Мы с дочерью на пляж вышли поздно. Отдыхающие наступали на улиток. Сима чуть не плакала. Она взяла под опеку одну улитку, большую и прекрасную, и решила перевести ее через дорогу. Улитка сопротивлялась и идти отказывалась.
– Иди, пожалуйста, иначе тебя раздавят, – со слезами умоляла ее Сима.
Я стояла рядом и молчала. Знала, что пока улитка не переползет дорогу, моя дочь ее не бросит. Пока эта улитка соображала, Сима успела спасти еще нескольких медленных пешеходов, заграждая их своим телом. Я рассказывала ей про тутовник, алычу и айву, чтобы развлечь и отвлечь. Сима понимала, что не все улитки останутся в живых.
Но тут случилось настоящее чудо. Симе на шорты приполз богомол. Богомолов здесь было так же много, как комаров и улиток. Они покорно сидели на полотенцах, ожидая, когда их прихлопнут ладонью. Но этот богомол был другим – с крыльями бабочки.
– Мам, он съел бабочку? – ахнула дочь.
– Я не знаю. Никогда такого не видела, – призналась честно я.
Знаю, что останется в памяти моей дочери – улитка, которая все же переползла через дорогу. И этот богомол с крыльями бабочки, которого она пересадила на листочек дерева. Повыше. И проследила, чтобы листочек был широким и крепким.
– Может, у него мама была бабочка, а папа – богомол, вот он такой и родился, – сказала я первое, что пришло в голову.
– Он такой красивый, – восхитилась дочь.
На рынке около магазина ничего не меняется. Лежат специи в пакетах, коробках – для туристов. Специи не могут лежать на прилавке на жаре. Даже в тени.
– Что купить? – спросила меня женщина из нашего отеля.
– Ничего. Вам же не дадут понюхать, – ответила я, рассказав про условия хранения специй.
Женщина обиделась.
– Вот, свежая лаванда и дыня хорошая, специально привез, только больше не говори, лучше молчи, – сказал мне продавец.
– Про сладкий лаваш тоже молчать? – спросила я.
– Бери что хочешь, только уйди, – ответил продавец.
Тут было многое из того, что я знала из своего детства, проведенного у бабушки в селе, но все другое, будто поддельное, фейк, не настоящее. Начиная с пастилы, сладкого лаваша, как говорили у нас, – из яблок и вишни, красиво скрученной в рулон. Пастила такой ровной не бывает. И она не в рулонах, а как лаваш – пластами. Эта – дешевая подделка. Резкая – чрезмерно кислая, или слишком сладкая, слишком идеальная. Как можно замотать в рулон то, что сушится на противнях или просто листах железа на крыше дома? Никто не покупает, пока не попробует. На рынке, пока найдешь нужный вкус, уже наешься до отвала. Обижаются, если не попробуешь. Здесь не разрешают. Специи в пластиковых контейнерах. Сколько они пролежали на жаре? Их нужно хранить в темном прохладном месте. Лаванда… Моя дочь восхитилась лавандовыми запахами и цветами. Я искала пучки, настоящие, не высушенные не пойми когда, а свежие. Да, сейчас должны быть именно свежие. Как раз время цветения. Нашла, оббегав весь поселок, спрашивая всех продавщиц, заодно узнавая, где они работали до этого и почему ушли. Что брать у конкурентов, а что – не стоит. Если ищешь что-то уникальное, всегда узнаешь больше, чем нужно.
Ухожу по вечерам гулять в ту сторону, где все заброшено, включая пляжи. А больше некуда – или направо, или налево. В этой части находится только одно чудом выжившее и выстоявшее здание пансионата «для детей и родителей с детьми». Да, и такое было. Я застыла, не веря своим глазам. Неужели сохранилось? Мама никак не могла достать путевку в такой пансионат, чтобы мы жили вместе. А достала в тот, где можно было «заселяться» без детей. Восемнадцать плюс, как сказали бы сейчас. Детей размещали рядом, на снятых квартирах, в коридорах и сараях, – в округе сдавался каждый угол. Чем ближе к пансионату, тем дороже койко-место. Снятый угол, кстати, стоил почти столько же, сколько путевка. Кто придумал такую извращенную форму отдыха, не знаю. Человек, который или не имел детей, или ненавидел их. Я спрашивала у мамы, почему не могу жить с ней. Она отвечала, что в этот пансионат с детьми не заселяют, а в тот, где заселяют, путевку не достать.
– Почему тогда ты не можешь жить со мной? – отказывалась понимать я. – Сняли бы квартиру и жили вместе.
Мама не отвечала. Ей отчаянно хотелось пансионата, готового питания трижды в день, а не добывания пропитания и стояния у плиты. Хотелось и развлечений в виде дискотеки, коллективных игр на пляже. Хотелось, наконец, попасть в такой пансионат. Хоть раз в жизни. Мама была еще молодой женщиной, не замужем. Конечно, ей хотелось внимания, развлечений и свободы.
Я жила в коридоре, где стояли две раскладушки. Помимо меня в этой квартирке у предприимчивой тети Наташи жили и другие дети. Квартира и была приспособлена для детей, чьи родители отдыхали в пансионате. По три кровати в каждой из трех комнатушек. Плюс две раскладушки в коридоре и раскладывающееся кресло-кровать на кухне. Туалет во дворе, на пригорке. Там же – летний душ за драной занавеской. Рукомойник с пимпочкой. Туалет нужно было обязательно закрывать на ключ и сдавать его тете Наташе, которая жила в доме по соседству. Отчего она так за туалет переживала, не знаю. Каждый раз выдавала ключ, будто не от туалета, а от сейфа. Двери же дома вообще никогда не закрывались, даже на ночь. К нам могла ввалиться пьяная загулявшая компания, перепутавшая дворы и калитки. Или родная мать по дороге из ресторана заскочить «поцеловать на ночь». Мог завалиться неизвестный мужик и притащить здоровенный арбуз. Да, ночью. До двух-то вообще не считается – это еще вечер. Многие уезжали из пансионата ночными поездами и заезжали тоже в ночное время.
