евая сушилка с трогательно развешенными мужскими трусами-семейниками.
– Ой, такие трусы мой дедушка носил, – восхитилась та же заполошная мамочка. – Неужели их кто-то еще носит?
По утрам и вечерам из будки вышки выходил Колян и в огромный, явно военный бинокль наблюдал небо. Хотя по утрам он быстро отвлекался от неба и разглядывал пляж – йогов, точнее йогинь, пловчих, бегуний или девушек, которые решили сделать селфи для «Инстаграма» на рассвете, а не на закате, как все остальные. Налюбовавшись девичьими прелестями в рассветном нежном солнце, Колян удалялся в будку особого режима досыпать. Спал он крепко. На самолетные экзерсисы не реагировал.
– А это противовоздушная оборона? – интересовалась очередная встревоженная дамочка, показывая на флюгер на вышке.
– Ага, она, – хохотал дядя Паша, – пропеллер. Воздух гоняет, а толку нет. Если его Карлсону в жопу вставить, и тот не полетит.
Вдруг весь пансионат преобразился, взбодрился как-то. Даже дядя Паша орал на Славика, чтобы протер шезлонги от песка, прежде чем складывать. И складывал сам, обещая оторвать руки и голову Славику. На территории пансионата появился новый, непривычный звук. Я, выключив утром кондиционер, открыла окно и не сразу поняла, что произошло. Пахло свежескошенной травой. Вдалеке гудела газонокосилка, звук которой после вечерних дискотек и «джазовых» вечеров казался ласкающей слух музыкой.
На завтраке администратор Людмила сверкала таким слоем свежей туши на ресницах, что все бабочки разлетелись, не выдержав конкуренции. Ее молодая помощница Кристина была втиснута в настолько узкие шорты и топик, что стоило переживать за содержание кислорода в ее крови.
– Что-то случилось? – спросила я.
– Ой, даже не знаю, не каркайте под руку, – отмахнулась взволнованно Людмила.
Завтрак был выдан грандиозный – омлет, булочки с маком, нарезка из ветчины и сыра. Масло – не квадратик, а целых два.
– Проверка, что ли? – спросила я.
– Ох, не приведи господь, – отмахнулась посудомойка, утирая рукавом халата слезы.
Тут мне стало очень интересно, но мои расспросы вызывали лишь панику на лицах персонала пансионата. Все молчали, будто в рот воды набрали. Даже дядя Паша вдруг спросил, из какого я «номера номера».
– Дядь Паш, вы чего? Вы же про меня уже знаете то, о чем мой муж не догадывается, – попыталась пошутить я. – Что происходит? Ждете кого-то важного?
– За буйки не заплывать. Флаг желтый, – отрезал дядя Паша.
Флаг он вывесил, кажется, впервые за всю неделю. Во всяком случае, я его точно до того не видела.
Стрижкой газонов все не закончилось, а только началось. Уже днем, возвращаясь с пляжа, я перепутала ворота. Наши были противно-зелеными, цвета зацветшего болота и уже облупленными. А эти вдруг сияли свежей краской цвета сочной зелени. Горничные буквально летали между корпусами, отмыв даже лестницы и балконы. Баба Катя на обед выдала вполне приличный борщ не из отходов, а из свежей свеклы, не пожалев здоровенных кусков мяса на каждую порцию. А на второе – жаркое, которое жевалось и оказалось не просто съедобным, а вкусным.
В это же время в Москве генерал армии Потапов устраивал сюрприз на день рождения внучки Анечки. Ей исполнялось 17 лет. Умница, красавица, на золотую медаль идет. Спортсменка, не комсомолка, но активистка – и в школьной жизни участвует, и детям танцы преподает, чтобы собственную копейку заработать. Самостоятельная. Глаза в пол-лица, в мать, любимую и единственную дочь генерала. Но внучка – вот настоящее счастье. Поначалу он, как все мужики, внука ждал. Но быстро понял – идиот. Анечка любому парню сто очков вперед даст. И на лыжах, и плавает, и на рыбалку может. Так спиннингом владеет, что опытные рыбаки одобрительно кивают. А как подойдет да обнимет, так сердце останавливается от нежности и счастья. Нет, сначала на сто кусков разрывается, и каждый за внучку отдашь, не задумываясь.
Он, Потапов, ведь с пеленок с ней, с внучкой. И из роддома лично забрал. Зять есть, конечно, как же без отца-то ребенку? Попробовал бы сбежать, лично бы догнал да ноги выдернул. Нет, не выдернул, пристрелил бы сразу. Да зять и не пробовал, надо признать. Обожал жену и дочь. Тестя боялся и уважал. А вот бабушки у Анюты не было, что оставалось для генерала саднящей на сердце раной. Потапов жену похоронил рано, больше не женился, да и не собирался. Зачем ему? Когда и дочь, и внучка под боком, рядом. Квартира большая – всем места хватило. Зять в командировках в основном. Правильно, пусть деньги зарабатывает. С отцовской стороны Анечка тоже осталась без бабки с дедом. Отца зять и не знал. А мать скончалась за год до рождения внучки. Потапов никому в этом бы не признался под дулом пистолета, но был счастлив – Анечку у него никто отнять не мог. Никакой конкуренции. Он – единственный и любимый дед.
Он ее и купал, и пеленал, и укачивал, гудя на одной ноте военные марши и строевые песни. Петь не умел, зато «пурум-пум-пум» выдавал точно в такт. А уж когда Анечка ползать, потом ходить начала, генерал совсем счастливым стал. С характером девка. Упрямая, упертая. Будет пыхтеть, но доползет до цели. Вся в деда. Он такой же. Телец, да еще в год Быка родился. И Анечка тоже.
