Ариадна
– Руку – сюда, вот так, вот так. Не сжимай. Ладонь раскрой и легче, легче, легче. Не касайся пола, ничего не касайся. Ты – в воздухе.
От Ариадны пахло вишневым вареньем. Он и не думал сжимать талию. Он боялся прикасаться к живой материи в горошек. И тупо понимал, как в душной алгебре: эту задачу не решить.
Ариадна Андреевна не сердилась, лишь шумно сдувала со лба желтую прядь.
– Я с табуреткой танцевать училась. Вслу-ши-вай-ся.
Она указывала подбородком в сторону чемоданчика-проигрывателя. – Такт не упускай. И раз, и два, и три. Ноги сами понесут… Не каменей!
Ариадна вдруг закричала:
– Не каменей! – И испугалась сама, сбившись на шепот: – Не немей, котик. Тшшш!
Горячие у нее руки, и как сладко, тоскливо и хорошо пахнет вишнями. Был бы он взрослый, ах, был бы он взрослый – написал бы ей письмо. И женился бы.
Танцевать он научился в один момент. Перестал робеть и, забыв себя, включился в музыку, внял: «Ты почуешь эти метки и взлетишь».
Почуял. И взлетел. И учительница, коснувшись его лба ладонью, горестно вздохнула:
– Молодец, котик!
Что-то она, наверное, заметила в нем.
В этот вечер он был сам не свой. Он по-настоящему летал. Земли и предметов вокруг не существовало. Все казалось надувным, как цветные шарики.
После уроков опять танцевал с Ариадной. Закрепляли то, что он схватил. Она уже по-другому хвалила его, уже без «котика». А когда черный диск пластинки остановился, Ариадна взяла его руку в свою:
– Теперь я буду заниматься с Костей. Ты ведь сам теперь. Ты умеешь. Ум-мница! Я оч-чень рада. – Она спешила отвязаться от него, поэтому частила: – Я рада, рада, рада.
Ей уже с ним неинтересно: «Ты навсегда запомнишь свою учительницу танцев. Запоминают все первое. Кто плавать научил, кататься на велосипеде. Первую это… Женщину».
«Первую это… Женщину». Не золото волос у нее – ржаная солома. А сам, сам? Кисель. Он ушел тогда из класса на чужих ногах, совершенно разучившись не только танцевать, а и ходить. Земля давила на ноги.
На перемене он подскочил к той же Ариадне Андреевне:
– А Костя курит.
Ариадна взглянула на него с интересом: – Пороки украшают. – И оттолкнула его от себя. Она врезала ему по-девчоночьи: – Отстань! – И еще, совсем не в такт: – Молодец, котик!
Стул Винсента
Он звал ее Маркизой ангелов. Она его – Сказочником.
Отчим и падчерица.
Тот, кто сидел на старом ивовом стуле, тот и задавал вопросы. На это раз сидела Маркиза:
– На чем Земля держится?
– На трех китах.
– А киты?
– На воде, в море-океане.
– А море-океан?
– На земле.
– Вот и запутался. Опять я выиграла.
Стул скрипел на все лады. Сейчас стул радовался.
У Маркизы были длинные пальцы и лицо, которое начинает взрослеть. Сказочник вывел правило: как только ребенок начинает читать, он начинает взрослеть. Маркиза уже бегло читала.
– Земля держится на лучиках. На солнечных!
– Ага, привязана! Шнурками от кроссовок. Ха-ха-ха! Хе-хе-хе! – нарочно, по слогам, рассмеялся Сказочник.
– Не дразни меня, а то уйду.
– Лады. А от кого люди произошли, а, Маркиза?
– От обезьян!
– Ага, из клеток сбежали! Человека Бог создал.
Вопросительный стул скрипит всеми своими ивовыми прутьями, как будто музыкальный инструмент.
– Завтра, между прочим, Пасха, – вздыхает Сказочник, – все христосываются. Крашеные яйца дарят.
– Зачем дарят?
– Не знаю, чтобы простили, помирились.
– Да?! – изумилась Маркиза. – А если я Кристине свое яйцо отдам, то помирюсь с ней?
– Надо еще три раза поцеловаться в щеки.
– Здорово! Это что, такое правило?
– Христосоваются! Мирятся, значит.
– И мы с Кристиной…
– Конечно! Тогда давай скорей красить.
– Их еще сварить надо.
– Давай, ты, Сказочник, вари, а я буду красить.
Маркиза соскользнула со стула и побежала за красками и кисточкой.
– Вообще-то их в луковой кожуре кипятят, но и кисточкой можно.
Вскоре яйца тупо застучали о дно эмалированного голубого ковшика. Минут десять прыгали они в кипятке. А потом крутились под холодной струей крана.
– А почему Пасха называется?
Сказочник не знал.
Он знал с полтысячи разных писателей, больших и мелких, знал Мигеля Сервантеса Сеаведру и Эрнеста Теодора Амадея Гофмана, но не знал, почему Пасха называется Пасхой и для чего красят яйца.
