Откуда? Откуда это? В этом почти пустом вагоне? Что за бред? Не может быть! Может! Страх обжег меня моей же интонацией. Моей логикой. Вот ножка. Вот пальчики, как спичечные головки, только светлее.
Что же делать?
Мой страх был изобретательным. Он подсовывал варианты. Первый, инстинктивный вариант – бежать, заткнуть глаза и уши. Я цокнул зубами, холодрыга. Второй вариант – сказать соседям по купе, футболистам. Им все равно, море по колено. Третий вариант (разумный) спрыгнуть на соседней станции и оповестить милицию. Чем-то он не нравился. Придерутся, начнут протоколы пихать. Подпиши! А то и дело совьют. Четвертый – дернуть стоп-кран. Зачем?.. Нет-нет! Фу-ууу! Откуда этот жар?! И еще способ – плюнуть на все и как ни в чем не бывало вяло вернуться в купе. Молча.
Детская нога торчала. Неисправимо торчала из темного текстолитового ящика.
Но кто-то, тот же страх, заполошно крутил моими мозгами.
Я ужом скользнул по узкому коридору и уперся в пластиковую дверь проводницы. Через минуту в узкой щели показалось жилистое плечо. Мужик. Как из раковины выдавилась мелкоглазая и тонкогубая женщина. Проводница. Вроде она.
– Что такое? Что такое? Что такое? – Я заметил в ее черных бусинах ощущение вины и, о боже, тень испуга. Знает про тамбур, про ногу. Я заметил. Это я-то, в котором страх еще не осел, а холодными мурашами осыпал спину.
Я поманил проводницу пальцем, не надеясь на то, что она тут же ринется за мной. Но она ринулась! Так поступают только виноватые люди. Каверзная мысль. Она знает. Но к чему эта наглядность? Открыла бы ключом дверь и выкинула бы в с е э т о в ночь. В степь. Чавкнула резинка тамбурной двери. Я отпятился и показал глазами на ящик, из которого… торчала пластиковая бутылка и скомканные веером грязные газеты. Зеленая бутылка топорщила крышку.
Пусто. Яркий, жуткий свет. Я свихнулся.
Проводница была гораздо смелее меня. Но и она отпрянула, увидев темную ногу. Оглянувшись, сковырнула бутылку, задрала пластмассовый козырек и осторожно, ловким материнским движением подняла мертвый предмет. Прижала к груди. Опять сюрреализм. Дали. «Предчувствие гражданской войны».
Зубы проводницы цокнули. Она ловила слова.
– Эт-то… Из четырнадцатого. Там муж с женой. Они вносили… ббб… ребенка. Там муж. Он такой еще важный… И ребенок …ббб… того… ппп… Плакал.
Она покосилась на дверь, боясь, что нас заметят.
– Знаете что, – сказала она, поправляя волосы и слюдяное платье мертвой девочки. – Идите вперед, чтобы никто не заметил. Идите!
Быстро она пришла в себя. Она, она. Неужели она? И теперь вот театр разыгрывает. Какая-то искусственная эта проводница! Дергается, будто сзади шнур. И шнур этот то и дело вываливается из розетки.
Впрочем, профессия проводника – не только титан растапливать да совком скрести. Проводница прыгала, как теннисный шар, отскакивая от стенок прохода.
В одной руке прижатый к груди детский труп, в другой – поблескивающий уже в сумраке ключ. Слава богу, проскочили. Она распахнула дверь. Сумеречно, но полки видать. На одну полку проводница положила девочку, сказав, что та начала твердеть:
– Пусть пока…
Теперь она показалась мне тряпичной. Таких кукол шили нашим деревенским девчонкам из ненужных лоскутов материи. Набивали ватой. Что делать? Лучше ей верить. Верить проводнице.
– Вот что, – как будто читая свою путевую инструкцию, сказала автоматическая женщина-кукла, – мы сейчас шуметь не будем, а просто узнаем, что творится в вашем… Кхм… Соседнем купе.
Глухой, тряпичный голос.
И неожиданно с живым чувством:
– Я вас тоже прошу прийти. Я ведь ужасная трусиха.
– Ага, – ответил я.
Нет, не она убийца.
Как я мог поверить в свой бред?!
Регулятор страха повернулся в другую сторону.
– Других пассажиров нет?
– Нет, только в вашем купе.
Она слабо улыбнулась. В сумраке улыбка показалась довольно милой:
– Я предложу чаю.
В четырнадцатом купе друг против друга, как при игре в шахматы, сидели крепкого телосложения мужчина в соку и молоденькая девушка, смахивающая на эстрадную певицу.
Я одернул себя, внезапно поняв истину. Не на певицу она похожа. На увеличенный вариант погибшей девочки. Масштаб: один к десяти.
Инстинкт сработал. Я взял себя в руки. Для его подкрепления про себя пропел строчку о волшебной стране.
Он в черной майке. Она – в кружевах. На предложение «попить чайку» мужчина дернул крутой выпуклой бровью.
Слабая копия эстрадной певицы, точный слепок мертвой девочки (кудряшки те ж) зевнула.
Мы им мешали. Сидеть мешали. Молчать мешали.
Проводница, оглядевшая купе, пошла ва-банк:
– А… а у вас, кажется, девочка того?!
Хозяйка вагона оробела.
Крутой пассажир повторил свою гримасу.
– Была!
– Сплыла, – в тон спутнику ответила его подруга.
Я вспомнил, что настоящая фамилия певицы – Порывай.