Естественно, мы не спали, давая возможность вытащить или затащить чемоданы. Я вообще не спала по ночам, мучаясь то от звуков, то от комаров, которые слетались стаями, – никаких фумигаторов в те годы не существовало. Только липкая лента на кухне, усеянная трупами мух и мошкары. Влажная духота, крики с улицы, заезды, отъезды – тетя Наташа старалась, чтобы койко-место даже дня не простаивало. Оно и не простаивало. Наша хозяйка нюхала постельное белье. Если считала его не очень грязным, то и не меняла перед следующим заезжающим ребенком. Из-за этого предпочитала заселять маленьких детей – до двенадцати лет. Те еще не пахнут подростковым потом. Пахнут цветами, а не грязью.
Особенно тетя Наташа не любила девочек-подростков. Нюхала головы. Объясняла, что девочки в возрасте двенадцати-тринадцати лет пахнут головой, а не подмышками. И именно от головы исходит неприятный запах. Не знаю, почему тетя Наташа так считала. Я нюхаю сейчас голову своей дочери-подростка, и она все еще пахнет цветами.
Квартирка тети Наташи пользовалась популярностью. Любое материнское сердце, если оно и имелось у наших родителей, тут же успокаивалось, когда взору представали спящие в комнатах дети. Раз детей много, значит, все хорошо. Другие же живут – и ничего. Не жалуются.
– Как вам здесь? Хорошо? – спрашивала какая-нибудь мамочка, решившая пожить отдельно от любимого чада.
– Хорошо, – дружным хором отвечали мы.
Тетю Наташу мы не боялись. Этим «хорошо» убеждали сами себя в том, что да, все хорошо. Ну скажешь, что все плохо, и что изменится? Ничего. Все равно останешься жить у тети Наташи, пока у родителей не кончится срок путевки. Да, мы боялись не тетю Наташу, а собственных матерей.
– Веди себя хорошо, иначе нам придется уехать, – убеждала очередного плачущего ребенка мать, доставшая вожделенную путевку. – Я не смогу вернуть деньги, а ты знаешь, что я год на эту путевку собирала.
Мы боялись, что родители потеряют из-за нас деньги и не смогут отдохнуть. Поэтому терпели и тетю Наташу, и житье в коридоре на продавленных раскладушках. Лишь бы нашим родителям было хорошо. Они же «убиваются на работе ради нас». Детское самопожертвование – самое ужасное, что могла изобрести природа. Наше поколение жертвовало собой ради родителей, а не наоборот.
– За кормежку я не отвечаю! – предупреждала каждого родителя, чаще родительницу, наша хозяйка.
Питание у нас было странное. Естественно, общее. Некоторые мамы приносили из пансионата кашу прямо в тарелках, стоявших одна на другой. Чай в термосе. Некоторые вдруг заносили вечером шашлыки из ресторана или недоеденные пироги, овощи. Будили всех хохотом, криками, запахами. И бежали туда, в свободную жизнь. Опять же, вдруг появлялись арбузы или дыни, на которые мы уже смотреть не могли. Отчего-то у наших родителей отказывали инстинкты – они считали, что арбузу мы будем рады, хотя мы хотели просто нормальной еды.
Тетя Наташа заходила с проверкой каждый день. Ей было наплевать на незастеленные кровати или песок по всему дому. Но к кухне хозяйка относилась трепетно.
– Господи, вы же дети, а не свиньи все-таки, – восклицала она, зайдя на кухню и увидев засохшие куски мяса на шампурах, пирог, над которым кружили мухи, очередной разрезанный арбуз. – Предупреждала же, что за кормежку не отвечаю. Неужели в столовку нельзя вас сводить? Рядом тут нормальная столовка.
Тетя Наташа, вздыхая и охая, отправлялась к себе в домик и жарила на трех сковородах яичницу с колбасой. И приносила нам. Мы заглатывали ее, не жуя. Точно так же до последней макаронины доедали куриный суп, который тетя Наташа варила в здоровенной кастрюле-бадье.
– Господи, дети, у меня ж сейчас сердце разорвется, – причитала хозяйка.
Но сердце не разрывалось. Мы знали, что тетя Наташа возьмет с наших мам плату и за яйца, и за курицу на суп. Но нам было все равно. Яичница тети Наташи позволяла выжить в те дни, когда загулявшие родители вовсе забывали принести поесть.
Родители должны были приходить утром, забирать детей на весь день и оставлять только на ночь. Но по сути… Я тогда застудилась – все время бегала в туалет. Просила у тети Наташи ключ. Потом ей это надоело, и она сунула мне между ног бутылку с горячей водой. Мама не появлялась. Я лежала с бутылкой. Тетя Наташа довела меня до местной больницы и предъявила Лариске – местному врачу-гинекологу. Потом мы потащились в аптеку. Тетя Наташа причитала, что только я ей не сдалась для полного счастья. Мама забежала – нарядная, красивая, душно и резко пахнущая духами. Выложила на стол купюру и убежала. Тетя Наташа на купюру плюнула, после чего убрала в кошелек, который всегда носила в трусах. Купюра, насколько я понимала замутненным больным сознанием, компенсировала и лекарство, и визит к врачу, и уход.