла СоХен, о которую он споткнулся, но, не отводя глаз от ДжеНы, обошел её, продолжая идти задом наперед.
— Подожди, постой минуту, ЧанСоб, — он отходил, и они перестали видеть ещё двоих, присутствующих при этой отвратительной сцене. Это в анекдотах она может быть забавной, это у выдохшихся морально супругов она может быть комичной и карикатурной. Но не такая разоблаченная измена смешна. Холод, леденящий холод побежал по нутру ДжеНы, всё сильнее осознающей, как ужасно то, что творится. — ЧанСоб!
Он развернулся и, не разбирая дороги, выбежал из общежития. Мадам Ю побежала следом. Он, конечно, уходил прочь быстрее, легче преодолел лестницу, на которой она чуть не сломала ноги, обутые в каблуки. Они выскочили на улицу, где мороз схватил их в свои рукавицы. ДжеНа забыла своё пальто, а ЧанСоб, напротив, не успел даже расстегнуться, когда вошел домой.
— ЧанСоб, умоляю, остановись! — крикнула она, и пар пеленой выскочивший из горла застил ей вид. Она двинулась дальше. Юноша замер, стоя к ней спиной. ДжеНа подошла к нему. — Пожалуйста, я объясню тебе…
Парень обернулся, опять убивая её своим взглядом. Он молчал, всё ещё молчал! Хоть слово, пусть с его уст сорвется хоть одно слово!
— Я… я к тебе пришла, я хотела уйти, но ИльХун… — внезапно она поняла, насколько глупо, дешево и дыряво звучат её объяснения. Это не оправдания — это жалкие потуги вытащить себя из грязи, из отхожего места, в которое она сама себя опустила. И в карих глазах ЧанСоба она была там не просто с головой. Она там утонула и захлебнулась. — я люблю тебя, ЧанСоб!
ДжеНа почувствовала, как глаза разъедают слезы.
— Не молчи же! Скажи хоть что-нибудь! — она сделала последний шаг и взяла его за рукав, но он резко и больно отхлыстнул её руку, от чего она едва устояла на ногах. — Ну, что ты хочешь сказать мне?! Говори всё, скажи!
— Ты… — парень больше пнул собственный язык, чем сказал что-то. Звук вырвался краткий, рваный, и повторился. — ты…
— Я, да я! — женщина не выдержала и заплакала. Она не лила слезы уже несколько лет. — Что? Я шлюха — да! Потаскуха, дрянь и мразь, да? Это ты хочешь сказать? Ну, скажи же! Кричи это! Плюнь мне в лицо, ЧанСоб!
— Ты… — его лицо свела легкая судорога и он провел перед собой ладонью, словно отгоняя комара, но было пусто и он боролся с навязчивыми мыслями, с фактом, который он хотел превратить в сон и никогда не знать о нем. — ты же… не такая…
ДжеНа увидела согнувшегося от горя юношу, будто он потерял всё. Не только смысл жизни, но и саму жизнь. Перед ней стояла бледная тень, обнажившая разбитого и опозоренного светлого мальчика, над которым надругалась злая судьба. Она в явь услышала, как клацнули ножницы Атропос, решившей, что этой любви существовать достаточно.
— Нет, я такая… какая есть, всегда была такой, но, я люблю тебя ЧанСоб! — прокричала она и снова попыталась взять его за руку, но он отдернул её так, что ДжеНа упала на оледеневшую дорожку ему под ноги. Подняв голову, она увидела, что он даже не опустил к ней лицо. — Прости, слышишь? ЧанСоб, прости и пойми, что я люблю тебя, только тебя!
Он сделал шаг в сторону, но она ухватилась за его ногу, продолжая сокрушаться и плакать. Проехавшись коленками по льду, она разодрала чулки и кожу до крови. Влиятельная и сумасбродная стерва являла собой жалкое зрелище. Пародия на шекспировскую Дездемону, которую побрезговали даже придушить. ДжеНа вцепилась в брючину ЧанСоба и боялась отпустить её. Если позволить ему уйти… нет, она чувствовала, что для его характера — это конец. Это смерть.
— Посмотри на меня! — взмолилась она. Тушь потекла по щекам, тут же леденея и застывая. ЧанСоб опустил лицо и, теперь, впервые, она увидела презрение, гнев, отчужденность, боль предательства.
— Я не хочу Вас видеть, — немеющим тоном, с перепадами, выдавил он и, отшвырнув её от себя, быстро зашагал прочь. Его шаги переходили в бег по мере удаления.
— ЧанСоб! — заорала ДжеНа, опустив стучащие друг о друга пальцы на припорошенные снегом следы. Но он не останавливался и становился всё дальше. Его обращение на «вы» было острее ножа, вонзенного под ребро. Это «вы» означало, что она навсегда покинула орбиту его жизни и вернуться на неё не поможет ни одна сила притяжения или гравитация.
