– Вкусно же, – обиделась баба Катя, доедая остатки прямо из тазика и жалея, что потратила неприкосновенный запас.
Уже через час на раздачу пришлось отправляться самой Людмиле, потому что у бабы Кати так скрутило живот, что мама дорогая.
– Продристалась, – сообщила она слабым голосом, признав, что салат попахивает.
– Ты сколько эти палочки хранила? С какого года? – возмущалась Людмила.
– Так они же в морозилке, что с ними станет-то? – пыталась оправдаться баба Катя. – И не пахли они. Нормальные были. Только сейчас завоняли.
– Еще раз просрочку сунешь куда, сообщу Анатольичу, – пригрозила Людмила.
– А то, можно подумать, он здесь столовается! Ни разу не зашел, – опять обиделась баба Катя. – Хоть бы раз тарелку супа пришел съел для проверки. Ему на кухню наплевать. Ты тоже мою стряпню не ешь. Кристинка вечно на диете. А мне обидно. Может, я страдаю без контроля. Как горничных, так ты гоняешь, а хоть бы раз ложку в кастрюлю сунула. У меня ж и глаз уже замылен, и вкусы не те. Пересолю и не чувствую. Никто не подскажет. Всем на меня наплевать. Анатольич хоть бы отчитал за что, я и такому вниманию рада.
Обида бабы Кати была старая. Она по молодости была влюблена в Анатольича и переживала его роман с Людмилой, проливая горькие слезы. А то, что Анатольич в сторону Катюхи, как он ее тогда называл, даже ни разу не посмотрел, не имело никакого значения. Ведь это она его любила, платонически и безответно. Потому и осталась в пансионате после матери, чтобы хотя бы рядом. Первое время ждала каждый день – что придет, попробует ее стряпню, оценит и, может, через еду влюбится. Она ж очень прилично готовила. Техникум кулинарный с красным дипломом окончила, потом еще специально на кондитера училась. И вот к чему скатилась – к протухшим рыбным палочкам. Если бы Анатольич слово доброе ей сказал, она бы каждый день шедевры готовила. Но правильно говорят: кухня – это любовь. А любовь в сердце бабы Кати давно погасла. Она с тоской смотрела на женщин, своих ровесниц, и не понимала, почему им еще все можно, а у нее уже все кончено. Салаты со старой колбасой отражали ее нутро – давно засохшее, никому не нужное. Только на мойку отнести, не пробуя.
– Ему не наплевать! – рявкнула Людмила. – Уж не думала, что и тебя еще контролировать придется. Ты же вроде своя, родная. Зачем так нас всех подставлять? Сейчас и так тяжело. Я же держусь как-то, и ты давай соберись. На вечер ватрушки сделай. И творог нормальный возьми, а не скисший.
– Так позавчера ватрушки были, – пожала плечами баба Катя.
– Правильно, и их все съели. Сколько раз тебе говорить: люди не свиньи! – Людмила уже сорвалась на крик.
– А то кто ж? Свиньи и есть. Жрут, срут и пьют. Потом выноси за ними, выгребай, – пожала плечами баба Катя.
Людмила не стала спорить. А с чем спорить-то? Права повариха – иные нажрутся, засрут номера по самый потолок. А если компания гуляет, так и вовсе туши свет – пока отмоешь беседку, руки отвалятся. Точно, свиньи. Хоть бы бутылки до мусорки донесли. Так нет же. И корки арбузные по столу разбросаны. Пчелы уже налетели.
– Катюх, ну я тебя прошу. Анатольич сейчас весь на нервах. Или ты хочешь, чтобы он и тебя какой-нибудь Кристинкой заменил? Меня-то заменил, не ойкнул. Наймет новенькую, городскую, которая начнет художественно соус по тарелке размазывать. Тебе это надо? Давай просто спокойно работать. Вечером – ватрушки. А завтра на обед сделай свое жаркое. Ну то, которое я люблю. И просто овощи порежь. Не смешивай. Уху свари. Я попрошу дядю Пашу, чтобы рыбы тебе привез. У тебя ж уха – умереть не встать. Никто такую не варит. Сто лет ее не ела.
– Правда никто? Ты никогда не говорила, что мое жаркое любишь.
– Катюх, ну, конечно, правда. Давай. И я тебе обещаю, лично налью Анатольичу твою уху и жаркое положу. Пока не съест, буду над ним стоять. Давай. Нам с тобой только и остается, что выживать.
Баба Катя кивнула. И ватрушки, и уха, и жаркое действительно были потрясающими. Будто другой человек к плите вставал.
А потом на столах опять появилась старая заветренная колбаса в виде нарезки и подгоревшая каша. И снова пошли жалобы, что муравьи в номерах. Да не один муравьишко, а целыми толпами ходят, как у себя дома. Конечно, ходят. Первый этаж. Плюс отдыхающие сами покупают печенье, сладости всякие. Засунут в нижний ящик тумбочки и забывают. Вот муравьи и пасутся табунами. А пауки, так это ж примета хорошая. К деньгам или к новости радостной. Людмила бегала по номерам, рассказывая про пауков и муравьев. Лично пшикала спреями всякими, чтобы отдыхающие видели – сделано все возможное. Не могла же она им признаться, что муравьи как ходили, так и будут ходить. А пауки переживут всех постояльцев, их детей и внуков.
