– Аргумент, – с уважением и восхищением признала Людмила. Ей бы в голову не пришло вот так напрямую использовать свое положение.
– Я ребенка хочу, – вдруг разрыдалась Кристинка.
– С чего вдруг? – ахнула от неожиданности Людмила. Никто из любовниц Анатольича не собирался от него рожать. Кристинка рассказала, что случайно стала свидетелем разговора. Шли дети, из тех, что спортсмены, и поздоровались с семейной парой.
– Здравствуйте, родители Родиона.
– Здравствуйте, дети, – ответили муж с женой. – Но мы не родители Родиона.
– А вы чьи? – уточнили вежливо дети, чтобы в следующий раз не перепутать.
– Мы ничьи. У нас вообще детей нет, – сказала женщина.
– Она это так сказала, что у меня сердце остановилось. Хочу ребенка. Прямо сейчас, – рыдала Кристинка. Людмила металась в поисках валокордина.
– Будут у тебя дети. Обязательно будут. Куда они денутся?
– У вас же нет! И у Толика нет! У дяди Паши тоже нет. Значит, и у меня не будет! – Кристинка продолжала рыдать.
– Подожди, у бабы Кати сын есть. – Людмила нашла валокордин, но куда-то запропастились все чашки.
– Ну и что? Его тоже считай что нет. Место тут проклятое. Не хочу здесь оставаться. Уволюсь. Ищите мне замену. Уеду от вас.
– В Москву? – спросила Людмила, потому что любовницы Анатольича отправлялись обычно в Москву и поступали в Кулек – Институт культуры. Проторенная дорожка. У Анатольича там имелись связи – одноклассник то ли в деканы выбился, то ли аж в проректоры.
– Почему в Москву? В Симферополь. Или в Краснодар. Не знаю. Лишь бы не здесь.
– Утро вечера мудренее. Захочешь, уедешь и в Москву, и в Краснодар. – Людмила напоила Кристинку успокоительным и гладила ее по голове, как дочку, которой у нее никогда не было. Могла бы быть, от Анатольича, но испугалась, не родила. Жалела? Нет, не особо. Тоже мечтала вырваться, уехать. Обещала себе, что сезон доработает и уедет куда глаза глядят.
Уехала. На соседнюю улицу, перебравшись после смерти матери, разменяв две квартирки на одну. Та же аллея, но с другой стороны. Без магазина под окнами, в новый дом. Какой новый? Тоже из прошлого века. Зато две комнаты, а не одна. Ремонт не как у всех, а красивый. До Кристинки у Анатольича была Настя. Талантливая девка. Она и пансионат этот, считай, спроектировала. Нарисовала на здоровенном ватманском листе, где какие корпуса должны стоять, придумала, как все оформить. Художественную школу окончила, потом училище, в институт поступила. Мечтала стать архитектором. Нервная была, правда. То в слезах, то хохочет. Анатольич ее побаивался и берег. Все ее идеи в жизнь воплощал. До сих пор вспоминает с благодарностью. Настя будто свое время опередила. Еще тогда придумала, что каждый номер должен быть уникальным. Нельзя, чтобы у всех одинаковые. Кому-то одно нужно, кому-то другого хочется. Так и получилось, что в новых корпусах все было сделано по Настиным эскизам – Анатольич так решил. В ее память. Один номер – «Африка», другой – «Европа», третий – «Азия».
Когда Настя срывалась, Людмила ее уводила к себе. Девушка ей кухню расписала цветами немыслимыми, стену в спальне. Ей было все равно, что расписывать. Ночами сидела, пока Людмила кисточку не отбирала и не заставляла поесть и поспать. Настя умела сделать из ничего шедевр. Расколачивала старую плитку, как-то совмещала осколки, и получался узор. Покупала дешевую мозаику, стекляшки и так выкладывала, что дух захватывало. После ее смерти Людмила ничего не трогала. Даже Настины кисти и краски, давно ссохшиеся, хранила. Никого в дом не приводила. Ее квартира была шедевром, созданным талантливым художником.
Настя умерла в шесть утра. Пришла на пляж поплавать – она любила утром, пока нет ни людей, ни медуз. Нашел ее дядя Паша, пришедший открывать свою каморку. Настя прилегла на лежак под навесом, укрылась полотенцем. Дядя Паша решил не будить – пусть поспит. Утром в эти часы самый сладкий сон. А когда стал тормошить спустя два часа – отдыхающие требовали лежаки, – Настя уже была мертва. Врач сказал – инфаркт. Да, и в молодом возрасте случается.
Анатольич тогда ушел в беспросветный запой. Себя считал виноватым – не увидел, недоглядел, не сберег. А дядя Паша, напротив, и похороны организовал, и про кладбище договорился. У Насти, как выяснилось, никого из родни и не было. Родители умерли, ее бабка воспитывала. Да и она умерла лет пять назад. Никто не знал. Настя не рассказывала. Никому. Даже Анатольичу. Ее он любил по-настоящему. Ценил, гордился, восхищался. Смерть Насти сильно его подкосила. Долго один был, пока Кристинка не попалась. Тот же типаж: ноги, брюнетка, непредсказуемая. То ли дура, то ли гениальная.
