Сын говорил это мягко и жалостливо, словно разговаривал с ребенком.
– Так, Денис, но и не так! Я писал для того, чтобы люди видели, как поступают, но я не хотел, чтобы так поступали. У меня маленький человек всегда лупит кулаком в стенку.
Денис усмехнулся, не верил. А я подумал, что я – дутый филин, самомнительный. Прямо классик. Тьфу! Надо кончать риторику.
– Денис, что ты хочешь? Может сладкого, шоколадку?
– Я же сказал – нам запрещается! Точка! – раздраженно ответил сын.
Он таким не был никогда. Даже в болезни.
И там тоже запреты, там следят, скорее всего. Я взглянул на потолок. Никаких видеообъективов. Знаменитые липки аккуратно, по чьему-то велению, пробивали черепичную крышу кафе. Они хлестали ветвями по шиферу.
– А вообще-то иди возьми шоколадку. Я как-нибудь крадучись, того… съем! – улыбнулся сын. И погрустнел.
Я со всех ног кинулся к буфетчице. Я сунул ей деньги, без сдачи. Она протянула плитку.
Три минуты прошло, не больше. И все. Уже отворачиваясь от буфетчицы, я холодеющим животом понял, что Денис исчез. Армяне кидали свои кубики, а Дениса нет. Стул стоял. Я пощупал его: сиденье теплое.
На нашем столе, рядом с пирожками, тяжелой стеклянной пепельницей был придавлен листок из записной книжки. На зубчатом сверху листке торопливым, неровным почерком написано: «Наигрались вы с мамой мной, наигрались! Хватит уже!»
И ниже нарисован слоник с грустными до жути глазами.
Иго
Ты пишешь, что она вышла на пенсию. Не могу представить! Она не может быть старухой. Еще вчера, позавчера она резко обернулась и цокнула: «На… ттт… тебе… ппп… потрогай!»
В темном царстве. Зубом, глазом, соском, лучом света.
Это было вчера.
А ты лжешь: на пенсию!
А еще? А еще вопрос вопросов. Что она этим хотела сказать, когда по пожарной лестнице затащила меня на крышу клуба и там сунула мне под рубашку свою фотографию?
Три на четыре, «с уголком».
С уголком-угольком.
Бог мой! Она ушла на пенсию. А я еще молод. А она – старуха. Я молод и бессмертен.
На что надеялись? На то, что убежим от людских глаз? Лучше бы – в лес. А она: «В город! В город!!!»
Впрочем, она была права. В лесу бы было все подругому. Иной план. Дубы, овраг, дикая вишня. И там бы непременно произошло… И померк бы свет. Французы называют это «маленькой сладкой смертью».
А тут в толпе: «Ппп… потрогай». И ничего нет. Не надо больше. Двадцать один, двадцать два. Так считают старые фотографы. При красном свете. Зубы, глаза и все остальное. Из тумана.
Ты пишешь. Ты всегда хотел мне написать. И вот выждал. Всегда мне завидовал. Не Равилю, мужу, а мне. Теперь в отместку: «Пенсионерка!» Ложь.
Дедяка (так я звал своего деда) мне рассказывал, как он умирал в госпитале. Должен был вот-вот отдать душу. И как медсестра Сашенька (я запомнил, именно «Сашенька»)… Наверное, было так же: «Ппп… потрогай!»
Дедяка не умер. Из-за них. Ему захотелось жить. Все в мире повторяется.
В учебнике биологии нарисованы аэростаты с лямками – молочные протоки, сосуды. Губчатая плоть. Поролон.
Телефон был лишь у Бычковых. Вечером, в десять я с журналом «Техника – молодежи» пробирался к Бычковым. Журнал – Кольке Бычкову. Телефон – в сенях. Всюду запах струганой доски.
Я шел к черной трубке на цыпочках.
Ее Равиль спал в двенадцати километрах от меня. О чем мы с ней трещали? Телефонный провод должен был сгореть вместе со смоляными досками сеней. Да ни о чем. Вот: «Почему мы никогда с тобой не танцуем?» Озорно рычала в трубку: «Ррравиль дрррыхнет».
Она рычала о своем домашнем, любимом, прирученном муже Равиле. Он – татарин. Она – русско-советское иго.
Почему она со мной ничего никогда не имела? Любила всех и никого. «Хочу муслиновое, пурпурное платье!»
Морщила нос, искрились глаза.
Наташа Ростова. Лучше.
Не имела со мной ни-че-го. Очень просто. Я только заикнулся об этом, она отрезала раз и навсегда: «Ты не создан для семьи!»
Все же мы с ней танцевали: «Льет ли теплый дождь, падает ли снег» и «О, мами, мами блю…»
Не надо: «На ттт… тебе…» Я их чувствовал и взлетал. Может быть, даже бился об известковый потолок затылком.
А потом как в школе или больнице: «Тебя надо обязательно раз в год выводить на крышу. И иногда класть твою руку вот сюда…»
Краснодарские мамы своим мальчикам дают деньги на пирожки. Мальчики на перемене бегают на угол Красной и Северной. Рядом со школой-гимназией. Там под аркой – мелкий бизнес. Ширк-ширк молнией. И выпрыгивают, как задорные мячики. «Эй, ты, здравствуй!» Ширк-ширк. Соски для контраста приправлены темным тональным кремом.
Газеты пишут. И фильмы снимают об этом. Вот как. «О, мами, мами, блю…»
А тогда, когда мы подходили, разувшись, к краю крыши… Обжигающий, колючий толь. По углям, как болгары-циркачи. Она прижалась ко мне и радостно выдохнула: «Красиво как! Только под коленками ойкает».
