Он похлопал по плечу вначале одного сержанта, потом другого:
– Вам надо немедленно их хватать, этого, прежде всего.
Он ткнул указательным пальцем в застывшего Демидова (диагноз: кататония [42] ):
– Жук колорадос.
Следователь тряхнул головой:
– Симулянт, хочет ускользнуть от наказания.
– И эту тож… – Палец воткнулся в Эльвиру Васильевну. – Всех надо затискать обратно в картины. Шварца – в телевизор, графа Дракулу [43] – туда же, Вия в книгу. Немедленно!
Он тяжело вздохнул, в подкорке блеснуло: «На камбузе – картошка в горшочках. Ура!»
– Наташку, жинку единоутробную, куда-нибудь тоже суньте. Она мозги читает.
Его швырнуло в сторону, затошнило:
– Обязательно Наташку! А Елкина не трогайте, он народ освобождать поплыл. Я – за ним. За ним я следую, бакланы галапогосские!
Все в тесном кабинете заведующей седьмым отделением стало прыгать и трястись. Вероятно, включили добавочный движок. Топот матросов по сухой палубе. Элеонора Васильевна (д-з: мания величия, паранойя [44] ), санитары. «Ручку-сюда и эту-сюда». Его мотнуло на этот раз к санитару Турнепсу.
– Все хорошо, все отлично, бум, бум, бум, бум.
– Туземные костры. Жарят мясо! Тамтамы. Его подтолкнули к двери. Он оглянулся на Эльвиру, у которой было скорбное лицо: «Эльвира Васильевна, голубушка, но ведь они захватят весь мир!» Он на секунду вспомнил тяжелые лица зеков, толкающих платформу с мятыми, облитыми известью флягами. «Опять к ним». Почему «опять», разве он был в двенадцатом?
– Эльвира Васильевна, родненькая, отпустите меня на войну. К туркам, отдайте!
– Хорошо, милейший! Вы не пугайтесь, мы вас не оставим в беде! Куда укажите, туда и отправим, хорошо, милейший, солнышко наше.
Он знал эти профессиональные глаза, четко отрепетированный тон своей руководительницы.
Санитары Москвичев (д-з: геронтофобия, геморрой) и Турнепс (д-з: психопатия, алкоголизм, герпес опоясывающий), подталкивая, повели вниз по выщербленной, вылизанной подошвами лестнице. Трап. Нет, он – здоров. Что за вампиры кругом: клыки в тельняшках.
– Эльвира Васильевна, голубушка, не отпускайте!
На одной из площадок, внизу уже, он узнал Олю Синицыну (д-з: здорова), прижавшуюся к крашенной зеленым стенке. Четкий эстамп. Она закусила губу. Глаза у санитарки остановились. Они ничего не выражали. А по вздрагивающему подбородку текла узенькая алая струя. Зубы у Оли молодые, острые.
Иван Дмитриевич хотел успокоить девушку, не плачь, мол. Плыви за мной. Но только по-животному замотал головой, как бы отгоняя назойливых, ярко-зеленых мух.
Поза лотоса
Слеза? Соленая вода. Не больше…
Неизвестный автор
В небольшом озерке Буффало-Спрингс, расположенном неподалеку от города Лаббок (штат Техас, США), поймана рыба с человеческими зубами.
Всемирная паутина
1
Жил старик со своею старухой на берегу искусственной речки БК-313.
БК-313 – речка, ерик, водоем.
Старика тоже звали по-разному, то Серж, то Серый, то Сереня, то Сергун, то почему-то Сергеич. По документам числился он Сергеем Андреевичем Козловым, было ему тридцать лет и три года.
Старухе же недавно, в августе, исполнилось двадцать восемь. Звали ее Ольгой. И хоть Сергей Андреевич Козлов зачастую, особенно в интимные минуты, ласково кликал ее княгиней Ольгой, она в темноте, и это было видно, морщилась и капризно кривила губу:
– Я похожа на змеюку, на злую и задиристую каргу? Скажи, похожа? Сколько твоя княгиня Ольга мужей извела?
