и втираюсь в оконное стекло так, что от меня уже ничего не осталось: ни носа, ни щек, ни глаз. Живое пятно. Бледный, еще живой блин.
Зуб за зуб
1
Явился скелет, четко шпарящий по-русски.
Череп обтянут серой кожей, как барабан.
– Рога нихт, – чесал скелет. – Цон айнмаль, айн цон, о-о-один зуб. – И тут же, будто кто-то впрыснул в него машинного масла, мягко, с растяжкой произнес:
– Оли-е-е-ень! Хирш, ка-а-ароший хирш.
Прислужники вытянули из лакированной кибитки чемоданы. Синий, желтый, голубой. Немец проводил их челюстью, на которой кожа была тоньше, и казалось, разинь он рот шире – оболочка лопнет и изо рта стреканут белые гильзы крепких зубов.
– Провиант! – дернулся гость и добавил в русско-немецкий говор малороссийскую приправу: – З нэнки дойчланд.
На самом деле гость на этом вот черном фельдиперсовом сундуке прикатил из Австрии.
Лесничий Башкатов по прозвищу Екалемене, предупредил егеря, грозя почерневшим от ветров-суховеев пальцем:
– Мотри у меня. Из Австрии он. Внимай! Страна дюже нейтральная. Херр Хенриком его звать. Секи, екалемене, там расцвет ихнего… как это… либерализьма.
Егерь не понял.
– Жопники они!
И теперь Вареник внимал, подбрыкивая вялый от солнца спорыш носком кроссовки. С лица егеря не слазила виданная в кино угодническая улыбка, от которой сам он ежился и отворачивался в сторону леса.
Новый подопечный сразу показался ему шибко подозрительным, с явной червоточиной. Доказательств тому множество. Вот одно из них. Неожиданно Херхенрик перешел на чисто русский язык с едва уловимым чужим налетом.
– Я знаю русский порядок! – сразу заявил гость.
– Не извольте беспокоиться! – Егерь увидел себя со стороны почему-то, впрочем, понятно почеу, с официантским подносом и масляным пробором.
– Это под замок! – молитвенно прикоснулся к зачехленному ружью австрияк.
– И это тоже.
Прислужники вынули и отнесли с чувством, будто церковные хоругви, ружья в чехлах и футлярах.
Херхенрик повернулся к егерю и со сдобой в голосе сообщил:
– Я по старой специальности зубной врач, так что не волнуйтесь, зуб вынем. Как звать-то?
– Иванычем. Федор Иванычем.
Слуги торопко, как челноки, сновали от машины до гостевого дома.
То ли от лесного воздуха, то ли от влаги недалекого пруда мертвое пергаментное лицо охотника стало розоветь. Проклюнулись ветвистые мелкие жилки. А от скрипучего голоса не осталось следа. Упругий, чистый тон. Как в приемнике. Старикан обнял руководителя охоты и похлопал его по плечу.
Он сообщил «Ванычу», что зарабатывает протезами. У него – протезный завод.
Австриец хлопнул ладошкой по груди, как будто собирался плясать. Или взлететь.
Скелет-протезист пах эпоксидной смолой.
Этот запах Вареник чуял за сто верст. В свободное от охоты время он набивал чучела.
И слово «протез» Варенику не было чуждо.
Ныне покойный отец Федора Ивановича тоже протезом промышлял.
Чудил.
Инвалиды фронта все с чудинкой. Дядя Миша Маслаков вот глаз свой стеклянный вынимал в клубе и кидал его как дополнительный шар на бильярдное сукно. «Глаз» был легче тяжелых стальных шариков из тракторных подшипников.
А батя Иван Данилыч Вареник свою потеху называл «фокусом».
Добычу батя ждал в чайной. Охотился исключительно на залетных. Это – шофер на ЗИЛе, пригнавший машину, чтобы кубометра три дров стибрить, это – спозаранок присланный ревизор из района, это – чужой фельдшер с санитарной инспекцией. Дичь простая. Повадки одинаковые.
Жертва, шагнув в зал столовки, оглядывалась. Ее взгляд останавливался на картине «Охотники на привале». А батя… Батя вообще-то хром, но тут – откуда сноровка? – ровным шагом – к приезжему. Так-сяк, эники-беники, слово за слово. «Хошь на спор, чудак чек, ногу к полу приколочу?!»
У мужика шары на лоб. Мотает головой.
«На спор?! На литру?!..»
По рукам.
«Нюрк-я», – голосит батя в сторону посудомойки.
Оттуда уже летит с молотком и гвоздем Нюрка Кучерова.
Ловко, вскинув для форса круглощекий молоток, Иван Данилыч Вареник всаживает двухсотку в покрытую брезентовым тапочком лапищу.
Батя задирает штанину до коленки. Там желтая, скользкая деревяшка.
«Дывись!»
И опять заказывает пиво, да еще и с «молочком».
Водяру отец называл молоком от бешеной коровы…
– До вечера! – не сказал, а приказал Херхендрик Варенику.
И тот ушел паять обруч для чучела медведя.
2
А вечером Вареник услышал голос «Войдите!» и вошел.
Херхендрик тонкими губами вслух читал малиновую книжку. Будто молился. Его сухие пальцы щупали строчки.
Старик стал читать стихи из книжки. Немецкие слова были твердыми и стучали как поленья о мокрый банный пол.
На том столе, где совсем недавно Херхендрик распаковывал чемоданы, был сервирован ужин. Стояло два пузатых графинчика. Пахло жаренными в чесночном соусе баклажанами.
Взгляд Вареника уперся в странный, округлый формы, металлический предмет на краю стола.