ЧанСоб бежал долго, бесконечно долго, пока легкие не загорелись. Голова разбухала от мыслей, глаза не хотели ничего видеть, а уши слышать. Тело лихорадило. Ничего, ни звука — он погрузился в вакуум и едва не попал под машину, пересекая улицу. Что это за яд уничтожает его изнутри? Как его излить? Эта ненависть, которая затмевала взор и высасывала силы — куда её деть? Перед глазами, никуда не сдвигаясь, не стираясь, стояла ДжеНа, прячущая свою грудь и тяжело дышащий рядом с ней ИльХун. Ничего более мерзкого и гадкого он никогда не видел. Самая красивая женщина, любимая, обожествляемая, стала отталкивающей, неприятной. Половой акт превратился в скотский театр. Это не секс — это спаривание, свинское, безразборное!
ЧанСоб не чувствовал ног и упал в сугроб в задворках какого-то дома. Лицо его окунулось в снег, обмораживающий, остужающий пылающие щеки. Трясясь и стуча кулаками по земле, парень перевернулся на спину и, набрав полные легкие воздуха, завопил на всю мощь:
— Не-ет! — он кричал это снова и снова, пока ор не сорвался на хрипоту и из глаз не брызнули слезы. Никогда он не плакал с тех пор, как ему было одиннадцать лет и его, засрамленного, загнали в туалет школы и, обзывая и унижая, довели до того, что он захныкал. Но тогда он пообещал себе, что больше никто его не сломает, что вызвать в нем боль никто не сможет. Никто. И вот он плакал, как мальчишка, как слабак. Лежал на куче рассыпчатого снега и бился от боли, не в силах остановиться. И его укор к мирозданию, его бессмысленное «нет!», не могло исправить или изменить что-либо.
Женщина, которую он любил больше себя, которая собой заменила все его мечты, которая стала всем для него, святой Мадонной и ночной дьяволицей, она умерла на его глазах, но на чужих руках, не оставив ничего, кроме резкой, неумолкающей боли и растерзанной души, разбившейся о собственную веру в то, что любовь может быть честной и вечной. Веры в то, что она вообще может быть.
Холода
Чистое зимнее небо посмурнело и стало затягиваться тучами к ночи. Подобный им по внутреннему состоянию, продрогший, едва не трясущийся, бледный и какой-то пелёсый, вернулся в общежитие ЧанСоб, когда уже зажглись фонари. Ребята ещё не все вернулись с кратковременного отдыха, и в прихожей его встретил СонДже, идущий с кружкой чая к телевизору.
— Привет! Я думал, ты завтра только вернешься. Ты чего такой? Как сосулька, — юноша остался проигнорированным. Друг молча разделся рядом и, не посмотрев на него, прошел в спальню.
По пути к нему вышел ИльХун. Кого сейчас совсем бы не хотелось видеть. Но он не мог ничего изменить и не имел права прогонять того или посылать. Товарищ не знал ничего и его поступок не был предательством. Ведь если бы он сам осмелился сказать ему…
— ЧанСоб, прости, послушай… — отлично. Он всё понял. Или догадываться стал и ему дорассказал кто-то. Возможно, сама госпожа Ю, вернувшаяся за пальто. Он не хотел знать, даже думать о том, как она уходила отсюда, как побитая собака в глазах СоХен и как подранная, но гордая кошка в глазах ИльХуна.
Молодой человек продолжал не отвечать и открыл дверь последней комнаты. Сначала ему показалось, что в ней никого нет, но потом он разглядел ХенЩика, тотчас вставшего. Перед глазами всё ещё бегали темные круги и всё мутнело. Трудно было собраться, сфокусироваться на чем-то, оттого и выпадало что-то из вида. По лицу ХенЩика было ясно, что он в курсе всего, что здесь было и чем всё окончилось.
— ЧанСоб, мне жаль, — скупо, но сочувственно произнес он. ЧанСоб пробрел к своей кровати и сел на неё. — если хочешь поговорить или высказаться…
— Не надо жалости, ладно? — набрался он сил и выдавил из себя.
— Это не жалость, — ХенЩик подошел и сел рядом. — я просто поддержать хочу. Или, ты думаешь, я тебя не понимаю? Не могу понять?
— А что ты мне можешь сказать? «Я же говорил!». — ЧанСоб усмехнулся, горько, почти опять сорвавшись на тонкую дрожь, которая обычно предшествует слезам.
— Нет, я этого говорить не собирался, — он положил руку другу на плечо и тот выдержал прикосновение, не стряхнув её. Хотя любое физическое воздействие отзывалось болью. Как будто трогали сразу оголенные нервы. Он чувствовал себя посаженным заживо в металлическую статую, полую изнутри, которую начали накалять. Когда-то где-то существовала такая пытка.
— Но ты был прав, — признал парень, уткнув лицо в ладони. — все женщины одинаковые.
— Нет, не все.
— Все изменяют, — образ ДжеНы накладывался на любую женщину, абсолютно любую. Она была во всем, везде. Она была первой, поэтому показала ему жизнь, какая она есть. И уж в чем в чем, так в её неприглядной стороне, он не мог ей не доверять.
— Нет, не все! — настойчивее повторил ХенЩик. — Думаешь, НамДжу, к примеру, изменит ИльХуну?
— Дай угадаю — нет! Потому что, следуя мнению МинХека, он изменяет ей. И она слишком занята будет слежкой за ним, чтобы рогатить его самой! — ЧанСоб сжал кулаки и поднял взгляд, бьющийся в агонии, на товарища. Он всё ещё не знал, как дальше быть и какое применить лечение к почти смертельной ране.