Вожатая что-то твердила про общие правила для всех и социальное равенство. Старшуха поддакивала и говорила, что таких надо «переучивать» и «исправлять». Алка, подслушав разговор, решила сделать их образцово-показательный отряд окончательно и бесповоротно образцовым и показательным.
– Вика, завтра надо выйти на зарядку, – сказала она подруге.
– С чего вдруг? – удивилась та, не отрываясь от книги. – Не принесешь мне кефир, пожалуйста? Не хочу в столовку тащиться.
– Не принесу, сама сходи за своим кефиром. И завтра ты выйдешь на зарядку. Я тебя пинками вытолкаю, если понадобится. Ты позоришь весь отряд.
Алка говорила, не отдавая отчета в том, что подписывает себе приговор.
Вика оторвала взгляд от книги и посмотрела на подругу даже не с удивлением, а так, будто ожидала чего-то подобного.
– Нет, – ответила она и снова уткнулась в книгу.
Умение говорить жесткое «нет», как я уже писала, или должно быть передано генетически, или воспитано силой характера. Резкий отказ выполнять приказы может быть продиктован диким бесстрашием, когда терять уже нечего. Или он приходит с опытом, в результате долгих тренировок, вызванных жизненной необходимостью. Те, у кого не случались подобные ситуации, «нет» не научатся говорить даже к старости. А Вика этим навыком владела с рождения. Она слышала, как отец жестко говорит «нет» по рабочим вопросам. Как мать, не дрогнув бровью, отвечает «нет», когда домработница просит повысить зарплату, иначе та уйдет, ее давно зовут в другое место, и тут же ее увольняет.
– За что? – ахала домработница.
– За шантаж, – отвечала Анна Ивановна. И, сколько бы домработница ни лила горючие слезы, сколько бы ни вымаливала прощение, Анна Ивановна оставалась твердой, как кремень. Она не прощала лжецов, шантажистов и лентяев.
Вика видела, как люди реагируют на жесткое «нет» – теряются, становятся теми, кто они есть на самом деле.
– Викуль, ну ты чего? Я ж для отряда стараюсь, – тут же пошла на попятный Алка. – Сейчас кефирчик тебе принесу. А можно я завтра твое платье на дискотеку одену? То, с ромашками?
– Нет. Позвони моей маме, скажи, что я хочу отсюда уехать, – ответила Вика. – И правильно говорить «надену». На себя ты надеваешь. Сколько раз повторять?
– Викуль, ну ты что? Прости меня. Я не могу сейчас уехать. Отчетный концерт, линейка, последний костер. Я везде задействована. Пожалуйста, что хочешь для тебя сделаю. – Алка перепугалась до чертиков и готова была валяться у подруги в ногах.
– Мне-то что? Я хочу уехать. Иди и звони, – равнодушно пожала плечами Вика.
Алка сбегала и за кефирчиком, и булку лишнюю принесла, но Вика стояла на своем – не хочу, надело, уезжаем.
Ночью Алку мучили кошмары. Она не хотела, чтобы лучшее время в ее жизни, самое счастливое, заканчивалось лишь потому, что Вике надоело. А как же ее желания? Ее чувства? Она ведь тоже человек, личность.
Утром она все высказала Вике – и про то, что она при ней не горничная, что не обязана, что не прислуга и вообще сама по себе. И пусть Вика уезжает, если ей так хочется, а она останется. Ей здесь хорошо. Так, как нигде не было.
– Хорошо, – спокойно ответила Вика.
– Что – хорошо? – не поняла Алка.
– Я тебя поняла. Уйди, пожалуйста. Ты мне мешаешь. Кажется, тебе знамя пора поднимать. – Вика кивнула на открытое окно, откуда раздавались звуки утренней побудки и призыва к зарядке.
Алка не услышала звук трубы, ведь в голове и так звенело и стучало. В тот момент она готова была убить, задушить Вику, лишь бы не уезжать, когда столько всего интересного впереди, когда есть еще целая неделя прекрасной, удивительной жизни.
– Закрой за собой дверь, пожалуйста. Кажется, ты забыла, благодаря кому здесь оказалась. – Вика брезгливо, копируя мать, подернула плечами, не отрывая взгляда от книги.
Алка выбежала на зарядку в слезах. Вику она ненавидела. И ее отца, и мать. И свою мать заодно. Она всех ненавидела.
Целый день она не появлялась в палате, а вечером обнаружила, что Вики нет.
– Где Вика? – в тот момент у нее оборвалось сердце.
– В лазарете, – ответили равнодушно остальные девочки. – Давай мы ее вещи возьмем? Алка, ну пожалуйста. Она все равно не заметит.
Пока Вика лежала в лазарете, девочки с разрешения Алки таскали ее вещи – юбку порвали, брюки заляпали грязью. Блузки не подлежали восстановлению. Помада была использована подчистую, спичкой выковыривали остатки. Косметический набор уронили – тени рассыпались. Все было изничтожено. Даже туфли, которыми так восхищалась Алка. Туфли уже она порвала. Ремешок оторвался. Но ей стало все равно. Она была сама по себе. Главной. Уже она давала разрешение надеть Викины юбку или майку или запрещала. Она носила лучшие Викины вещи, к которым раньше могла лишь прикоснуться, чтобы развесить в шкаф, и неизменно становилась звездой дискотеки – ее первую приглашали на медленный танец.