Анатольич после смерти Насти начал большую стройку. Что ему только ни говорили, как ни убеждали отказаться от этой идеи. Он уперся – показывал Настины рисунки, чертежи, эскизы и требовал построить именно так. Прорабы твердили – нельзя, неправильно, – но Анатольич никого не слушал. И выстроил современный пансионат, не похожий ни на какой другой в окрестностях. Настя оказалась права во всем – и в расположении бассейна, и в том, где надо оборудовать детскую площадку: отдельно, не рядом со спортплощадкой для взрослых. Расписала, в каком номере какую плитку выкладывать, какие картины вешать. Где стол расположить, где двухярусные кровати. И именно эти изменения спасли пансионат. Люди приезжали, увидев картинки в интернете, некоторые даже возвращались, убедившись, что все честно. Заказывали определенные номера. Но Настины идеи требовали развития, а Анатольич сдулся. Исчерпал себя. Больше ничего не хотел. Поэтому, например, интернет ловился только в курилке рядом со старым зданием и помещением администрации, а до новых корпусов не добивал. Надо было установить роутеры, но Анатольичу было наплевать.
Настя нарисовала расположение беседок – для мастер-классов, для творчества. Отдельно – бар и беседку для посиделок. Но вскоре все смешалось. В детских беседках гуляли взрослые, отмечая приезд и отъезд. Творческие мастер-классы сначала сместились в одну беседку, а потом и вовсе закончились. Зато остались детские вечерние дискотеки под современную музыку. Дети бесились и пели не «От улыбки станет всем светлей», а что-то плохо произносимое. У тех, кому не нравилось творчество представителей современного шоу-бизнеса, оставался один выход – закрыть окна и включить кондиционер. Многие Настины задумки так и не были реализованы, многие реализовывались уже кое-как.
Я плохо переношу громкие звуки, и потому по вечерам не спасали даже беруши и наушники. Несмотря на морской воздух, меня мучила бессонница. Ни вечерние пробежки, точнее, быстрая ходьба, ни режим дня – ложиться не позже одиннадцати, – не помогали. В два часа ночи я просыпалась и начинала разглядывать потолок. К пяти получалось задремать. В шесть наступало время завтрака комаров, которые плевать хотели на фумитоксы всех видов и запахов.
Чтобы продышаться, прогнать морок, я выходила на общий балкон с чашкой кофе. Там же сталкивалась с молодой женщиной. Я знала, что у нее четырехлетняя дочь-егоза, совершенно очаровательная. Малышка не умела спокойно ходить, только бегала, скакала на одной ножке, без конца пела песни, тараторила стихи. Молодая мать улыбалась уже совсем вяло. Называла ласково дочь «пауэрбэнком». Мол, мобильная зарядка, даже розетка не нужна.
– Не спится? – спросила я ее однажды.
– Да, часы мешают. Очень громко тикают. Просто проклятие какое-то, – пожаловалась женщина. – Нет, они не тикают, а стучат. У моей бабушки были часы с боем, так и они, кажется, тише били.
– Так вытащите из часов батарейку, – посоветовала я.
Женщина посмотрела на меня так, будто я открыла ей тайну вселенной.
– Так просто… почему я не догадалась…
На следующий день в шесть утра она опять стояла на балконе.
– Вы не смогли батарейки вытащить? – удивилась я.
– Вытащила. Но все равно спать не могу. Они на меня смотрят, – призналась женщина, чуть не плача.
– Кто? – не поняла я.
– Они. Пойдемте, покажу, – она открыла дверь своего номера. – Не бойтесь, Ксюша не проснется, хоть из пушки стреляй.
Да, наверное, мне повезло больше. Точнее, просто повезло, что все совпало. Я жила в номере, оформленном в португальском стиле. Узорная наборная плитка, которую я сама очень люблю. Постеры с изображением знаменитого желтого трамвая. Виды Лиссабона. Мой номер был первым из оформленных по Настиным эскизам. Номер женщины – она представилась Натальей – из последних. Его оформляли, когда у Анатольича, как он сам говорил, остался «пустой бак» – ни души, ни сердца, ни эмоций.
Напротив большой кровати висели африканские маски. Сразу три. А над кроватью на стене – шкура. Конечно, не настоящая, как и маски. Дешевая стилизация. Еще одна шкура лежала на полу.
– Не могу здесь. Совсем не могу. Шкуры эти страшные. Маски. Они на меня смотрят. Позвонила маме пожаловаться, поговорить, а она мне про вуду начала рассказывать. – Наталья заплакала, не сдержавшись. – Простите, обычно я нормальная, а здесь совсем с катушек слетела. Еще бессонница эта. И работать не могу. Интернет не ловит, а в курилке не хочу сидеть. Ксюша днем спать отказывается, а я с ног валюсь. Ей хочется играть, с моря увести не могу, все через преодоление.
– Возраст такой.
– Да, я понимаю.
– Ладно, давайте мы вот так сделаем.
Я полезла на табуретку и сняла маски со стены.
– Ой, а разве можно? – перепугалась Наталья.
– Почему нельзя? Мы ничего не ломаем, просто аккуратно снимаем и убираем вот сюда, в ящик.
Я скатала лежащую на полу шкуру и засунула ее под кровать.
– У вас есть парео?
– Есть.
Парео пригодилось, чтобы накрыть шкуру на стене.
– А если горничная начнет возмущаться? – Наталья все еще была напугана.
– Тогда отправляйте ее ко мне. Скажите, что это я сделала.
Горничная, Иннесса, через два эн и два эс, как значилось на бейдже, появилась на пороге моего номера часа через два. Из-за ее спины выглядывала Наталья.