Пластмассовыми стаканчиками чокаться – это все равно что целоваться через платочек. Но все же чокнулись.
Грустный Саша Волков.
– С этого у меня что-то переломилось… Вот как палка, с треском. И деньги стали сыпаться, а вот переехали в новый дом – и сразу хрясть… Ну, да не бери в голову.
Сын начальника милиции, Саша Медведев теперь воспринимал меня как случайного поездного пассажира, которому можно рассказать все, не идти же атеисту к священнику. Но тут же почему-то умолк. И спросил:
– А как теперь Сашка Дьяконов?..
– Процветает! – ответил я. И в голове опять пружинкой мелькнула его, Сашки Дьяконова, ироническая усмешка.
Поразительно, но кончилось спиртное. Кто-то предложил сбегать за самогонкой на хутор. И кто-то уже пошел. Из пруда вылез одинокий и немного злой Глеб.
– Сорвались с кукана, – кинул он, поводя мокрыми и достаточно мощными плечами.
– А петь? – сказал я.
– Щас, само собой.
Я ожидал, что запоют те самые песни, с протяжкой и с рефреном, от которых пахнет ковылем и грушей-дичком, узваром и чиряками, базом-двором. И блудними улыбками жалмерок. Но увы. Пели какую-то современную чепуху. Затягивали было и казачьи, но на полуслове эта песня вдруг обрывалась. Не шла дальше.
Галка Кожухова принесла полторашку самогона. Ее не успели допить. Хотя и пили, будто выполняли какой-то план. Уже не особо закусывая, объелись. И все больше хохоча. И мне опять показалось, что здесь пирует и жрет эту сивуху стая монстров. Я ненавидел их. И твердо знал, что один из этих ископаемых хищных ящуров я сам.
И я сам, пьющий все это время сухое вино, плеснул себе половину стакана смаги.
Успел проглотить содержимое мутного стакана. Успел. И внезапно с другого берега пришло оно. Это самое помрачение! Темно и космато оно ползло на кучку одноклассников-монстров. И ударило с неба, и плеснуло. Кипящей, и холодной, и обжигающе ледяной лентой. Из каких только брандсбойтов не шарахнуло на нас с неба, сбив всех в одну жалкую кучку, погасив Санину сигарету, полоснув по скользкому, тяжелому боку Зинки Сиволобовой.
В лимузине всем не поместиться, поэтому и Саша и его Роза терпеливо жались в этой же беседке, пока кто-то не пожалел все ту же глазастую куклу:
– Мы, может, пешком, что тут, а вы хоть в машину сядете, там тепло.
Этот «кто-то», бывшая Кузякина, тут же пожалела о сказанном, но слово уже вылетело. И все с какой-то непонятной логикой стали посылать супругов Волковых в «мерс».
– А мы вот, у нас мужчины.
Дождь немного укротил свой пыл. И по песчаной дороге, уже мокрыми, до самой последней нитки, было шагать вначале любопытно… Смогут ли преодолеть?
– Эх, песенку бы! – кричал сквозь дождевые струи Глеб. И сам начинал срывающимся голосом. Подхватывали. И начинали новую.
Одноклассницы висели на руках. Неудобно, конечно. Но я терпел. И начинал пронимать какой-то озноб. Справа от меня довольно резво шла Люда Соколова. Я не так уж прост и автоматически, может быть, это идиотизм профессии, следил за всеми во время застолья. Люда эта почти всегда молчала. Пила, ела, отвечала на вопросы. Она всегда была такой, даже сорок лет назад. Умеренной. И поэтому-то не очень и постарела. Ее черты угадывались. Лицо. Стрижка под французскую модную тогда певицу Мирей Матье. И фигура. Ну, обыкновенная женщина, увядающая.
Я подумал, что она стала совсем уж унывать. И стал ее по-своему веселить. С левой руки Кожухова шевелила губами, пела. А с правой – полное уныние.
– Мы идем болотами, папоротниками, сквозь ледяную мглу, – выл я, меняя тембр голоса.
Глупо, конечно!
– Ледяную воду! – поправила меня одноклассница.
– Ну да!
Опять глупое любопытство подмывало меня спросить. И я спросил, конечно, обернув все это в шутку:
– А ты, Люда, почему-то отстала в своем развитии?
Она не поняла. Хмыкнула.
– Ну, ты как-то моложе нас всех.
– Я просто тише живу. Тише едешь – дальше будешь.
– Законсервировалась?
– Ага.
Она обернула ко мне свое мокрое лицо с уже смытой косметикой, с ровной, прилипшей к голове стрижкой, этакой черной волной, и заговорила, явно обращаясь не ко мне. А опять куда-то в надвигающийся сумрак, ведь начало вчереть.
Она говорила, как читала молитву или стихи. И облизывала губы и трясла головой:
– Я любила его.
– Кого его?
– Мужа. Он простой электрик. Да и я, кто я – секретарша в суде. Я видела в том суде, как быстро живут люди. Женятся-разводятся. А у нас не так. У нас росли двое дочек. Ласковые, добрые. Они теперь в городе, замуж вышли. Им, наверно, хорошо.
А у него что-то повредилось, какой-то орган. И врачи крутили его. И в область он ездил. Там то одни таблетки припишут, то другие. Нет, не рак, что-то другое. Главное, что он это понимал. И я это понимала. Но нам было достаточно того, что уже тридцать лет мы бок о бок, и мне никто не был нужен и никто не мил. Кроме дочек, конечно. Нет, недостаточно тридцати лет. Я бы с ним прожила триста лет. Тысячу. Он знал только простые слова и был не так уж и грамотен, я грамотнее. Но мне никогда не было за него стыдно, и ему за меня, он признавался, тоже. Нет, на руках он меня не носил. Зачем. А вот даже сядет за стол, я ему окрошку поставлю. Ест и любит меня глазами, кожей. Володя, у тебя такое было?