«Ма – а-а-ленькая страна!» – Порывай, – сказал я сам себе и удивился своему железному голосу, звучащему со стороны. – Была – сплыла. Так, значит, вы ее того, порешили?..
Это я говорю. Холодно, с сарказмом.
Так ужас превращается в отвагу. Я подскочил к здоровяку и схватил его за воротник рубашки.
Тот как что-то игрушечное отогнул мои пальцы.
– А-а-а! – Я весь кричал, подозревая, что сейчас он меня подкинет, а потом высадит мной окно.
Но он усадил меня, вспотевшего и, видимо, позеленевшего. Как козн – в строй.
Проводница порывалась выскочить. Но она, хозяйка, забыла, что дверь раздвижная. И она била своим рыбьим тазом по створке.
– Это японская кукла, – спокойно молвил черный пассажир. – Автоматическая.
– Это – тренажер… – подтвердила его подруга.
– Ку-кла.
– Вон от нее коробка. – Крутой мен указал глазами на верхнюю полку. Встал, потянулся и смахнул кистью руки картонный ящичек. Водрузил коробку перед собой.
На оклеенном прозрачной плёнкой ящике была изображена глазастая (европейский вариант) барби в розовом платье. На заднем плане скользили автомобили. Сбоку – иероглифы, ветка вишни-сакуры.
– Японская, – пояснила девушка-пассажирка. – Я готовлюсь стать матерью.
– Испытывает себя, – продолжил ее спутник. – Вот, не выдержала. Кукла описалась, потом рев подняла, ногами-руками задрыгала.
– Я для мамы не созрела еще, – добавила девушка и подкрасила темной помадой рот.
Я осмелился, щелкнул по коробке ногтем.
Звук пустоты.
– Еще чего! – Это он ей, своей подруге. Боднул головой.
Еще чего… Мол, будем еще пробовать.
А мне и омертвевшей проводнице, которую силы небесные окончательно обесточили, рассказал, что практичные японцы во все втыкают науку. Зачем плодить детей, если ты не сможешь с ними справиться. Вот они и придумали игрушку – робота. Японская кукла – вылитое человеческое дитя. Все функции. И бутылочку сосет, и причмокивает, и плачет по-разному, и писает-какает. А какашки? Это просто надо понять – на-ту-раль-ны-е.
С запахом.
– Донимает куколка свою «мать», – читал лекцию сосед-пассажир, – по трем программам.
– А она, – кивок в сторону кружевной невесты-жены, – не выдержала даже легкой пытки.
– Я тоже сплоховал, – усмехнулся «отец» куклы, – психанул… Надо было завернуть куклу, прежде чем в мусорку… Но нервы-нервы…
Врал, конечно.
Нервов у него не было вовсе. Стекловолокно вместо них.
Ожившая проводница опять предложила чай, как бы откупаясь от конфуза.
И крутой мен дернул бровью.
Я оглянулся напоследок, не веря в действительность. Есть действительность, а есть правда. Все раздвоилось. В самом деле, этот ящик на верхней полке принадлежал молодой женщине с лицом Наташи Порывай.
Мне в свое купе идти не хотелось. Там и по сию пору слышались звуки хайгуя.
В тамбуре стоял дым. И было пусто. И куда-то исчез тот ослепляющий и сковывающий тело свет.
Да, все раздвоилось. Ведь только недавно такой же дым был противен и выворачивал нутро. Сейчас он казался домашним, живым, естественным. Может быть, на мои чувства повлияло трагикомическое происшествие? Комическое ли?
В «четырнадцатом» все объяснили просто. И все же неловкий, пластилиновый ком стоял в душе. Будто душа может страдать гастритом. Пластилин надо было задавить. Привычным разговором самим с собой.
Трусом я стал в двенадцать лет.
Кусты боярки, так у нас в Вязовке называли дикую смородину, охраняли пчелы. И чтобы пробраться к нему и набрать этих блестящих кисло-сладких ягод, хотя бы кружку, надо было не махать руками, двигаться спокойно, время от времени замирая. И что особенно важно – слушать воздух. Пчелиный гуд слышно далеко. Даже если на тебя пикирует насекомое.
Я наловчился подбираться к кусту. И даже гордился этим своим умением обманывать сторожевых пчел.
В этот раз я набрал почти полный бидончик боярки. Осмелившись, я даже насвистывал что-то. Собака Власовых, владельцев смородины, была далеко. На цепи. А пчелы ко мне привыкли. Уже привыкли.
Увлекшись бояркой и своим свистом, я не услыхал этот тупой топот.
«Тук-тук-тук-тук!» Свирепое темное чудовище неслось на меня с невероятной скоростью. Я почти вплотную увидел темный мокрый киль чудища. Мои глаза отметили также и вылетающие из-под копыт земельные комья.
Меня подкинуло (или это я сам себя подкинул). Я ударился о забор. И увидел, как в воздухе, почти передо мной мечется, как большая тряпичная кукла, человек. Наконец человек рухнул на землю. Ужас сковал меня. Но глаза были живы, они отмечали. Коричнево-черная туша коснулась своей жертвы мокрой ноздрей. Шумно вдохнула воздух. И отпятилась. Я стал понимать, что чудовище это – колхозный бык Сынок. Медленно, неохотно, хлеща себя узеньким хвостом, бык побрел к увитой репьями дороге. Он сделал свое дело.
А человек – это был дурачок Санька Храмов – поднял себя и похлопал по бокам. И, подойдя к забору, выпустил на него струю.
Потом, криво покачиваясь, подошел ко мне и стал выщипывать из травы высыпавшиеся из бидона ягоды.