– Ладно, давайте. Одну с солью, другую с сахаром. – Молодой матери нужно было время, чтобы понять, как действовать дальше.
– Вот и правильно, – обрадовалась продавщица, – и вам хорошо, и мне. Не люблю товар возвращать. Держите. А если вот здесь пойдете, по пляжу, через пять минут окажетесь, где вам надо. Наши-то, дельцы, по центру начнут колесить, еще и в пробку попадете. А тут напрямую, потом подниметесь – и все. Чего так убиваться-то?
Я в очередной раз убедилась – здесь умеют сострадать. Несчастным и подскажут, и помогут, и накормят. Не бесплатно, конечно, но все же. А работать – нет, не умеют и не хотят.
Мой давний приятель, оказавшийся летом на другом конце Черного моря впервые в жизни, сказал, что чувствовал себя маленьким мальчиком. Особенно в магазине. Будто он подросток, который пришел купить сигареты или бутылку дешевого вина.
– Слушай, со мной так все разговаривали, как в детстве в булочной. Мне года четыре было. Я взял булку и уронил. Подошла продавщица и начала отчитывать. Я от страха описался. До сих пор помню, как стою, а надо мной нависают продавщица и кассирша, а маму из-за них даже не видно. И они на меня так смотрят, будто я преступление какое совершил. Вот и здесь так же. Заходишь, а на тебя уже смотрят так, будто ты или обоссался при всех, или сейчас бутылку с водой из холодильника украдешь. И тетки такие же. Один в один.
– Твой сын пополнил словарный запас? – хохотнула я.
– Даже не начинай, – простонал приятель. – Мы его потом к бабушке отвезли. А теща у меня филолог. Она каждый день звонила и кричала, что мы привезли ей не внука шестилетнего, а урку. «И какая была необходимость погружать ребенка в подобный социум?» Можно подумать, я хотел в него погружаться! Но жена требовала моря.
Я опять вспомнила лагерь. Кажется, это были Саки. Вика – дочь большого начальника, отправленная в лагерь, как сейчас сказали бы, для социализации. Нашитые личной портнихой наряды, модный купальник – мини-бикини, не сшитый, а купленный. Трусы с завязками по бокам. Вика никогда не купалась и не раздевалась. Сидела на полотенце и смотрела, как плавает ее отряд. Только один раз разделась – ее заставила Старшуха. Насильно. Стояла над ней и комментировала:
– Что у тебя там? Три сиськи или ноги кривые? Нечего отбиваться от коллектива. У нас тут все равны. Раз приехала, живи по уставу лагеря. Мне тут отщепенцы не нужны.
У Вики был мягкий белый животик. Она вся была мягкая и белая. Тогда-то мы, девочки, и увидели ее купальник – ахнули от восторга, онемели от зависти. Вика же решила, что все дело в ней, а не в купальнике. Мы – вечно голодные, поджарые, с накачанным прессом, легко раздевающиеся, не стесняющиеся своего тела, очень отличались от нее, откормленной, стеснительной, холеной, умазанной кремом. С пушком, виднеющимся над трусами. Наверное, именно этого она и стеснялась – заметной волосяной дорожки, ведущей от пупка вниз.
Но мы смотрели не на растительность, а на купальник. А еще на головной убор. Боже, у Вики была шляпа, настоящая, плетеная, с лентой. Подходящая под роскошный купальник. Один цвет. У нас-то даже панамок не имелось, не то что шляп. А Вике мама велела головной убор не снимать, чтобы не напекло и лицо, не дай бог, не загорело. Вика говорила, что лицо не должно быть загорелым, а почему – не помнила. Но маму слушалась – шляпу не снимала и сидела в тени. А мы… если напекло – нырни с головой. Еще на панаму тратиться. Трусы на голову натяни и ходи. Про лицо мы слушали внимательно. Потому что нос красный, подбородок черный. Под глазами – белое, а на лбу и на щеках выступившие конопушки. Они появлялись даже у тех, у кого их сроду не было. «Сроду-роду», как говорила Старшуха. Руки тоже были черными, но не до конца, а ровно до того места, где начинались рукава футболок. Животы, конечно, белые, ноги – черные. Грудь и спина – красные.
Вика тогда, раздеваясь, доплакалась до настоящей истерики. Ее трясло. Мы не могли ее успокоить, как ни пытались. Наконец, она провалилась в спасительный обморок. Старшуха велела принести воды и полить:
– Цирк тут устроила.
Но никто с места не двинулся. Поливать Вику грязной соленой водой мы точно не собирались. Наконец на помощь пришел вожатый, отвечавший за мальчишек. Он кинулся, подхватил Вику, велел мальчишкам сбегать за водой из фонтанчика и предупредить водителя. Потом на руках донес Вику до автобуса и потребовал немедленно везти в лазарет. Да, к счастью, ничего страшного не произошло – нервное перенапряжение, тепловой удар. Старшуха, вызванная в кабинет директрисы, которая подробно объяснила, кого она довела до срыва и что ей за это будет, остаток смены вела себя тише воды, ниже травы. Даже по палатам не ходила, не проверяла, кто не спит после отбоя. Вику оставили в лазарете, пока она сама не пожелает вернуться в отряд, на свободном режиме, от греха подальше. Девочки носили ее наряды, явно сшитые по выкройкам из «Бурды». И, конечно, красились ее косметикой. Негласное правило лагеря – пока ты в лазарете, твое имущество становится общим.