Я молчал. Она не ждала ответа.
– И вот все! И теперь я живу каким-то мышиным хвостиком. Самого моего тела и головы нет, а я живу. Вот этим хвостиком и я под Сосыху поехала.
– Под Сосыху! – повторил я ее слова, – и мне показалось, что это бессодержательное словосочетание что-то объясняет. Не под Сосыхой ли мы живем всегда? Встречаемся с абы кем, даже если это и одноклассники, пьем, объедаемся, врем друг другу.
– Да, под Сосыхой!
Теперь она меня не понимала.
– Но иногда вот, как сейчас, мы живем в другом мире. Уже настоящем, – говорил я однокласснице. – И недавно так же было. Мы родные все. Мы – одноклассники. Все, кто близки друг другу, – одноклассники. Мы только про саксафон забыли да вот запамятовали слова песен. Кто такая Юлия Друнина, знаешь?
– Нет.
– Ну вот, и хорошо, что не знаешь. Будем жить медленно.
Дождь почти кончился, чуть накрапывал. И мы подходили к какой-то рощице. За ней наша станица, наша школа.
Глеб отцепился от компании. И стал махать руками, предлагая всем поплясать на этой вот поляночке, на этой площадке.
И первой согласилась, надо ли было ее упрашивать, Зинка в своих рейтузах. Она притопнула ногой, сошвырнула тапочки. И ее топ подхватила морщинистая щепка Кузякина. На ее лице теперь не было морщин и въевщейся злобы.
И все тоже задвигали ногами, пришлепывая, кто босый, кто обутый. Мокрые шляпы полетели в небо. Сумки были откинуты в траву. И что это был за танец?! Это было совмещение всех танцев в мире. Кузякина виляла бедрами, а Глеб то втягивал, то отпружинивал свой живот: «Гип-эй» – кричал он. Гип-эй!»
Ему вторили. Они не были смешны, мои одноклассники. И не страшны. И мне за них не было стыдно, потому что я сам кричал «Гип-эй!» и отшвыривал ногой мешавшую резвиться мокрую солому.
Воют волки
Я долго выбирал рамку, чтобы она не была главной, не выпирала, а лишь слегка подчеркивала простецкую улыбку, усы твердым валиком, полноватую фигуру представителя северной фауны.
Выбрал. Рамка мутновато-зеленого цвета придавала мужественность детскому лицу и гармонировала с камуфляжной майкой.
Этого человека я совершенно не знаю. Он для меня – слабое эхо давнего твоего разговора. Однажды только по телефону я слышал его голос. Он мне показался неуверенным и неподходящим для его героической профессии.
Я пристроил портрет на видное место, напротив письменного стола. Чуть скосишь глаза – и вот он: усы, жирные глаза. Скорее всего, что снимала его ты. Очень уж доволен. Прямо-таки исполнение всех желаний. Конечно, он принял на грудь граммульку и имел дело с тобой. Почти полный комплект уютного счастья.
Я повесил портрет на стену. Теперь надо придумать версию для любопытных.
Отвечать небрежно:
– Цэ ж бард Сэрж Мурманский.
Специально с кубанским отливом.
– Так это он про «Курск»?
– Кому ж еще.
Любопытным хватит и этого.
Но вранье мне надоело, и я коротко стал рубить правду: «Брат!»
Кто же мне он еще.
Я нашел эту стопку фотографий в пурпурного цвета пакете фирмы «Кодак». Пакет тот был засунут в укромное место, на верхотуру книжного шкафа. Не сказать чтобы обомлел, просто какой-то змеиный холодок пробежал по позвоночнику. А потом я даже обрадовался, как радуются дурному приключению.
– Раз-два-три, – зачем-то я сказал сам себе. – Это, верно, будешь ты!
Полную растерянность лучше всего прикрывать детскими стихами. Прикрывать от себя же.
Тасуя фотоснимки, я дергано листал и свои догадки. «Зачем? Неужели любила и любит? Да нет же. Пыль на конверте… Розовые щечки. При легком волнении всегда вспыхивает. Слегка отстранилась от «Сэржа». А вот и он на асфальтовом полотне. Во всей своей пластилиновой прелести. В позе завоевателя. А ножки-то, того, полусогнуты. Робок и никчемен. Я пристрастен. Ревную. Господи, я ревную! Еще снимок. Наша грязная станица в чистом снегу. Он с велосипедом. Транспарант «Закусочная общепита». Жаль, что сфоткался не на фоне сбербанка. Ты, совершенно походя, как о чем-то пустяковом, рассказала, что летом на ступеньках сбербанка была распита бутылка шампанского. И после этого на ступеньках (на какой, интересно? На пятой? Десятой?) он тебя поимел. Бррр… Глупое слово «поимел». Но в этом «поимел на ступеньках» есть порыв, а не пошлая обыденность. Я ошибся. Он – незауряден. И, доннер веттер, красив. Особенно после совокупления. Какая все же цель этих снимков? Твоя цель? Берегла на всякий пожарный? Запасной вариант? А вдруг со мной пролет, профундис, а так – быстрехонько к Сергею Мурманскому. С фотодокументами».
Формат: девять на двенадцать. Пурпурного, королевского цвета пакет.