Все согласились – врет, конечно же. Я промолчала, потому что знала – бывают волосы и на руках, и на животе. Даже усики у некоторых растут. Как в бабушкином селе у многих женщин. И да, вырывали. Ходили к тете Лине – она лучше всех владела искусством депиляции. Скручивала две толстые нитки и с их помощью быстро избавляла от лишней растительности на теле.
Светка же сидела на пляже одетая и тайком лила слезы. Вожатой отвечала, что не умеет плавать и не хочет. Не могла признаться, что у нее нет верха от купальника. Мы ей предлагали свои, но она мотала головой – не надо, тогда вы не будете купаться.
Это сейчас я везу дочери четыре купальника на две недели – и слитный, и раздельный, спортивный для бассейна, для пляжа открытый. Тогда у нас у всех был один купальник. Мне мой сшила бабушка. Я его очень любила и не хотела, чтобы у меня выросла грудь. Тогда бы купальник стал мал. Мой купальник был не как у всех девочек. Красивый. Лифчик с оборками.
Мальчикам было проще – купались в обычных «семейниках». А Петьке – обладателю модных настоящих плавок, привезенных из Финляндии, – доставалось по полной. Он только раз появился в этих плавках, так его засмеяли и наградили кличкой Петька-Облипон. Конечно, от зависти. Все о таких плавках мечтали. Но проще было Петьку обсмеять, чтобы не «выставлялся».
Я все помню. К сожалению. А что забыла, память тут же подкидывает.
Экскурсии, когда ты четыре часа трясешься по разбитым дорогам в душном раскаленном автобусе. От окна печет, если села на солнечную сторону. Занавеску закрывать нельзя, не положено. Да и не хочется – она липкая, грязная, со следами соплей и не пойми чего еще. Потом куда-то идешь, не понимая зачем. Хочется присесть на лавочку или прямо на бордюр, но нельзя, не положено. Хоть в обморок грохнись – поднимут и поведут под белы рученьки. Потому что по плану у отряда экскурсия, а план срывать нельзя. Голос экскурсовода переходит в истошный крик – она тоже устала. Ей все до чертиков надоело. Особенно эти детские группы. Одуряющая жара, солнцепек. Липнущие к телу майка и шорты. Вода – только в уличных фонтанчиках. Хватаешь воду ртом. Долго. Пока не оттолкнут следующие жаждущие. Все равно не напьешься. Все знают – перед экскурсиями лучше не пить и не есть – туалетов нет, придется терпеть. В музейный не пустит уборщица: «Засрете тут все, не намоешься после вас. Не дети, а дебилы. Дома тоже ссыте мимо? Смывать за собой вас не учили? Одного пусти, все попрутся». Выход был один – попросить женщину, милую и добрую с виду, чтобы провела в туалет. Чтобы сказала уборщице, что я с ней, а не из лагеря.
Все хотели спать. Всегда, постоянно. Но даже садиться на кровать не в тихий час и не после отбоя категорически запрещалось. Впрочем, желание присесть быстро пропадало. Одеяла даже летом в лагере выдавали шерстяные. Пропитанные потом предыдущих поколений пионеров. Перед сном мы вынимали одеяло из пододеяльников. А утром снова вдевали, чтобы заправить кровать по всем правилам. Быстро учились делать это двумя движениями, иначе весь отряд получит строгий выговор за то, что одеяло вытаскивали.
– Вы вытаскиваете и рвете, а мне что? На списание? Или из своих платить за порчу постельного? – кричала на нас сестра-хозяйка Милена Николаевна. Ее все называли Мегера. – Увижу, кто порвет, пусть родители платят.
Пододеяльники были не просто порваны, а продраны и подлежали списанию еще лет десять назад.
– Уголком подушку ставить надо, – продолжала кричать Мегера, показывая, как именно требуется укладывать подушку.
– Какая разница? – обязательно спрашивал кто-то из девочек или мальчиков.