Она поежилась. И я на секунду подумал. Надо лишь шевельнуть плечом. На секунду.
Юная, зубастая, сарафан – в розовый цветочек… Белые полосы под бретельками. Шевельнуть. И за ней. И за ней, за ней к чертям собачьим. Следом за ней, счастливо считая, как учат старые фотографы выдержке «от руки»: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три…»
Ваш ход, маэстро!
Для меня шахматы – это все, почти весь мир. Весь! Первые друзья. Шахматы это многовариантность. Или-или, фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят. В жизни ее почти нет. В сказках – да. Если уж пошли одной дорогой, то непременно попадете на другую – или к Змею Горынычу? или в сонное царство. На худой конец – к жеманной Марье-Искуснице. В шахматах каждая партия особенная, можно, конечно, и в пропасть угодить, попасть под «мат», но в другой раз, при другом раскладе, уж вы непременно будете счастливы. И явственно увидите, как каждая пешечка на ваших полях будет ликовать, пританцовывать, хлопать в жидкие ладоши.
Ну кто, кто изрек, прорек о греховности шахмат?! Шахматы – это надежда. Каждая пешка может щелкнуть по носу короля, одержать над ним победу. Фигуры живые. Ферзь заносчив и амбициозен, недаром он скрестил руки на груди. Король неповоротлив, мудр. Но он и беспомощен. Пешки суетятся – это народ, хилая мелочь в пластиковых штиблетах. А слона в русских играх часто называют офицером. Это – стройность, подтянутость и ход по диагонали, то есть далеко уйти можно, но тут же заблудишься. Так всегда делала российская интеллигенция, блуждала. Ладья – прямолинейна, неразворотлива. А конь, что естественно, лихо скачет, берет высокие барьеры. Спортивный конкур! В шахматах – все жизненные реалии, поэзия. Но опять же о греховности. Греховность – она есть. Шахматы – наркотик. Стоит вам не поиграть день, другой – начинается ломка. То – не хорошо, это отвратительно. Абстиненция. Ах, скорей бы потрясти деревянные фигурки в фанерном ящичке! Ишь как они стучатся там! Рвутся на волю!
Мне в жизни крепко повезло. Я имею (имел!) неудержимую тягу к шахматам. Другие – обездоленные. Не понимают этой сладости. Они думают, что скособочить челюсть врага можно в темном углу или на боксерском ринге. Дудки! По-настоящему ухайдакать его можно только в шахматном поединке. Докажу на собственном примере.
У меня был друг. Чего мы с ним только не делали?! Вместе в студенческие годы разгружали вагоны с цементом, пили водку, ухлестывали за девицами, читали поочередно одну и ту же книгу, ругались, перебивали друг друга. Спорили о смысле жизни. Друг этот, Володя Синев, все время горячился, тискал свою коленку, потом громко хлопал по ней, значит, спор достигал большого градуса.
– Для чего мы живем? – дрожал голосом Володя. – Мы живем ради игры. Если бы ее не было, как бы скучны были наши судьбы!
Я вяло кивал ему и иронично улыбался. Мне казалось, что я иронично улыбался:
– Мы живем, чтобы сдать пустую посуду и купить на выручку сухача. А еще мы суетимся ради любви!
– Это все фантастика и бредни, – вскакивал со стула Володя. – Все это придумки твоих Булгаковых. Вот она, красавица, порхает с метелками мимоз, и сердце у тебя отрывается. Ка-а-а-кая чушь! Химеры, бред, просто гормоны шалят. Вот будешь стариком, тогда поймешь всю холодность бабской любви. Поймешь, поймешь! Элементарное продолжение рода, природный код. Все враки! А к ним вдобавок разные женские приманки, яркие губы, ресницы – в сурьме, искрящиеся глаза, цацки.
Он в принципе был прав. Но я с ним не соглашался. И приводил в пример «Ромео и Джульетту».
– Этот пятнадцатилетний сопляк ничего не кумекал. Сволота! (Зачем же так наивного Ромео?) Он бежал за своим (тут следовало устное народное название мужского органа), как собака за костью, вот и рухнул в пропасть. Я никогда ничему не верю. А уж прелестницам этим, которые состоят из опилок, тем паче. Макияж! А себя втискивают во что-то такое узкое, чтобы материя рвалась, чтобы сексом разило. И сама этим дышит. «Мне одна госпожа… – Володя почему-то смутился, – она мне нравилась за правду и прямоту, рассказывала. Школьница еще, старшеклассница, идет на уроки, мамаша ее ощупывает, ревизия – одела ли рейтузы, а то застудится. Только эта Лара за порог, тут же в подъезде фланелевые рейтузы – долой, в ранец. Сама – легкие трусики из кармана. Зачем, спрашивается?.. А чтобы себе было приятно, что вот она такая, прыткая форель, не какая-нибудь старая, заплесневелая горбушка».
Володя Синев был прагматик. И он мне доказал всю свою философию наглядно. Я познакомился на художественной выставке с одной дикорастущей феей. Просто подошел сзади и стал тихонько, как диктор в телике, толковать (в русском языке нет знака иронии, разве что кавычки) о пейзаже, который она тщательно, как анатомистка, рассматривала. Я сказал, что здесь есть что-то от Исаака Левитана, что-то – от Поленова, но нет, совершенно не чувствуется своего, современного. Туфта, лажа! Полено, а не Поленов. Фея хмыкнула: «Вы хотите изломанных линий и диссонансов?!» Вот тебе, съел!