Андрей радовался:
– Глиной обмазали, в костерчик. Вкуснота!
Вспоминать давнее было приятно. В это время брат стал совершенно родным.
– Нормалек! – подмигнул Андрей маме, – завтра за грибами рванем!
Мать посадила их за стол во дворе. И они сами нарвали, надавили вишни, залили ее холодной водой и хлебали вместе из одной миски.
– Ну, ладно, – поглядел на Андрея и на мать Юра, – я по хозяйству, побег. Завтра, значится?
– Эх-хе-хе! – вздохнула мать, – кругом алкаши, проходу нет. Вот ведь как живут счас. Дома шаром покати, а на самогонку деньги есть. Где только находят? – И сама себе ответила: – Вон полковник-то, Санька Кутнаев, по ночам столбы у чужих ворот выкапывает. На хлеб? Как бы не так – на водку. А милиция дремлет, в тюрьме кормить нечем. – Полковник – кличка, естественно.
Эту ночь Андрей спал спокойней, не просыпался. И с утра сразу засобирался за грибами. Нашел ведро пошире, ножик, калоши от росы.
– Палку там выстругаю, – улыбнулся он матери.
– Ты бы чего-нибудь… червяка заморил, вон блинчиков напекла, – не очень-то настойчиво, видя его деловитость, предложила мать.
Еще в те времена, когда Юра работал в мелиоративном отряде, ему дали, чтобы в город не слинял, просторный коттедж: три комнаты, кухня, двор – овец пасти можно. Рядом сосны, бор.
– Вот оно, приволье, воздух легкий, – радовался Андрей, – да баня, да чай с медовой травой, да грибки в картошке, чем не благодать?
Калитка была распахнута. Она висела на одной петле.
– Э-э-эй! Э-э-эй! – крикнул он, опасаясь, что сейчас выскочит какой-нибудь кабыздох.
Но в ответ ничего не услышал.
Он зашел. На веранде круглая стиральная машина была завалена мятыми рубашками, вязаными зимними трико, еще чем-то. В углу, у порога, несколько пар опять же зимней обуви в затвердевшей грязи. И здесь – ни души. Андрей толкнул матовую, из пузырчатого стекла дверь на кухню, и опять – тишина. Но нет. На диване, в ворохе такого же тряпья – колготки, рубахи – спал брат. В одежде. Лицо его было мертвенно бледным, только острый кадык время от времени вздергивался. На столе – пустая водочная бутылка. Обломанная буханка. Сигаретные бычки, воткнутые в желтую банку из-под консервов.
Андрей опустился на фанерный стул рядом с братом – вот и все: и поговорили, и сходили в сосняк. Ему показалось, что на диване никакой не брат и даже не человек. Он обозлился на чужого своего брата, потрепал его за плечо. Но тот даже и звука не подал. Неужто этот тот самый мальчик, с которым они ездили к бабушке и которого он водил за тонкую трепещущую ладошку по станции Качалино, тот самый, который боялся поездов, тупой, глазастой морды тепловоза? Шарахался в сторону, тыкался в его живот? Тот! Да, тот! Все его звали «маленький наш». И он действительно был самым ласковым в семье: «Мамочка, как ты там? – писал он из армии из подмосковного Одинцова, – я так скучаю, приезжай».
«А что я знаю о нем? – подумал Андрей. – Да ничегошеньки. Все некогда было, даже поговорить. Вот ездил он в Ригу за шкурками для шапок. Тогда мода была – шили шапки из норок. И вот все время Юра Прибалтику вспоминает, как хорошо посидели они в кафе у моря, в Саулкрастах. А потом двоюродный брат Санька на работу его устроил в лесничество. А еще приезжал Андрей на свадьбу. Помнит только белое, вроде испуганное лицо брата и еще за столом черноволосую девушку Наташу. Наташа пристально и грустно глядела на Андрея. Так грустно, что и это сейчас помнится. А Юра – тот после женитьбы заметался. Все хотел к чему-то приткнуться. То дом строил, то машины разные покупал, пчеловодил, шил шапки, но везде в любом деле, дойдя почти до конца, почти до успеха или прибыли, махал рукой… Жена, Надька эта, была смуглой с пружинистыми икрами, а враз за три года разъелась, обрюзгла, перестала ухаживать за собой, зато приобрела голос, тот самый: «О-о-о», тоже попивала. По рассказу матери: «Нажрутся, за грудки друг друга потаскают, потом милуются да длинные черные сигареты курят».
А машины Юре были нужны для ужасных опытов. Хлобыстнет стакан-другой и по газам, в степь, в пески, на Хопер, по крутому бережку. Сколько раз – то в дерево, то так переворачивался. Сколько раз машину рихтовали, а сам цел. Видно, кто-то берег. До поры.
Ну как же все-таки влезть под этот черепок, как внушить ему: «Жизнь не прекрасна, но любопытна. Погоди гробить себя. Не все истошно орут, выдирая блага, есть и тихие. Остановись, тебя мама любит как никого маленький наш».
Маленький наш! Да, мама Юру любила слепо, больше зажиточной светлоглазой дочки Люси. И естественно, больше его, Андрея, непонятного вечно копающегося в книгах человека.
Андрей погладил худую бледную кисть своего брата. Она свисала с дивана. Он знал, что завтра уедет в свою станицу, что о брате будет вспоминать не часто. Телефонные разговоры подорожали, да что он ему и скажет в трубку, кроме неловких холодных фраз: «Ну, как ты там, как семья?» Не будет же он, уже седой мужчина, всхлипывать как сейчас над пьяным трупом: «Маленький наш, маленький наш».