Сергей Козлов не знал. Скорее всего, этого не знала и жена.
Но у нее, в темноте опять же, блеснули глаза. И она назвала цифру:
– Триста голов. – И бросала всех в пропасть.
Он погладил Ольгу по виску и смело вставил свое:
– Это царица Тамара в пропасть толкала!
Сергей почувствовал, как рядом с его ногой напряглась Ольгина. Злится.
– И княгиня твоя такая.
– Ну, хорошо. Но ведь не Феклой же тебя называть?
– Да? не свеклой и не репой.
Она хотела быть Ксюшей.
– Хочу быть Ксюшей.
Козлов все про эту Ксюшу знал, про скандалы, любовников.
– Дак она деньги лопатой загребает, а мы вот-т-т. Холодильник одним твоим буффало забит, а его, это буффало, кошки не жрут, нос воротят.
– Кошки не жрут, а в Буффале минералов до чертовой матери.
– Буффало не склоняется.
– Нет, Сержик, мы все же будем богатыми. Будем!
Она легко лягнула его под одеялом и поцеловала в крепкое плечо.
Оля, отныне переименованная в Ксюшу, была прекрасной женой. Она любила Козлова: хотела, чтобы он всегда ходил чистым. Это, конечно, не доказательство теоремы. И все ж – примета. Когда заводились деньги, Оля покупала ему всякую всячину – галантерею, мужские духи, галстуки. И совсем уж ненужное: кроссовки из натуральной кожи, трубку из сандала, очки без диоптрий в круглой, модной оправе. Однажды вообще вошла в кураж, принесла перевязанный голубым бантом пакет с костюмом в серебряную искру. Один раз в год его и можно было надеть – в ночь 31 декабря.
Сергей радовался не обновам, этой ерунде, а тому, что Оля горела, находилась в самой что ни на есть точке кипения. Ей-же-ей, сунуть ей под мышку градусник, и ртуть проткнет стекло. 100 °C.
Щеки, подбородок, глаза – все в жене подпрыгивало. Подпрыгивали и слова: «Купила на всякий случай».
Ключ к сердцу мужчины лежит через желудок. Это так. Да она и буффало, сплошную кость, готовила так… Съедобно… Даже вкусно. Куда-то в блюдах из рыб пропадали кости, жесткая их плоть. Рыба делалась похожей на мягкое куриное мясо.
Она гордилась мужем, его силой, ловкостью и сноровкой. Правда, только на людях. А тет-а-тет говорила ему, что он лопух стоеросовый. Но лицо у нее при этом было такое, как будто именно о «лопухе стоеросовом» она и мечтала в десятом классе.
Как-то он спросил Ольгу:
– Почему на людях я почти что Рембо или там Клод Ван Дамм, а здесь, дома, считаюсь замухрышкой, лопухом, божьим одуванчиком и черт-те чем?
– Это педагогический прием! – облизала губы категорическая Ольга. – Больше я тебе ничего не скажу. Вырастешь, Саша, – узнаешь.
– Меня Сережей зовут.
– А меня Ксюшей.
– Ксюша, Ксюша, Ксюша – мордочка из плюша.
– Не паясничай, орангутанг! – цыкнула она.
Все хорошо. Только?! Чего «только», Сергей тоже не знал. Ну не считать же большой проблемой Ольгино чтение глянцевых журналов с интимными подробностями о жизни звезд, той же Ксюши или Валерии. Или какой-то там гнусящей, поющей в нос инфантильной певицы: «Хутошник, што рисует тошьть».
Тошть! Эка.
Ольга закончила филфак, работала в школе, затем по обоюдному согласию работу бросила. Не ее. Школа – нервы.
– Я могу тебя укусить! – прорычала тогда Оля шутливо.
Дочь Машку Козловы сдали к дедам в Борисоглебск. «Деды» – слово объединяющее. Это Олины родители: Анна Ивановна и Владимир Петрович. Люди очень хорошие, непьющие.