Еще несколько дней после визита военных Людмила, глядя на небо, в котором проносились «стрижи», ласково шептала: «Соколики полетели». Признавалась самой себе – то происшествие стало лучшим за последние сколько… да не важно уже, сколько лет. И безумно скучала по острым ощущениям, адреналину в крови. Прислушивалась к сердцу – нет, уже не выскакивает из груди. Опять все как прежде – разносы, «вы из какого номера?». Дядя Паша ушел в традиционный запой, Славик вроде справлялся. Хайрат тоже куда-то запропастился, кусты сохли на глазах, надо узнать, появится или опять искать кого? Жалобы от отдыхающих только успевай разгребать – то сейф сломался, то кондиционер потек, то загулявшая компания до пяти утра никому спать не давала, очередь не оттуда, а отсюда. «Да, у нас самообслуживание, а что вы хотели? Официанток нет. Все официантки в кафе на пляже. Почему запеканку есть невозможно? Все едят, не возмущаются. Все по технологическим картам, по ГОСТу приготовлено. Да, в детском лагере такой омлет ели. Так сидите, ешьте, вспоминайте детство. Многим нравится. А диетстол и вегетарианское – это не к нам. У нас пансионат для всех. Мы разницы не делаем. Пандусов нет, к сожалению. Да, планируем, в следующем году обязательно. С домашними животными нельзя. Детское меню есть. Нет, не отдельное, но в два раза дешевле. Порции меньше. Плюс сосиски с макаронами можем по запросу отварить. Нет, номеров с кухней не имеем. Только чайник в номере».
Кристинка тоже ходит на взводе, дерзить начала. Нервная. То плачет, то хамит открыто. Но опять же не со зла, а от настроения.
– Ты чего, беременная, что ли? – спросила как-то Людмила.
– Нет! – рявкнула Кристинка и горько расплакалась.
– Анатольич обидел? – уточнила Людмила, хотя знала, что Анатольич обидеть не может.
– Нет. – Кристинка утирала слезы.
– Поменял тебя? – удивилась Людмила. Вроде еще не должен был. Он баб раз в пятилетку менял, как по соцплану. Кристинке до смены еще три года оставалось.
– Толик совсем с ума сошел! Боится из дома выходить. Я к нему должна пробираться через кусты. И пока он сигнал не подаст – два раза лампу настольную включит и выключит, – не разрешает зайти. Я понимаю, конечно, мужчина в возрасте и все такое. – Кристинка, заливаясь слезами, пустилась в подробности, будто ждала, кому выговориться. – Но я ж не против, ролевые игры, то-се. Уже медсестрой наряжалась, так он за сердце схватился и нажрался. Твердит, что за ним следят. Параноик. И в постели уже никак, как я ни стараюсь. Попросил раздеться, медленно, чтобы он видел. Я думала, ему нравится, как я танцую. А он, оказывается, хотел убедиться, что на мне микрофона прилепленного нет. Это старость, да? Головой совсем поехал. А мне что делать? Терпеть? Я не хочу так. Раньше как все было – пять минут, и дрыхнет. Подарки дарил. А сейчас? Бухает целыми днями. Уже галлюцинации начались. Мол, видел тень во дворе – точно за ним слежку установили. Теть Люсь, что мне делать? Может, вы с ним поговорите?
– А чего боится-то? Ты узнавала? – спросила Людмила.
– Всего! – разрыдалась в голос Кристина. – После тех приставов началось. Я ему уже сто раз говорила, что приехали девочку поздравить, только и всего. Рассказала, как все прошло. Он мне не верит. Втемяшил себе в голову, что девочка только предлогом была, а на самом деле за ним приезжали.
– Ладно, поговорю с ним, – пообещала Людмила, отпаивая Кристинку валерьянкой.
Людмила вывела из запоя дядю Пашу, лично поставив ему капельницу на швабре – чай, не впервой. И уже с ним отправилась к Анатольичу. Кое-как убедили его к жизни вернуться. И жизнь потекла своим чередом – заселение, выселение, жалобы, претензии. День Нептуна, который праздновался раз в неделю. Рисование мелками на асфальте для детишек. Поубивать бы. Где-то раздобыли баллончики и весь асфальт краской расписали. А отдирать кто будет? Это ж не мелки. Новая группа заехала – дети-спортсмены, родители вроде йоги. Опять на бабу Катю жалуются. Есть невозможно. Дети худющие, аж светятся. Мамашки злые, тоже на вечной диете. А тут, считай, на голодовке. Любой взбесится.
Только одна из всего заезда нормальная женщина. Ирина. По утрам в администрацию заходит, где стоит кофейный аппарат. Наливает в свою кружку. Улыбается, благодарит всегда. Такая милая, приветливая. Радуется всему. Всегда в хорошем настроении.
– Какая вы приятная, – сказала Людмила, решив сделать комплимент, – раскройте секрет.
– Три бутылки рома из Москвы привезла. Но точно не хватит. Придется с винчиком чередовать, – ответила Ирина.
Вот так всегда – стоит поверить в то, что люди могут быть приятными сами по себе, по натуре, без особых причин, а оказывается…
Кристинка опять в слезах и соплях ходит. Ей, конечно, очень идет – губы припухлые, глаза влажные, румянец. Работает как часы: все показывает, цокая на своих каблучищах. Шорты становятся все короче, хотя куда уж… Но проблемы вдруг стала решать – сама и сейфы перенастраивает в номерах, и кондиционеры. Горничных гоняет жестко. Те убирают так, как в собственном доме никогда не драили.
– Кристинка, что ты с ними такое сделала, чего я не смогла? – хвалила помощницу Людмила.
– Обещала уволить на хрен. Я же любовница директора, а не абы кто, – пожала плечами Кристинка.