– В жизни пригодится, – хмыкала Мегера. – В армии и тюряге проще будет. Вот попадете туда, меня добрым словом вспомните.
Мы ложились на пол, открывали окно. И лежали на сквозняке. Кондиционеры? Мокрые простыни, развешенные на кровати. Главное, успеть сдернуть, если с обходом шла Мегера.
Она не скрывала своей ненависти – и к лагерю как месту работы, и к детям. Да и ко всему, что двигалось и издавало звуки.
– Устроили пансионат, – вопила она, требуя немедленно застелить простыни. – На мокрых поспите. Зато не вспотеете.
Счастье, если заболел и попал в лазарет, где тихо, чисто и туалет рядом с палатой. Всегда прохладно. И можно спать в любое время. Или сидеть на кровати. Тайком сбегать в библиотеку, взять книжку и читать, когда никто не видит. Врач разрешала, медсестра делала вид, что не видит, как я прячу книгу под подушку. Но если Старшуха, старшая пионервожатая, придет с проверкой и застукает, тут же выпишут:
– Раз читать можешь, значит, выздоровела. Глаза ломать она в состоянии, а на зарядку, как все, – так больная.
Ее так все и звали – Старшуха. Имя-отчество никто не запоминал. Она не умела говорить спокойно и тихо. Вопила на весь лагерь. Так, что в ушах звенело от ее крика. Книги она ненавидела. Признавала только стенгазеты. Леньку Поленова, которого тут же нарекли художником, назначила ответственным. Ленька хоть и занимался в художественной школе, никакого отношения к художнику Поленову не имел. Однофамилец. Сам страдал. Ленька отказывался, говорил, что не умеет пока портреты. Умеет только яблоко с тенью и вазу.
– Так зачем портреты? Ты карикатуры рисуй в стенгазете, как в журнале «Крокодил», – велела Старшуха.
Ленька, конечно, изобразил нечто похожее и предъявил, отчаянно потея и отрывая на пальцах заусенцы.
– Так и я так могу, палка, палка, огуречик, – хмыкнула разочарованно Старшуха.
После этого Поленова нарекли Поленом и отстранили от стенгазет, к его неимоверному счастью.
Больше тридцати лет прошло. Сидя в кондиционированном автобусе, я проезжала до боли знакомые места – Саки, Евпатория. Господи, как же мы ржали над названиями. Истерично, на все лады склоняли. Когда совсем не оставалось терпения, когда до смерти хотелось домой, оставалось только шутить. А еще были в моем детстве модные и считавшиеся элитными Гурзуф и Ялта, Феодосия и Керчь, Судак и Балаклава.
– Вы, наверное, в первый раз у нас? – спрашивают постоянно.
– Да, в первый раз, – отвечаю я, чтобы соврать самой себе.
Я все знаю про воду, которую нельзя пить из-под крана, – кишечная палочка гарантирована. И про местное домашнее вино – хотите жить, идите в магазин и покупайте в бутылках. Хотя и это не залог счастливого пробуждения.
Когда мой двадцатилетний сын отправился с друзьями в Крым, я насильно заставила его уложить в рюкзак все виды активированного угля и таблетки от всех известных медицине видов отравления.
– Пожалуйста, только не пей кагор, портвейн, вино из канистр и шампанское, – заклинала я его.
– Мам, ну ты-то как-то выжила, – рассмеялся сын.
– Сама удивляюсь, – призналась я.
Менталитет не изменится ни с поколением зет, ни с поколением икс, ни со следующим, не важно, какой буквой его нарекут. Все живут одним днем, одним сезоном. Дальше – хоть трава не расти. Медицинская помощь? Организм сам поймет, что наступит шиндец, и мобилизуется. Мой организм. Остальным я выдаю таблетки из огромного пакета – привезла из Москвы сразу от всех болезней. Потому что на месте от всех болезней есть только ромашка.