Заброшенный маяк. Заколоченная, заваренная намертво дверь. Кому он светил, когда работал? Наверняка тем кораблям, которые приставали к пирсу. Или так и не пристали, а остались лишь в планах. Как не были заселены новые корпуса пансионата. Здесь, прямо напротив. Когда-то новые. А сейчас, спустя тридцать лет, облезшие, с крохотными балконами, наверняка считавшимися модными и современными. Новое здание было обнесено сеткой-рабицей, в некоторых местах с зазубринами сверху, вроде колючей проволоки, чтобы никто не смел перелезть. А зачем лезть? Что там осталось? Иногда вспыхивает светом одинокое окно и появляется фигура. Сторож? Нет, кто-то живет. Вот еще один балкон – «живой». Полотенца сушатся. И вдруг – звук разбитого стекла. Явно окна. И тут же – поток отборного мата. Чуть дальше – дырка в сетке, как без дырки-то? Всегда должна быть, хоть в заборе, хоть в сетке – короткий путь на волю. Через сетку оттуда выскакивают мальчишки-подростки лет по тринадцать и бегут сломя голову. Вслед несется брань. Куда они бегут? Все равно придется возвращаться. Кто согласился жить в этих заброшенных зданиях? Наверняка не бесплатно. И сколько тогда стоит заселение? Да, именно это слово. «Заселяемся», «выселяемся», «сдаем номер».
Километры загаженных владений – проще сжечь, чем вычистить. А раньше – вход только по пропускам, санаторным книжкам, которые дороже паспорта. По ним и на пляж – предъявить медсестре при входе, – и в столовую – администратору показать, которая смотрит так, будто ты лично ее объесть пришла. Везде – на входе, выходе – предъявите, ждите. Сдайте, получите. «После 21:00 выход запрещен». Режимная зона, а не здравница. Пансионат для сумасшедших, которых нужно контролировать, а то ведь так и норовят сделать не то, что положено. Кем положено? Не важно. Положено, и все тут. Все так живут, подчиняются и не ропщут. А если не нравится, так и не притесь сюда.
Синдром толпы – все подчиняются, не заметив, насколько быстро, одномоментно меняется сознание. Ты больше не сам по себе, не личность, а часть коллектива, жилец, один из многих. Ты никто и звать тебя никак. У тебя есть только номер проживания. Никто не спрашивает фамилию, только номер. Как в пионерском лагере – ты не Петя Иванов и не Маша Сидорова, а «из какого отряда?».
Это обезличивание мгновенно отражается на психике – всем хочется ходить парами, даже в магазин. Противостоять? Можно, но тяжело. Или нужно иметь прививку от толпы, причем с детства, или характер. Все вдруг – что тридцать лет назад, что сейчас – дружно ищут себе пару, пусть временную подругу. С ней – и на пляж, и в магазин. Списаться – «вы выходите?» «куда пропали?», «где встречаемся?». Самостоятельные взрослые женщины вдруг становятся не способны сходить в одиночестве в магазин за водой и пройти десять минут до пляжа. И дружат не по схожести интересов или общности тем для разговоров. А по тому, кто готов быть ведомым и лидером в паре. Одна предлагает сходить в магазин, другая соглашается, хотя и необходимости особой нет. Просто «Рассказ Служанки» какой-то… Почему синдром толпы вдруг накрывает умных и образованных? И почему тот, кто не соглашается, вдруг становится изгоем и вступает в действие правило: «Против кого дружите, девочки?» Да, здесь непременно нужно иметь хотя бы умозрительного врага, против кого-то дружить. Стадное чувство захлестывает, оно по-своему прекрасно, гарантирует некую безопасность – проще смешаться с толпой и не высовываться. Коллектив – не сила, а порочная связь. Она пронизывает нутро, становится привлекательной и занимает все сознание: «А почему меня не позвали?», «Почему на меня так посмотрели?», «А они шушукались точно про меня».
На отдельном листке в красивой папке, лежащей на столе в номере, – цены за разбитую чашку, утерянную ложку, порванную простыню. Сколько нужно заплатить, чтобы никогда в жизни сюда не возвращаться? Чтобы перебить и разорвать все, что есть в этом номере, немытое, засаленное, с пятнами, пылью, плесенью, запахом. Больше ни за что, никогда, в очередной раз клянешься самому себе. Но идешь, как дурак, и бросаешь монетку в море на прощание. Все так делают. Все идут. И бросают дружно. Ритуал. А почему вы не пошли и не бросили? Как объяснить?
То, от чего бежал все эти годы, вдруг проверяет тебя на прочность. То, что культивировал в себе с того самого лета, в пятом классе – не быть как все, не идти строем, не кричать то, что кричат остальные, и удалось, почти к пятидесяти годам, заслужил, завоевал право послать всех, идти налево, направо, лишь бы не в ногу, плыть против течения, вдруг оказывается хлипким. Все едут на экскурсию. Почему вы отказываетесь? Вы подводите весь коллектив. Если вы присоединитесь, цена будет на двести рублей меньше со всей группы. Не хотите? Почему? Что ответить? Потому что… С какого места начинать объяснять? С пятого класса?
– Сколько заплатить, чтобы не ехать? – спрашиваю я, зная, что спровоцирую обиду.
– Вас никто не заставляет, – конечно, в голосе организаторши звучит обида, – но вы многое теряете. Там прекрасные виды для фоток. Могли бы в «Инстаграм» выложить.