– Давай, бошки-барашки, – говорил дед, и Анечка радостно хохотала. Прикладывала свой лобик к его, и они «бодались», приговаривая: «Бош-ки-бараш-ки, бош-ки-бараш-ки».
– Ты ж моя барашечка, – умилялся генерал.
Самостоятельной рано стала. Первое слово – не «мама», не «дай», а «сама». Чуть что – сама. Говорила – «ама!» Кормить не позволяла – вырывала ложку. Одевалась, пытаясь застегнуть молнию. Злилась, если не получалось, могла расплакаться, но все равно упрямилась, не позволяя помочь. Мать не выдерживала. Застегивала, помогала обуться. Иначе опоздаем в садик. Анечка плакала, возмущалась, отказывалась уходить. А он, дед, терпеливо ждал. Ну опоздаем, придем попозже. Лишь бы не плакала. Пусть делает, раз ей надо непременно самой справиться.
Старше стала, у генерала сердце совсем заходилось – умная девка. Не голова, а целый генштаб. И мозг мужской, не бабский, холодный, трезвый, без сантиментов. За своих убьет, если потребуется. Дружить умеет. Верная. С ней не только в разведку, на смерть пойдешь, не задумываясь. Где ж она себе мужа под стать найдет? Да генерал всех кавалеров готов был из табельного оружия заранее поубивать за слезинку ее малейшую. Пусть только попробуют обидеть. Ну вот куда она опять едет? Одна. Зарабатывать сама хочет. Нанялась танцы вести у детей в лагере семейном. Да и он, и мать с отцом ей все готовы были оплатить. Так нет же – гордая. Учится, за медаль бьется, поступать собралась только на бюджет. Уперлась – и все, не сдвинешь. На платном учиться не станет, лучше работать пойдет. А ему каково ее отпускать? Маленькая ведь еще. Его Анютка, внученька, сердечко, бошки-барашки. До сих пор иногда подбежит, уткнется лбом, застынет на пару секунд и дальше бежит. А ему и не надо больше. Чувствует – с ним она, не отдалилась, не взъерепенилась. Доверяет, советуется. Дорогого стоит. Он слушает, кивает.
– Дед, ну ведь правильно? – не плачет, сдерживается.
Он кивает: конечно, правильно, раз так решила.
– Ну как ты ее отпускаешь? – обращался генерал к собственной дочери.
Та пожимала плечами. Знала, что запрещать бесполезно. Все равно по-своему сделает. Как запланировала, как решила.
– Ты сам ее этому научил, – отвечала всегда дочь.
А все равно сердце болит за Анютку. Страшно. Ну вот куда опять на ночь глядя собралась?
– Дед, не волнуйся, я, если что, могу и с ноги влупить, – хохочет. Целует его, прижимается лбом и убегает. Когда успела вырасти? Только вчера в том углу кроватка ее стояла. А он качал.
Да, может. Недаром и спорт, и танцы, и рукопашный бой – это уже он настоял. А внучке понравилось. Не только с ноги могла, но и захват сделать. Мужика здорового пузом к земле приложить и прижать. Он приходил, смотрел, как Аня тренируется. Гордился. Но сердце так и не успокоилось. А если влюбится в какого-нибудь идиота, да так, что по-настоящему? Как тогда быть? Она ведь с сердцем открытым живет, никакой защиты. И защищать будет до последнего, биться за чувства, за любовь свою. Верная, преданная. Ох, страшно… Как жить-то с таким открытым забралом? Это только с виду не подойдешь. А так – наивная, что ребенок малый. И спит до сих пор с игрушкой, собакой плюшевой. Уже стирать ее страшно, столько лет, сколько Анечке – генерал внучке на рождение купил и в кроватку положил. Анечка без собаки – Барбоса, она маленькая говорила Бабоса, – не засыпала. Если забывала где, так роту солдат по тревоге поднимай и ищи Бабоса, иначе Анечка не уснет. Сейчас хоть с собой возить перестала, а раньше вообще не расставалась – и в школу, и на тренировки. Бабос всегда с ней. Утром Протасов как-то заглянул в комнату внучки, скорее, по привычке – проверить, спит, не спит? Одеяло опять на полу? Маленькая всегда раскрывалась, сбрасывала. Спала только с открытой форточкой, даже зимой. Дед приучил. Сам так любил, чтобы под теплым одеялом, а в комнате холодно. Жена покойная всегда мучилась, мерзла. Дочь в мать пошла. Генерал ходит, окна в квартире открывает, дочь следом идет – закрывает. Генерал ночью заглядывал к внучке – открывал форточку пошире, одеяло поправлял и знал – спать будет Анечка крепко. Вот заглянул, не сдержался. А Анечка спит, обняв Бабоса своего. Как маленькая. Ну какая она взрослая?
Генерал потер сердце, положил под язык таблетку валидола и взял домашний телефон. Современные мобильные не признавал, хотя зять дарил. Всех моделей. Анечке семнадцать исполняется. Не верится. Как так быстро годы пронеслись? Надо поздравить. Жаль, что не в семейном кругу, как всегда, отметят. Назавтра – с друзьями хоть куда, а сам день рождения – дома, только с семьей. Первый год она одна будет праздновать. Но и без праздника нельзя. Пусть там в своем лагере отметит, порадуется. Ребенок ведь еще. Значит, и праздника ждать будет.
Генерал позвонил своему бывшему однокашнику по училищу. Сто лет не виделись. Жизнь разметала, разнесла, как и всех их. Костик, Котя. Служба судебных приставов. Тоже генерал уже. Занесло его в эту службу, хоть он и военный был… В Крым давно переехал. Потом началось – Крым наш, Крым ваш. Да какая разница? Котя как служил при прежней власти, так и при новой остался.