Свойство детства – жить здесь и сейчас. Пользоваться моментом. Свойство зрелого возраста – жить с оглядкой на последствия. Впрочем, некоторым женщинам удается сохранить детское умение жить, не задумываясь о завтрашнем дне, в сознательном возрасте.
Вика, выйдя из лазарета, тут же отправилась к директрисе лагеря и потребовала телефонный звонок. Прибежавшая старшая пионервожатая наткнулась на жесткий взгляд.
– Мне надо позвонить, – отчеканила Вика и в тот момент была очень похожа на своего отца, которому не смели перечить. И на мать, которую не любили, но боялись.
В палате она открыла шкаф и тумбочку. Пропитанные чужим потом вещи. Даже трусы носили, не брезговали. Вика вывалила все на кровать Алки.
– Забирайте, – сказала она.
Девочки кинулись разбирать богатства.
За Викой прислали машину. Она вышла с одной сумкой, оставив все, что привезла. Алка рыдала, умоляя оставить ее на последний костер, отчетный концерт. Но ее запихнули в машину, как чемодан. Не стоит заставлять Вику ждать.
Что случилось, когда они вернулись в свой город? Алку, к всеобщему облегчению, немедленно отчислили из школы, которая считалась элитной и самой сильной в городе – она программу не тянула. Ее терпели благодаря Вике.
Алкина мама собиралась пойти на поклон к благодетелям, но прежде решила узнать, с чего дочь впала в немилость. Алка с пионерским запалом рассказала и про шмотки, и про линейки, и про прислугу, каковой она быть не собирается. И не должна. Так ей даже старшая пионервожатая сказала. Мол, нечего пресмыкаться. У нас – социальное равенство и все такое.
– Дура… какая же ты дура… – ответила мать и не пошла на поклон к Викиным родителям.
Алка считала, что ни в чем не виновата.
– То, что ты сделала, – предательство и воровство. Ты брала чужие вещи без спроса, – сказала мать, залепив дочери звонкую пощечину.
Каждый остался при своем. Вика, уехав учиться в Москву, так и не завела подруг. Вышла замуж, успешно, разумеется, но с мужем не стала ни другом, ни близким человеком. Брак получился удачным именно по этой причине. Муж Вику ценил и уважал. Новорожденную дочку обожал. Был благодарен тестю за подаренную на свадьбу квартиру с ремонтом под ключ. Теще – за помощь с ребенком. А жене – за то, что не устраивала скандалы. Ни одного. Она оставалась неизменно приветлива, тактична и вежлива. Он называл жену «снежная королева», но не собирался растапливать льдинки в ее сердце. Его все устраивало. А Вику устраивало то, что муж ей благодарен. И неизменно вежлив, приветлив и тактичен. Идеальный брак.
Алка свою бывшую подругу с годами стала яростно ненавидеть. И лишь ее обвиняла во всех своих бедах. Она взяла клиентов матери – убирала в квартирах, на дачах. Мыла подъезды, пропалывала чужие грядки. Денег все равно отчаянно не хватало. Поступить она не смогла даже в местный заштатный институт. Как-то позвонила матери Вики и попросила помочь. Та жестко ответила «нет». Алка чувствовала, как в тот момент Анна Ивановна брезгливо передергивает плечами.
Жизнь в нашем пансионате шла своим чередом. Появлялись новые отдыхающие. Одна семейная чета довела дядю Пашу до артрита, разыгравшегося на нервной почве. Колени ломило так, что встать не мог. Дядя Паша был убежден, что артрит на него наслала та самая семья. Но сначала лишила самого ценного – фотографической памяти, которая была его гордостью и проклятьем. Дядя Паша закрылся в каморке, лежал, намазав и укутав одеялом колени, и повторял имена и фамилии жильцов и в каких номерах они поселились. Всех помнил, включая прошлогодних, а этих – никак. Бедный Славик разрывался, таская лежаки, отмечая пришедших и ушедших. И тех, с кого нужно взять плату.
– Дядь Паш, ну не похрен ли? Ну спросите, кто из какого номера. Я вот вообще этих дамочек не отличаю, – убеждал начальника Славик. – Они у меня все на одно лицо.
– Славик, заткнись, – отвечал дядя Паша. – Лучше проверь меня. Карпухины – двести пятый, Игнатьева с дочкой, сейчас… Арина. А мать, Кристина, сто первый.
Славик от отчаяния закатывал глаза.
Даже я в какой-то момент решила, что надо увеличить количество шагов на вечерней прогулке, иначе меня тоже настигнет нервный срыв, как у дяди Паши. Еще, конечно, я грешила на местное шампанское. Впрочем, его я выпила всего половину пластикового стаканчика, поддавшись на уговоры Ирины – той самой женщины с ромом. С ней я подружилась. Мы выбирали рядом лежаки на море и у бассейна. Нам было хорошо вместе. Молчать. Ирина дремала после утренней дозы рома. Я читала. Мы даже не здоровались, лишь кивали друг другу. Очень приятная женщина. Но дядя Паша, которому я принесла мазь от артрита, заверил, что дело не в шампанском. У него память отшибло точно не от него, а от того семейства.
На следующий день, столкнувшись с семьей, на которую мне, чуть ли не крестясь, указал дядя Паша, я решила, что у меня профессиональное заболевание – буйная писательская фантазия перенеслась в реальную жизнь, и теперь я живу в кругу персонажей, а не нормальных, обычных людей. Или мои персонажи – будущие или бывшие, давно забытые, – начали меня преследовать, поставив цель свести с ума.