– У них все же больше ласки, – подытожила тогда Ольга. – Мы грубые. И пенсия у них – ого-го! А мы уж как-нибудь на луке с картошкой, пока не обогатимся. Обогащаться легче всего без детей. А потом, потом уж их возьмем, аквапарки будем показывать.
Кажется, она забыла, что дочка Маша – лицо единственное, и называла ее всегда словом «дети». Таким же макаром Анну Ивановну и Владимира Петровича она объединила в одно слово «деды». Удобно, практично.
– А неистраченную ласку буду переносить на тебя. А обогатимся когда, будем детям стихи Бориса Пастернака читать, музыку этого… как его… Шнитке слушать…
И совсем уж нелогично перевела на другое:
– Буффалу своего возить туда будешь. Два зайца укокошишь. И детей увидишь. И копченого буффалу – горожанам. Хорошо ведь я придумала.
– Буффало не склоняется. Не хорошо, а логично. Есть смысл, – подтвердил он женины слова.
Этому разговору полтора года.
Мелкий бизнес, чем же жить еще.
Бизнес этот, не дающий умереть с голоду, толкал вот его и сейчас с кровати. Про себя он сказал: «Пора, Сергей Андреевич, пора, уже рассвет полощется». Где-то Сергей слышал эту фразу про рассвет. Она ему нравилась за универсальность. Рассвет в их станице полоскался всегда.
– О чем ты шепчешь?
– Ни о чем, Ксюша, пора…
– Вот теперь я тебя люблю. – Она прижалась к нему – голая и шелковая. Свыше ста по Цельсию.
– Пора!
– Пора, Сергун, – и бедром спихнула его с кровати. Как царица Тамара.
Удочки, как всегда, приткнуты в углу на веранде. Тихонько, чтобы не разбудить тут же уснувшую жену, он отставил алюминиевый таз и собрал все три удочки в один пучок. Он знал, что ни леска, ни крючки не запутаются.
Сумрачно. И на берегу скользко от росы. Но Сергей Козлов втыкал свои калоши в траву с силой, чтобы не скатиться на них, как на лыжах, в воду.
Он любил этот час, далекий от рокота машин по гравийке, тянущейся по берегу БК-313, от зевак, которые уж непременно, как только заполощется рассвет, остолбенеют истуканами: «Ну, как?»
Разматывая леску, можно почти ни о чем не думать. А, сидя на дощатом ящике с воткнутыми в берег удочками, раскурить сигарету и вспомнить, как хороша была Оля совсем недавно, меньше часа назад. Как она потягивалась после всего и сидела на краю кровати, мелодически раскачиваясь, обхватив ладошками свое покрытое лунным светом тело. От нее, а не от луны, шел этот свет.
Тяжелый на тяжелой, сумрачной воде поплавок дернулся. Не вода, а расплавленный свинец. Еще. И еще. Схватило.
В последнее время буффало стали рвать леску. Озверели. Травоядная рыба превращалась в плотоядную. В журнале «Охота и рыболовство» им уже дали новое имя: буффало-душман. И Козлову пришлось менять одну лесу на другую, прочнее, толще. Поплавок другой удочки тоже затрепетал. Третья не подавала признаков жизни. Опытный рыбак, он начинал чувствовать эти две удочки. Интуиция, что ли. Сергей уже знал, что там, где поплавок трепещет, там буффало схватит. И вот сейчас уже. Сейчас надо подсекать. Но нет. Поплавок третьей удочки начал танец, рассыпая вокруг волны. Они тыкались в какие-то листки, выросшие из воды прямо-таки за одну эту ночь. Вот незадача. Первый поплавок резко утонул. Козлов схватил удилище и подсек, протащил потяжелевшую леску. Бык, бычара, «буф», душман только хвостом в воздухе мелькнул. Его бурое, головастое тело шлепнулось опять в воду. И эта леска оказалась перекушенной зверем-рыбиной.