Дискотека. Я в Викиной белой юбке. Боюсь присесть, чтобы не испачкать такую красоту. Сама Вика не нарядная, в обычных шортах, тоже стоит в стороне.
В лазарет мы с ней попали вместе, выпив что-то из пластиковой бутылки. Все пили, тайно передавая друг другу бутылку, и ничего. А мы отравились всерьез. Вика впервые в жизни танцевала медленный танец с мальчиком. С Серегой. Или не с Серегой? А потом вдруг потеряла сознание. Я добрела до лазарета самостоятельно и отключилась уже на пороге. Викиному папе, естественно, решили не сообщать. Да и как сообщить? Телеграммой? Звонком из кабинета директора лагеря? Что у его дочери алкогольная интоксикация из-за паленой водки? Чтобы всех сразу на хрен уволили?
С Викой мы подружились сразу же. Когда меня хотели выписать, сочтя относительно здоровой, что было не так, она пригрозила старшей пионервожатой сообщить папе о том, что выписывают больного ребенка, ее подругу. Вика впервые стала жесткой и требовательной, согласно своему статусу. И ей это понравилось. Я помню тот момент, когда она ощутила власть и силу. Когда Старшуха подчинилась, разрешив нам не ездить на пляж и на экскурсии, если не хочется. Ходить в библиотеку, когда потребуется новая книга. Гулять не по расписанию.
Наверное, тогда я поняла, что нужно или иметь папу, которого все боятся, или стать такой, как Викин папа. Или считаться сумасшедшим, как Ленька Поленов, который убегал на дикий пляж и писал пейзажи. Его поначалу искали, потом плюнули – он сам возвращался в лагерь. Показывал в блокноте какую-то размазню. Проще было разрешить, чтобы не получить еще одного пациента в лазарет – Ленька начинал трястись всем телом, требуя, чтобы его немедленно выпустили. Закат. Ему нужен закат. Немедленно. Через пятнадцать минут будет поздно. Надо идти сейчас, и ни секундой позже. Вика тогда объявила, что тоже хочет ходить и смотреть на закаты, и сопровождала Леньку на пленэрах. Я увязывалась следом.
Нам было хорошо на этих пленэрах. Я молча смотрела на закат, Ленька делал наброски в блокноте, Вика читала стихи, которые знала наизусть километрами. Все сложилось. Вика любила поэзию, Ленька любил рисовать, а я любила молчание, но мне нравилось слушать стихи в исполнении Вики. Я не умела запоминать вот так, страницами. Могла пересказать прочитанный роман или повесть. Иногда, под настроение, пересказывала. Вика плакала. Ленька выдавливал на палитру краску и делал оттенки гуще, сочнее.
Тогда действовал принцип – а ну-ка забацай. Учишься в языковой школе, а скажи что-нибудь. Занимаешся музыкой? Тогда сыграй что-нибудь. Не, современное давай. «Модерн токинг». Как не можешь? Моцарта только? На гимнастику ходишь? А сделай сальто? Не можешь? Танцуешь? А ну, покажи.
Как объяснить, что для танца нужны костюм, партнер, музыка. Для любого «забацай» требуются годы тренировок, занятий. Предметы, специальные ковры, оборудование, инструмент и тому подобное. Все профессиональное уничтожалось, принижалось. Не можешь, так и не хвастайся. Я сама, отплясавшая всю детскую жизнь в ансамбле танца, так ни разу и не вышла на сцену в лагере на заключительном концерте. Мне нужен был партнер, который знает кавказские национальные танцы и отличает осетинский от грузинского, а армянский от дагестанского. Другой рисунок, другие движения, взаимодействие с партнером. Платье в пол, чтобы не было видно, как я перебираю ногами, будто плыву, – для осетинских танцев. Или, наоборот, трико, чтобы станцевать грузинскую лезгинку. Мне позволительна сольная партия или я должна оттенять партнера? Это не просто важно – на этом строится весь танец. Если делать номер, то настоящий. Именно тогда я решила, что никогда ничего не буду делать на «забацай».
– Мам, а это кто? – спросила меня дочь, увидев отряд. Раньше сказали бы «пионеров». Сейчас даже не знаю, как они называются. Лагерные дети? Отдыхающие? Впереди шел мальчик, который вяло держал флаг. Дети топали по лужам. Я знала, что эти шлепки грязи останутся до конца смены. Никто не соберет одежду для стирки, как обещали. Хорошо, если ноги разрешат вымыть. И спать дети будут до конца смены в песке. Белье положено менять раз в неделю. А сколько до этого на простыне окажется раздавленных комаров и мух, следов крови от разбитых коленок – никого не волнует.
Дети вдруг рванули к лотку с дешевыми сувенирами, пристроившемуся в хлебном месте – по дороге на пляж. Девочка покупала для мамы набор косметики с лавандой. Больше она ничего не смогла бы купить, даже на мороженое не хватило бы. Потратила все карманные деньги. Но радовалась и спрашивала у вожатой:
– Маме понравится, как вы думаете?
Вожатая отвечала:
– Да, конечно, обязательно.
Я знала, что мама засунет этот набор в нижний ящик под раковину и благополучно о нем забудет. Или передарит. Хорошо, если бабушке. Та, конечно, будет восхищаться подарком и нюхать мыло, пахнущее уже не лавандой, а вообще ничем. Просто детское мыло, которое уложили в коробку, проложили давно засохшей веткой лаванды, добавили просроченный пять лет назад гель для душа, крем от всего и сразу, на самом деле самый дешевый, с глицерином.