Старик заметил его взгляд и с пустым лицом и безразличными глазами объяснил:
– Вы угадали, Ваныч, это солдатский котелок. Я ведь… Как вам сказать, здесь воевал… Кхмм. У вас это называется «голубая линия».
«Чего это он разволновался? – подумал Вареник. – Голубая линия – дело прошлое. Почти забытое».
Как бы читая его мысли, иностранный охотник заявил:
– Что я? Я солдат? Зольдат-т-тт! Я ник-кого не убивал. Ни-ког-да, Ваныч! Аптекарь, врач я. Я даже здесь влюбился… в казачку… На хуторе…
Херхендрик умолк.
А Вареник подумал: «Врач – любитель врать».
Вмиг иностранный гость перешел на другую тему:
– Садись, Ваныч, вот выпьем с тобой, поговорим о нашей будущей компании. Так?..
– Так. – Вареник придвинул резной стул к бахроме обеденной скатерти, сел. И стал смотреть, как осторожно австриец взял за ушки котелок с кубанским варевом.
Врет, жрет и живет. Лет сто ему. Ври дальше.
«И проживет еще сто, – решил Вареник и тут же отметил про себя, что отец его давно в земле. Велел зарыть себя вместе с «дрючиной», палкой, о которую он, уже в старости, опирался. «А то проснусь там, а ноги-то и на том свете нету, ан «дрючок» под боком, собак костылять».
Херхендрик ловко подкинул колбочку с желтой жидкостью.
Он даже пошутил:
– Конь – як. И «конь» и «як» в одной бутылке.
Коньяк – жидкость слабительная, в том смысле, что злость рассасывает и сердечную сухость лечит.
Последней в Варенике – до фига и больше.
И «конь», и «як» уже действовали. Вареник отходил, приговаривая про себя: «И вовсе он не скелет. И хай живэ. Не жалко. Он что, виноват? Их тоже Адольф чохом, прикладом тыкал. Ишь как раскраснелся, куда только парафин со щек подевался».
Австрийцу понравилась своя шутка про коньяк, он тут же спросил, знает ли Ваныч, как переводится на русский язык его фамилия Занштейн. Тот, само собой, не ведал. Гость грубо загоготал:
– Зубной камень. Я есть их бин Занштейн, зубной камень. Вот этот-то олений зуб и хочу прицепить. Будет зуб на зубе! Ха-ха-ха, хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо!
А еще говорят, что русские некультурно смеются.
«Хоть и доктор, а дурень, – подумал Вареник, – чего тут такого?»
Он ковырял в тарелке варево, все те же синенькие с чесноком, да жевал свинину, доведенную огнем до белизны.
Херхендрик вдруг погрустнел. Он опять стал скелетом. Что ж: «Протезный завод».
Фабрика и на Херхендрика клеймо поставила. Что-то в нем было из протезов. Только вот что? То рука дернется, то нога. Глаза вразнобой мигают. Ногой дрыгает, как на барабане играет. В один из таких дрыгов Херхендрик подскочил со стула и метнулся в другую комнату, в спальню. Вынес оттуда, в руках дрожит, желтый листочек. Сует Варенику чуть не в лицо. На снимке девушка. Лицо у той было настолько живым и диковатым, что Вареник сморгнул. Эта особенная диковатость была ему знакома.
Торопливо щурясь и всхлипывая, Херхендрик стал рассказывать егерю Варенику об их «романе». Так и заявил, выпучив глаза: «Романе». О молоденькой Медхен-Гретхен. Вовк ее фамилия.
– Любофффь! – пучился старик. – Фото берегу, прячу от фрау Магды. Берегу как зеницу…
– Слушай, Ваныч, – австрийский гость обежал стул Вареника, – Ваныч, найти бы…
Прыть, прыть! Весь живой, не из протезов, не из шариков-роликов.
Херхендрик часто заморгал обесцвеченными глазами.
Вареник отодвинул стул, чтобы старика было видно:
– Кого, Риту Вовк?
– Ее, мою Медхен, мою Гретхен!
Австрияк конечно же спятил. Он махал пред носом у егеря иностранными деньгами, пачки кидал на стол, они отпрыгивали на пол.
– Гретхен шпилен, шпилен, я с ней шпилен… Я женюсь, браком. Здесь останусь, капиталлл… п-п-переведу. Лут-ше…
Дантист опять стал крутить в руках блеклый снимок, предлагая Федор Ванычу высокий «гешефт».
Он бегал то в спальню, то в зал, то зачем-то мыть руки, в санузел.
Вареник знал, кто эта девушка на фото. Это баба Рита.
Живет она на хуторе Восточном, возле южного края леса. Там из земли выпирают четыре хаты. У бабы Риты той всего хозяйства – коза да десяток несушек. Она приходилась Варенику дальней родственницей. И звала его то по отчеству, а то – «племянничком».
«Кино, – весело подумал Вареник. – Я попал в кино. Смотрите на меня, люди добрые!»
Херхендрик опять заплясал перед егерем. На цыпочках, с пятки на носок. И туда, и сюда. Чуть не вприсядку.
Наконец Херхендрик по-настоящему бухнулся на колени.
И взвыл. Жалобно. Нутром:
– Грэ-э-э-этхен.
И Вареник его пожалел.
– Запрягай, – приказал сам себе Вареник, наблюдая, как покрывается слезой лицо старого солдата Занштейна.
3
Егерь представил себе, как баба Рита достает с полки древнего, завешенного тюлем комода сотовый телефон старого образца, смахивающий на милицейскую дубинку. Бабе Рите этот телефон сунули в собесе: «В случае чего звони!»