Наши дни. Я опять вижу те же дорожки, те же буйки. Море, поделенное на квадраты, прямоугольники. Вся прибрежная полоса в буйках. Для кого эти бесконечные заборы, заграждения, ворота? Даже море поделили. Как можно поделить воду? Еще как можно. Не для спасения утопающих и безопасности проживающих. Те пусть плывут куда хотят. Важно обозначить владения на песке, вбить колышки. Этот пляж принадлежит такому-то пансионату, этот клочок – уже другому. И буйки на воде обозначают владения. Один гребок – и ты уже на чужой территории. Смешно. Убирают пляж, если и убирают, тоже строго на своем участке. А что там творится, если отойти на метр, не важно. Как если бы в квартире наводили порядок, а мусор выбрасывали на лестничную клетку. Это ж уже не наша ответственность, а не пойми чья. А то, что воняет под носом, никого не волнует.
Заброшенные остовы строений. Когда начали стройку? В прошлом веке. Тогда же и бросили. Корпуса-призраки. Заросшие бурьяном огромные территории. Пляжи с будками для прохода и смывшимися под дождями объявлениями, прикрученными давно и намертво. «Вход по пропускам. Время приема солнечных ванн… время приема воздушных ванн… санитарный час…» Санитарный час на море. Что это вообще такое? Нет, не уборка пляжа, потому что там ничего нельзя – только смирно и по часам «принимать ванны». Не есть, не пить, не курить, упаси боже. К этим пляжам нет доступа. Все забито, намертво заколочено. По пляжу тоже не пройти – прибрежная полоса завалена стухшими водорослями, камнями, выброшенными, кажется, со стройки. Здесь же – едва видимая тропинка и расчищенный кусок пляжа с остатками костра. Так и есть – пионеры, то есть уже современные дети, тащатся на прощальный костер. Каждый несет в руках палки. Роняют по дороге. Одинокая странная палатка, которую и не приметишь. Ни дорог, ни отдыхающих, ни отеля поблизости. Как эта палатка здесь вообще очутилась? Вода, мороженое, соки. К ней кидаются вожатые, им из-под полы выдают пиво, вино в пластиковых бутылках. Судя по запахам – и еду какую-то. Да, эта палатка точно не прогорит.
– Заказывайте, что вам привезти? – окликает меня мужчина, поскольку я застыла на дороге.
– А что можете? – спрашиваю я.
– Да в принципе все, – пожимает плечами мужчина.
– А дальше там жизнь есть? – я показываю на тупик. Очередной забор, наваленные камни. Дорожка упирается прямо в них.
– Есть, только дороже, – отвечает мужчина. – Оно вам надо?
Не надо, но я перелезаю через наваленные камни и иду дальше.
На пирсе, огромном, заброшенном, построенном когда-то для больших кораблей, а не для маленьких снующих «ракет», обосновались бакланы. Страшные, черные. Сидят и смотрят в одну сторону. Не двигаются. Даже не каркают. Мертвый пирс с птицами-чучелами. Жуткое зрелище на самом деле. Стая или две. Сколько их там? Двести, триста? Сидят только по утрам, потом улетают. Летят, раззявив клювы. Страшно. И оторвать взгляд невозможно. Я застываю на месте и смотрю. Хичкок? Нет. Это птицы-смертники, лишь ожидающие своего часа. Смирились с неизбежностью и ничего не хотят. Даже рыбы, которая прыгает им в рот. Они летят, потому что положено лететь. По графику. Планируя над морем. Но жизни в этом полете нет. Они не дерутся, не перекрикиваются, не заводят брачных танцев, не бьются за место. Они уже давно мертвые. Как и пансионаты, от которых ничего не осталось. В одном окне горит свет, а в остальном здании – темнота. И страшно представить, кто живет в этой комнате, в этом здании: приговоренные к смерти или уже умершие, ставшие призраками.