– Не сомневаюсь, – говорю я.
Да, сейчас все ездят ради «фоток» в «Инстаграме». И экскурсовод говорит не «насладитесь видом со смотровой площадки», а «у вас есть возможность сделать фотки».
Я опять борюсь с желанием воткнуть кому-нибудь ручку в глаз. «Фотки, спасибки, встречаемся на бассейне, по ходу, короче». И это – из уст экскурсоводов, организаторов экскурсий.
А еще неистребимое – «снять с питания». Если уезжаешь, тебя «снимают с питания». Экскурсия предполагает сухой паек, но и его нужно идти и «заказывать». Стоять и просить, будто подачку. Его выписывают, будто одолжение делают. Даже не знаю, что хуже: получить засохший бутерброд с липкой ветчиной или остаться без обеда, отвратительного, несъедобного – опять салат из ошметков того, что осталось со вчера или с позавчера, замазанное густо майонезом, тоже старым, судя по цвету. Питание в этих местах становится жизненно важным пунктом распорядка дня. На завтраки, обеды и ужины не опаздывают, приходят заранее и толкутся, скандалят в очереди с подносами-разносами. «Вас тут не стояло». Хотя можно дойти до ближайшего магазина и купить фрукты, йогурты. Но нет, сознание, подкорка головного мозга отчаянно сопротивляется. Нельзя сниматься с обеда. А булки? Как же булки? Выдадут утром? А если нет? Ты эту булку и есть не будешь, но главное – получить, завернуть в салфетку и унести. Животное желание, не поддающееся никакому разумному объяснению. Пусть сохнет в номере, отправится в мусорку, но взять надо непременно. Вырвать с подноса.
Все знакомо. Лучше бы не было. Некоторые радуются омлету с нестерпимым привкусом картофельного крахмала. Стойкому, трясущемуся на тарелке квадратику. Перловке, которой засыпают и мясо, и маскируют недостаток овсянки. А еще пшенке. Куда же без нее. Главная каша моего детства. На гарнир, на утро, на десерт. Современные дети елозят ложкой в тарелке и есть отказываются.
Все несъеденное сгребается в здоровенные бадьи. И потом куда выносится? Мне всегда жалко продукты. Ну почему, если к выброшенным салатам никто никогда не притрагивается, их все равно будут готовить? Изо дня в день, из года в год, из десятилетия в десятилетие.
Подгнившие, мятые со всех боков огурцы засаливают. Я помню, что на засолку всегда отбираются мелкие, тугие, стойкие огурчики, которые потом получают «хрумкими». А здесь – вялый огурец, прикрытый вялым же пучком петрушки. Со слоем грязи сверху – на засолку ведь не моют, зачем? Малосольными их назвать сложно. Да, соль отбивает душок гнилости, но есть нельзя. На них даже смотреть без боли невозможно. Недоеденные огурцы отправляются в свою третью жизнь – в солянку. Туда же опять ошметки ветчины, подгнившие помидоры. И свинина под майонезом – позавчерашний обед – тоже. Боюсь представить, какая жизнь у этого куска свинины. Пятая? Точно соскребли майонез – вкус чувствуется. Зачем выдавать по три недозрелые абрикосины или по куску розового безвкусного арбуза? Чтобы все обдристались? Повариха тетя Катя, вторя своим предшественницам и коллегам, так и говорит: «Опять обдристаются». Но все берут, как булки. Раз положено, значит, надо брать. Можно пройти двести метров и выбрать любой арбуз. Можно дать парню из овощной лавки пятьдесят рублей, и он привезет настоящий арбуз, сладкий. Но нет. Все едят этот, розовый, напичканный химикатами.
Есть при этом хочется до одури. Голод заставляет бежать в столовую пораньше, чтобы встать первыми в очереди и получить плюху рагу. Господи, если это рагу, то я трюфель. Хочется кричать: «Почему ничего не меняется? По-че-му?» Повариха, перенявшая вахту от собственной матери, то же самое ела и видела в своем детстве. Почему она все это продолжает готовить? По технологическим картам, замусоленным, заляпанным, устаревшим еще в прошлом веке. Кто заставляет ее нарезать аккуратными кубиками отварную картошку, синюю, с черными глазками, не пошедшую на суп или на гарнир, прикрывать ее кукурузой из банки и щедро посыпать заветренным горошком? Сыр, самый дешевый, уже подплесневелый, туда же, на крупной терке горкой. И плюхать майонез сверху? Да, ее этому научила мать, а ту когда-то – ее мать. Наверное. Но почему нельзя отказаться? Сказать, что не будет так готовить, и просто выложить на тарелку свежий нарезанный огурец? В конце концов, накормить директора пансионата нормальной едой и убедить его ввести новое меню. К его же выгоде.
Что называется свободой? Именно это. Не идти строем, не делать так, как кем-то когда-то заведено, потому что гадость и мерзость. Иметь возможность отказаться от массовых развлечений в любом виде. Свобода – это счастье одиночества и тишины. Свобода – право сказать «нет». Свобода – иметь право выбора, собственное мнение и независимость.
Здесь, в этих местах, свободы нет и не будет. Технологички на кухнях пережили наше поколение, переживут и поколение наших детей. Я не удивлюсь, если моя дочь, не дай бог, конечно, повторит мой путь. Приедет в места, где была в своем детстве, и привезет туда своих детей. И вспомнит про разносы-подносы, запеканку из макарон и морковки. Будет забирать плюшки-ватрушки и ходить по той же дороге, по которой ходила я, – раздолбанной, с выбоинами, ямами. Так и не отремонтированной. Если за пятьдесят лет не сподобились, так и не соберутся. Потому что дорога – государственная собственность, деньги на ремонт были выделены, ответственного, точнее, уже трех, посадили. Теперь ждут, что будет дальше. А дальше ничего не будет. Ни частные собственники дорогу не отремонтируют, ни государство больше не выделит. А если и выделит, опять разворуют.
