Чем мальчики отличаются от девочек? Да ничем. Мы это в лагере узнавали. Всем одинаково страшно и стыдно. Девочки прикрывают грудь, не важно – рано развившуюся или никак не развившуюся, «доска – два соска». Мальчики – мужское достоинство. Все одинаковые, поставленные в равные условия, когда можно только выживать, но не жить. Лишенные хоть какого-то уважения к нуждам. Когда в лагере на полдник полагался арбуз, абрикосы или другие фрукты, баба Таня всегда причитала: «Опять дристать начнут. А мне-то что делать? Положено выдать, я и выдаю. Надо ведра поставить по палатам». Арбузы всегда были нежно-розовыми, а абрикосы – недозрелыми. Я после бабушкиной северокавказской деревни знала, как выглядят настоящие фрукты, и никогда не ела их в лагере. А остальные…
Ночь проходила в беготне до ведра. Вожатые разрешали открыть окна, чтобы дать выход запаху испражнений. Но тот не выветривался. «Поносили» все. Баба Таня утром варила овсянку на воде без масла. На обед – рис с отварной куриной грудкой, лапша куриная. На свой страх и риск повариха меняла утвержденное меню. Каждый раз боялась, что заметят – лапшу вместо свекольника сварила, а рагу на грудку заменила, еще доложат куда следует.
– Посодют меня с вами, – причитала баба Таня, – точно посодют. А мне-то что делать? Каждый раз одно и то же.
Пока дети мучились поносом, вожатые лежали над такими же ведрами, но уже лицами. Домашнее вино, купленное тайно у местных умельцев, вызывало мгновенное опьянение и такое же мгновенное отравление. Блевали все, даже самые крепкие. Сталина привычно разводила марганцовку в трехлитровых банках.
Утром все ходили бледные и вялые. В лагере объявляли «день самоуправления», что означало – делайте что хотите. Все хотели одного – умереть. Гестапо скармливала и детям, и вожатым активированный уголь и заставляла выпить раствор марганцовки. Если вы когда-нибудь запивали таблетки активированного угля марганцовкой, вы меня поймете. Если нет, то у вас было счастливое детство.
Нас в душных автобусах вывозили на пляж – загаженный. Переодевались «под полотенчиком». Обязательно играли в пляжный волейбол над криво натянутой сеткой. Кто не мог ходить по гальке и камням, считались больными и нервными. Слабаками. Я с тех пор по горячим камням могу пройти, даже бровью не поведу. А вот наступить в воде на палку с воткнутым ржавым гвоздем, потом загреметь в городскую больницу – считалось геройством. Прививка от столбняка? Нет, не слышали. Всех тогда от оспы прививали – по шраму на предплечье, точнее, его наличию или отсутствию, я сейчас могу определить возраст человека. В больнице на чистых простынях, с душем, в котором всегда была вода, хоть горячая, хоть холодная, было хорошо. А больничная еда, не в обиду бабе Тане, казалась в миллион раз вкуснее. Я попала в больницу не со столбняком, а с потерей голоса. Причем тотальной. Не хрипела и не сипела, ни звука не могла издать. Даже Сталина тогда перепугалась. Впрочем, я до сих пор могу онеметь на нервной почве. Тогда про нервную почву у детей ничего не знали и не хотели знать, поэтому в больнице меня кормили аскорбинкой, гематогеном и устраивали прогревания – надо было дышать через трубку. Но поскольку эта трубка была чуть ли не одна на всех и ее забывали протереть после предыдущего пациента, я так ни разу и не смогла пройти процедуру. Меня начинало рвать, едва я видела трубку, которую требовалось засунуть глубоко в рот. Так что в больнице меня лечили не пойми от чего. Внезапная рвота не позволяла меня выписать. Если бы кто-нибудь спросил, я бы честно объяснила, что реагирую на трубку, которая прошла через несколько ртов, но меня никто не спрашивал – я ведь не говорила.
По возвращении из лагерей все дети направлялись в поликлинику за справкой – искали дизентерию. Остальное никого не интересовало.
Было ли что-то хорошее? Конечно, было. Ночные купания, «королевская ночь», когда все мазались зубной пастой, письма подружек – мы писали друг другу, находясь в разных городах. Отправляли свои фотографии. Рассказывали про школу. Дружно собирались встретиться на следующий год, на второй смене. Нет, на третьей. Я ждала этих писем, длинных и подробных. С обязательными приписками в конце: «Жду ответа, как соловей лета». Тогда еще существовал эпистолярный жанр. Письма никогда не выбрасывались. Я перематывала их лентами и хранила. Жаль, сейчас нельзя обмотать лентой чат в ватсапе. И жаль, что современные девочки, девушки могут легко закончить отношения одним движением – удалить чат. И первая любовь, детская, подростковая, не останется в памяти. И они никогда не узнают, каково это – получить письмо, в котором Сашка пишет, что полюбил другую девочку и это письмо – последнее. А потом сидеть и плакать над стопкой писем, не зная, выбросить их в мусорное ведро или сжечь. Выбросить, а спустя час рыться в мусорке, вытаскивая заветную стопку, перемотанную ленточкой, в которой зачитано до дыр каждое послание. Вытащить, обрыдаться и снова выбросить. А потом снова вытащить и оставить на память самое первое или третье, с признанием в вечной любви и засушенным цветком. Нет, то, которое пришло с ракушкой, уже расколотой. Ту ракушку Сашка нашел в вечер первого поцелуя и, оказывается, хранил. Оставить себе хоть осколочек той ракушки.