Лесные яблоки
– Ты в этом кафтане смерть примешь?
– Это не кафтан, а серебряный жупан.
– Ну ты даешь, жопан, да еще и серебряный?
– Не обижай меня перед самым важным событием, вон видишь, сколько пуговиц на рукаве, это княжеский жупан. Держи ствол. Вот так вот – попробуй пальцем. Удобно?
Они с Бахытом задумали умереть, застрелиться из Бахытовых ружей. Федотов странно спьянел. Порой он был до ясности трезв, а порой его заволакивало черной пеленой, и сквозь эту черную пелену виделась другая кошма, серая. И в ней сам Федотов вяло двигается по кухне, наливает яблочное вино, слушает цитаты из Омара Хайяма. Цитаты вместо закуски.
Вначале они решили пойти странниками по Руси, скитаться, пешком или на велосипедах, а потом дошли до вот этого – застрелиться из охотничьих ружей, которые Бахыт прятал в несгораемом сейфе. Зачем жить, если все близкие уже потеряны и вино, и сигареты, и деньги – все кончилось.
Но вот сейчас пришел эпизод протрезвления, и Алексей Федотов ярко увидел Бахыта с крупным бисером пота на смуглом, йодистого цвета лбу. Глаза ничего не выражали. У восточных людей по глазам читать трудно. Может быть, он шутил и ружья не заряжены.
– Ружья заряжены волчьей дробью, – вздохнул Бахыт. Ему, надо полагать, тоже не хотелось на тот свет. Но ничего не поделаешь, раз решили, так надо. Так поступал Батый!
– Так поступал хан Батый! – подтвердил Бахыт. – Значит так, нажимаем под счет «три». Ты поудобнее располагайся.
– А ковер кровищей зальет, – посулил Федотов.
– Зальет! – опять с сожалением вздохнул серебряный казахский князь. Ковер ему было жалко.
– Вещи в этом мире не нужны, читай Омара ибн Хайяма.
Серая и черная занавески начали задергиваться.
Сквозь них уже виднелась скрюченная фигура Бахыта в рубашке без рукавов и спортивных с синтетическим блеском брюках.
– Надо немного подышать. Полминутки. Найти крючок. Нашел? Теперь буду медленно считать. И раз… и два…
Сначала Федотов подумал, что «три» уже прозвучало, и выстрел совершился. Так грохнуло что-то. И перед ним, перед ними, не успевшими один вслух, другой мысленно прошептать-воскликнуть «три», встала темноволосая красавица.
Это была Наташа.
Наташа послана ему роком.
И сейчас она спасла Федотова. Ведь он, несмотря ни на что, не хотел умирать. Впрочем, умирать не хотел и Бахыт. Но они бы, как всегда это делается у русских и у нерусских, погибли бы по ошибке. Из-за амбиций.
– Что это вы тут надумали? Охотитесь друг на друга или посуду ружьями считаете?
– Посуду считаем! – радостно воскликнул спасенный Бахыт. – Хочешь сейчас лупану вон по этой вазе?!
– Не хочу. Я дыма не терплю. Бахыт, у тебя ведь велосипеды были?
– Два велосипеда, один женский, другой мужской.
– Дай нам с Алексеем Владимировичем на пару часиков.
– Нет вопросов, только их надо подкачать.
Бахыт кинул ключи от сарайчика, где впритык друг к дружке, обнявшись, стояли два велосипеда. Как и все в доме Бахыта, эти велосипеды были чистенькими, и их можно было отправлять на велосипедную выставку.
– Поедем куда глаза глядят? – предложила Наташа.
Пелена с глаз упала окончательно. Вместо этого Федотов видел подрагивающее на ухабах крыло Наташиного велосипеда, красный глаз габаритного катафота, узкую, длинноватую спину да темную лаковую полосу волос.
Он давил на педали, стараясь ехать чуть поодаль. А Наташа оглядывалась, кричала ему, неважно что, и блестела своей смуглой, смутной улыбкой.
Наташа дана ему во спасение.
Дорога окончательно вытрясла из Федотова алкоголь. Еще пришлось тащить велосипеды через кочки, дерн, царапающиеся кусты. И далеко. Теперь уже отставала Наташа. Наташа чертыхалась и облизывала губы.
Они не договаривались и все же приехали в этот сад, в котором уже были разок. Заброшенный колхозный сад. На тонких ветках тяжело висели невызревшие еще плоды. А вот листьев на деревьях было мало. Плодоносили эти яблоньки с природным бесстыдством. Наташа взмахнула руками. И этим волшебным жестом скинула с себя все. Стала черноволосой и зеленоглазой. Почти яблоней.
«Фу ты – красивость», – поймал себя Федотов. Он всегда ловил себя, искал в чужой и своей речи штампы и морщился, когда замечал в себе и других довольно похабную прелесть.
Все произошло легко. И эта стремительность ему понравилось. В ней не было места для того, чтобы о чем-то подумать. Чтобы ловить себя за нос, думать, морщиться, корить и все объяснять. Это было мгновенное счастье. И головешки этого счастья уютно грели.
Она прижала Федотова к груди:
– Вы хотели это?
– Да, хотели! – выдавил он.
Не говорить же о навалившейся стопудовой тоске. О кромешном одиночестве.
– Зачем?
– Олжас предложил проверить – существует ли другой мир.
– Но для этого будет еще время. Лет эдак в восемьдесят, в сто.
Ее личико стало лисьим.
– Ну, он Омара Хайяма цитировал.