Тутовник, шелковица. Размазанные по асфальту чернильные пятна, над которыми кружат навозные мухи. Отвратительный запах гнили. У бабушки в селе тутовник не падал на асфальт. И мухи над ягодами не роились. Мы забирались на дерево и ели ягоды. Запах был другой. Кто-то скажет, что тутовник не пахнет. Просто запах невозможно описать. Тутовник пахнет листьями, деревом, солнцем. Если набрать в ладонь несколько ягод и понюхать, можно уловить аромат. Мне казалось, что ягоды на самом деле волшебные – каждый чувствует то, что кажется ему самым вкусным, самым приятным и притягательным. Для меня тутовник пах пирогами, вишней, кизилом и совсем слегка дорожной пылью. Моя подружка Фатимка утверждала, что тутовник пахнет розами, свежим хлебом и ромашкой. А белый тутовник, как мне казалось, пропитан запахом чистого постельного белья, которое сушилось во дворе на солнцепеке.
Я не удержалась и сорвала одну ягоду. Не тот вкус совсем. Точнее, вообще нет вкуса. Что-то пресное и противное, будто жуешь картон. Настоящий тутовник должен быть как шелк на языке – нежный. И вкус – едва-едва ощутимый. Не яркий, не приторный. Лишь слегка сладкий. Это я изменилась так, что больше не чувствую запахов и вкусов? Или тут место такое, что даже тутовое дерево стало никому не нужным? Только мухам. Ягоды падают, оставляя черные пятна. Их, как и рытвины на дороге, не высушивает солнце. Рядом – раздавленные улитки, которые развелись в диком количестве. Они бросаются через дорогу на верную гибель – под ноги отдыхающих, идущих на пляж. Хруст под ногами никого не смущает. Дети прыгают на улиток специально, стараясь уничтожить «домик» в один «прыг».
На пляж лучше идти рано утром, часов в шесть, в шесть тридцать. Тогда стоит тишина. Море чистое, даже прозрачное. Бодрящее, если не сказать ледяное. Вечером – мутная теплая жижа, а с утра – раздолье для моржей. Средней, комфортной, температуры для плавания не бывает никогда. Невозможно, как в Средиземноморье, зайти и плавать час, полтора, пока хватает сил. Черное море не ласкает волнами, не дает полежать «звездочкой» на поверхности. Даже в море требуется что-то преодолевать. Ледяные течения под ногами. Медуз, которых нужно отгребать, чтобы доплыть до чистой полосы. Водоросли, которые не дают пройти глубже, обматывая ноги. Если пляж галечный, сначала придется сделать усилие – дойти до воды. Если галька, смешанная с песком, – постараться не наступить на ракушку, острый край вопьется в ногу до крови. Уже в воде – непременно долбанешься ногой об камень. Без этого никак. Это как обряд посвящения. Удариться до раны, которая будет долго заживать. Здесь даже царапины не затягиваются – саднят, вдруг начинают кровоточить.
Комары – изверги-мутанты. Вечером вдоль моря лучше не гулять. Или идти в длинных штанах и рубашке с рукавами. Дети появляются на пляже с красными шишками по всему телу от комариных укусов. Я вставила два фумитокса с разными видами пластин, не зная, какая подействует на комаров. Но ночь закрывала окно и включала кондиционер.
– Кондиционер – это же так вредно, – заметила одна из женщин-отдыхающих. Ее двухлетний сын раздирал саднящую от укуса ногу. – Иди ко мне, – позвала женщина. Она обильно послюнявила палец и потерла место укуса. Да, и это никуда не делось. Мать берет упавшую соску, сует в рот и после этого затыкает ею рот ребенка. Помазать слюной место укуса. Хоть подорожник не прикладывают, и то ладно. Его просто нет. Не растет вдоль дороги.
В местном магазинчике – батарея из всех видов спреев от комаров.
– Не бери, выброшенные деньги, – говорит продавщица Жанна, увидев, как я смотрю на спрей, которым нужно брызгать на одежду. – Комарье у нас принюхавшееся. Им это – что мне шампусика выдуть. Газики шибают, голова болит, а толку никакого.
Дерево алычи. Все дети, те, что из современных пионеров, кинулись рвать с голодухи. Вожатая не отставала. Недозрелые плоды. Алыча должна быть ярко-желтая, а не едва. Тот случай, когда сладость и кислый вкус смешиваются в одной ягоде. Алычу нужно знать и понимать – сорвешь на сутки раньше, считай, все пропало. Не появится та самая сладость. На сутки позже – получишь приторность. Алыча как бисквит, поставленный в духовку, – каждая минута имеет значение. Передержишь – получишь засохший кусок. Недодержишь – непропеченное мокрое тесто. Если собрать алычу в правильное время – получится идеальное варенье. Так же себя ведет айва – она должна быть не жесткой, но и не мягкой. Только тогда она отдаст свой вкус мясу или превратится в густой джем. Как определить нужное время? Никак. По ощущениям. По запахам. Нужно потрогать плод, понюхать, почувствовать.
Виноградные листья. Когда их срывать для долмы? Да, есть правило – потрогать ножку. Если она мягкая, можно срывать. Но как объяснить степень мягкости? Никак. Тоже только тактильно. Перетрогать миллион листочков, ножек, чтобы научиться определять идеальный.