«Построились по парам. Даша несет флаг отряда. Не отстаем, не растягиваемся. Кто шагает дружно в ряд? Пионерский наш отряд!» Мы шли сонные, вялые, ополоумевшие от солнца, пляжного волейбола и вожделенного купания в теплой жиже, в которую превращалось море, засунутое в буйки. Нестерпимый запах. Нас заставляли дышать, потому что полезно. И это не тина, а сероводород.
Вожатые мазались грязью, считавшейся лечебной во всех возможных смыслах. Ходили черные, как негры, потом долго смывались. Ребята дурачились, а девушки верили, что станут красавицами. Покрывались прыщами или сыпью, но все равно снова мазались. Для чего? Да фиг знает. Но все мажутся. Вон тетки черные стоят на берегу, раскидав руки в стороны. В те годы многие загорали не лежа, а стоя. До сих пор не понимаю почему и, главное, зачем. Чтобы ровнее загар лег? Нигде такого нет, только на наших пляжах. И чтобы непременно сначала до красноты, до ожога, так, что не притронешься. Потом лежать в душном номере, намазавшись толстым слоем сметаны, и страдать. Покрыться волдырями, сдирать лопнувшие ошметки кожи. Это отдельное удовольствие – подхватить край и тянуть, чтобы ровная полоска сошла. Опять до красноты. Вернуться с каникул обугленной, как головешка, неровно, с белыми прогалинами на внутренней стороне рук и пятнами на ногах. Коленки всегда быстро загорают, как и ступни. А так, как ни вертись подобно шашлыку на мангале, все равно получишься шашлыком – где-то недожаренным, где-то подгоревшим. Лицо и руки – в пигментных пятнах. Наплевать. Зато по возвращении все обзавидуются: на море была, загар сразу видно, не на грядках и не в беготне по городу полученный. Детей на пляж без трусов выводили, чтобы целиком загорели. Шоколадка. Мать, которая отправила ребенка на море, – героиня. И не важно, что потом ребенок по ночам кошмарами мучается, от кишечной палочки лечится. Главное – «морюшко», пусть и загаженное. Солнышко. А про тепловой удар, когда ребенок без сознания валялся, уже все забыли. Зачем плохое вспоминать? И про глистов тоже не надо. Ну зарылось дите в песок, все зарываются, и ничего. Откуда в песке глисты-то? А то, что рвало его, так это точно от арбуза.
Все медуз ловят, и ничего. Почему у моего-то ожог? А как не ловить? Надо ж обязательно выловить, в руках подержать и на горячий песок бросить, чтобы медуза растаяла. Обязательное развлечение для детей. Без него – никак.
– Да шо тебе та медуза сделает? – слышала я крик бабушки. Внучка, девчушка лет восьми, панически боялась зайти в море, покрытое ковром из медуз. – Ты отгребай их руками и плыви.
А внизу, под ногами, – скользкие, покрытые водорослями, камни. Девчушка так и топталась на песке, не в силах зайти в воду хотя бы по колено. Бабушка кричала, что больше внучка на море не пойдет. Та, кажется, была только рада такому обещанию-наказанию.
На берегу рыдает малышка. Ей жалко медузу, которая на ее глазах расплавилась и исчезла.
– Что ты плачешь? Вон их сколько в море. Сейчас еще одну убьем, – говорит ей мать. Малышка рыдает пуще прежнего.
Сейчас хотя бы не заставляют детей полоскать горло морской водой. Меня выписали из больницы. Голос я обрела, но говорила тихо. Орать речовки не могла. Петь строевые песни категорически запретили. И Гестапо лично взялась за мое исцеление. Увидев, что я хорошо плаваю, она устроила мне персональную экзекуцию – плавала вместе со мной. Мы доплывали до буйков, и она требовала, чтобы я набирала воду в рот и прополаскивала горло. Я покорно полоскала, чтобы побыстрее вернуться на берег. Но Гестапо брала с собой пустую бутылку из-под пива и набирала в нее морскую воду. И я должна была целый день курлыкать этой водой с привкусом пива. Когда я заговорила в полный голос, Гестапо была счастлива. Она считала это своей личной победой. Я же просто решила избавиться от экзекуций. На отчетном концерте Гестапо сидела в первом ряду и чуть не плакала от счастья – я пела в хоре про крылатые качели.
Я помню Светку – мама ей в лагерь выдала только трусы от купальника. Не потому, что не было верха, а потому что «чего прикрывать, два прыща твоих, что ли?» А Светка – уже тринадцатилетняя, но не такая развитая, как Наташка – уже с полноценным вторым размером, знающая все про месячные, которые называла «мески». Лежала, страдала. Ее не гнали на пляж, а оставляли в лагере. Как же мы ей завидовали и тоже хотели, чтобы побыстрее эти «мески» начались. Наташка рассказывала страшилки – что волосы во всех местах вырастут. Даже усы. И на руках тоже.
– У тебя же нет усов, – заметила я.
– Мне повезло. А у моей одноклассницы Аньки выросли. А на руках, как на ногах – черные и длинные, – ответила авторитетно Наташка.
– И что делать? – ахнули все девочки.
– Как что? Вырывать! – ответила Наташка.
– Врешь ты все, дура, – хмыкнула отчаянно Светка.