Да, уборщицы теперь называются горничными. А какой смысл, если ничего не меняется – как елозили грязной тряпкой посередине комнаты, так и елозят. Могут пошуршать ершиком в унитазе и оставить грязной раковину. Требовать, скандалить? Призывать к сознательности – они же не бесплатно убирают, а за зарплату? Сами ведь постоянно жалуются, что работу сложно найти, так почему не делать ее хорошо? Бесполезно. У них такой опыт скандалов, что никому и не снилось. Жаловаться в администрацию? Тоже бессмысленно. Потому что Анжелка хоть и елозит, зато всегда трезвая и не ворует, не то что предыдущая. Еле скандал замяли, когда та обнесла номер.
Я молча забрала у горничной швабру и ведро. Вылила грязную воду, налила чистую, плеснула средство. Она стояла, онемев от такой наглости. А еще от неожиданности. Я отмыла номер, отдраила раковину и унитаз. Перестелила белье так, как мне надо. Поменяла простынь в застарелых пятнах на другую, взяв из стопки. Намотала тряпку на швабру и протерла верх шкафов, сметя толстый слой пыли.
– Ты чего это? – наконец подала голос Анжелка.
– Ничего. Если еще раз дверью шваркнете во время тихого часа, когда дети спят, убью, – ответила я, возвращая ей ведра и тряпки.
Да, после этого у меня убирали лучше, чем у всех. Анжела про меня всем насплетничала – мол, чокнутая какая-то. Забрала швабру и сама убрала номер. Анжела употребила глагол «отпидорасила», что, в принципе, соответствовало действительности. Мне было наплевать. Зато двери все стали закрывать тихо и убирали наш корпус утром.
Любое человеческое присутствие здесь пугает – оно всегда неожиданно. В месте, где не должно ничего находиться, вдруг обнаруживается сарай с покосившейся и стертой вывеской «Шалаш». А в сарае каждый вечер проходит дискотека. Сарай проглядывает сквозь заросли светомузыкой из прошлого века. На деревянном танцполе скачут малыши. Редкие гуляющие снимают на телефон сквозь решетку забора видео – как аттракцион, достопримечательность, забавность. Кому принадлежит этот «Шалаш» – неизвестно. Как туда попадают – тоже. Ни калитки в сетке забора, ни дырки. Со стороны улицы – непролазный бурьян. А дети скачут. Нарядные. В платьях. Надо же хоть куда-то выгулять. Даром, что ли, везли… Я будто попала в фильм ужасов. Обошла по периметру сетку, надеясь найти хоть какой-то лаз, тропку, известную только местным. Как-то туда эти дети попадают? Не с неба же падают. Но кажется, с неба. Нет поблизости ни пансионата, ни жилого комплекса – ничего. А дети есть, в платьях. Каждый вечер. И светомузыка мигает. Стивен Кинг, одним словом.
Я опять вспомнила ту девочку, Вику, дочь большого северного начальника, отправленную в пионерский лагерь. Помню, как она сама предложила мне надеть на дискотеку ее белую юбку. Это было счастье, да, та юбка. И то, что Вика мне ее сама предложила. Сейчас я не понимаю, зачем ее отправили в тот лагерь. Для чего? Чтобы почувствовала на себе, как живут обычные дети? Или родители просто захотели отправить дочь на море, в лагерь, где есть сверстники? Чтобы ей было весело, чтобы она завела новых друзей. Неужели ее родители, у которых Вика была единственной дочерью, не понимали, что не заведет, не подружится, а будет страдать каждый божий день? Наверное, ее отцу, который получил путевку по первому требованию, обещали, что его дочь будет жить в вип-номере, как сказали бы сейчас, а не с нами в общей палате на двенадцать мест. Но никакого вип-номера, конечно, не имелось. И питание не особенное, что гарантировалось Викиному папе, а самое стандартное: щи со вкусом позавчерашнего борща. Макароны с подливой от оставшихся фаршированных перцев. Вика не могла есть молочную кашу ни в каких видах, ей становилось по-настоящему плохо, до тошноты и рвоты, а на завтрак баба Таня готовила именно кашу. Перловку, пшенку. Перловку повариха любила особенно, запихивая ее и в мясное рагу на ужин, и в виде гарнира на обед. А пшенку смешивала с геркулесом – получалась каша «Дружба». Если каша подгорала, что у бабы Тани случалось каждый божий день, она бабахала в кастрюлю дикое количество сахара. Кашу есть не могли даже злостные сладкоежки. Вкус горелого не уходил.
И здесь, сейчас, то же самое. У бабы Кати подгорела молочная лапша. Запах стоял на всю столовую. Она точно так же, как ее коллега больше тридцати лет назад, бахнула в лапшу сахар. Вот тогда меня накрыл настоящий ужас – все повторяется. Запах, вкус. Баба Катя не вылила этот чан с молочной лапшой сама, а спокойно смотрела, как отдыхающие относят полные тарелки обратно. И посудомойка равнодушно выливает содержимое в помойный бак. Дети ели хлеб. Родители покупали булочки, оставшиеся с вечера. Накануне они полагались на полдник, еще горячие, только из духовки и бесплатно, а утром – уже за тридцать рублей. Подсохшие и заветренные. Логику искать бесполезно.