Красной акварелью Маркиза подписала яйцо «Кристине». И Сказочник еще посоветовал добавить «Х.В.». Христос Воскрес. Такое же яйцо «Маме», «Сказочнику».
– Христос? А кто это?
– Бог. Их несколько. Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой.
– Как три кита?
– На которых земля держится.
– Земля держится на Солнце. Запомни, Сказочник!
– Не канифоль мне мозги, Маркиза!
– Ладно, а когда идти это… христосоваться? Мириться с Кристиной? Сейчас?
– Завтра утром.
Ночью Маркиза плохо спала. Раза три просыпалась, осторожно пробиралась на кухню. Боялась, чтобы мышка хвостиком яичко не задела. Именно то самое, намеченное Кристине.
Сказочник тоже почти не спал. «Почему яйца? – думал он. – Жизнь в яйце зарождается? «In vito». Как это связано с Библией? Надо бы почитать. Маркиза – заноза. Все ей надо. Но она – не моя, не моя, не моя. Чужая. Хотя иногда ее жутко жалко, жальчее всех. Вот когда я ее окончательно полюблю, тогда и поверю в Него. А сейчас? Сейчас слишком много наносного. Если он нас слепил, то почему – не идеальный? Не мог создать нас совершенных. Для испытаний, что ли, смастерил пороки? Тогда он безжалостный, а призывает любить себя и близких. Напутано жутко. Как старая леска на чердаке. Из века в век путают. Евангелисты, адвентисты, свидетели – несть им числа».
– Маркиза, не шлепай по голому полу босиком!
– Я яйцо проверяла.
– Спи.
Пасха в этот раз пахла не только ванилью и подгоревшим изюмом, но еще и яблоневым цветом. Деревья белые. И ветер сбивает цвет. Маркиза засунула яйцо с красными надписями «Кристина» и «Х.В.» в джинсовую куртку и побежала в соседнюю пятиэтажку. Между этими домами гаражи и курятник. За проволочной решеткой важно по своим территориям кружили два петуха. Один белый, простой, с мощным клювом. Другой рыжевато-сизый. «Как пират», – сказал Сказочник, когда они ходили в магазин за сухарями для котлет. Еще он называл его «Гогом». «Почему «Гог»? – спросила она. «Гог! Петух этот был когда-то художником. Он мне вопросительный стул подарил». – «Давно?» Она даже остановилась. «Очень! Когда я был не седым, а рыжим. И земля держалась на трех слонах». «Опять?!» – топнула ногой Маркиза. «Запомни, Маркиза: белый петух – Ваня, этот серо-буро-малиновый – Гог».
Врал Сказочник, как всегда. Но интересно.
Маркиза долго стояла на втором этаже, ждала, чтобы кто-то нажал на кнопку звонка. Кто проходит – тот нажмет. Ей провезло. Ждала недолго. Дверь Кристининой квартиры распахнулась. И из нее выскочила, шурша блестящей кремового цвета юбкой, Кристинина мама. Она сладко пахла губной помадой. Тут же, как мячик, сама Кристина в розовой курточке и в белом платочке. А за подружкой следом тяжело и шумно дышал мужчина. «Ее папа», – решила Кристина.
Ее папа достал из кармана пачку с сигаретами и чиркнул зажигалкой. Еще он вынул ключи и запер дверь квартиры.
– Скорее – фффы, живее – фффы, живее, скорее! – торопил он непонятными словами – Толян слюной исходит. Разговлятца – фффы!
Кристина как будто и не слышала отца. Она застыла как вкопанная и долго глядела на свою бывшую подругу Маркизу. Прямо в лицо. Она, наверное, тоже начала читать книги.
– Ты зачем? – спросила она.
– Мириться… Христосоваться, – хотела сказать, но шепнула Маркиза и рассмеялась. Она протягивала Кристине свое крашеное яйцо.
Кристина тоже рассмеялась. Но повеселей. Она стала вертеть яйцо в руках.
– Это ты сама нарисовала?!
– Сама!
Давай еще пальцами помиримся: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись».
По лестнице снизу возвращался ее отец весь в синем сигаретном дыму:
– Ффф-ы! Девочка?.. Ты зачем?..
– Это моя подружка! – твердо ответила Кристина. – Катя, ты знаешь.
– А это что у тебя в руках? Пфффы!
– Пап, ты что, ослеп? Это – яйцо. Катя мириться пришла.
– Объясни Кате, что мы устали. Мы с мамой очень устали, простояли всю ночь в церкви! Поняла, Кристина, объясни девочке. Мы, блин, всенощную стояли… М… да, объясни. А яйцо отдай. Верни. Ффф-ы! Птичий грипп ходит, неизвестно, откуда оно.
– Пап, это моя подружка. Яйцо – мое. Она мне его…
– Верни эту птичью заразу. Только что по телику показывали: в Дагестане лебедей отстреливают. Я, слава богу, продал твоих попугаев, теперь эти яйца. За-ра-за! Поехали разговляться, все, я сказал. Пфффы!
Кристина яйцо не отдавала. На помощь явилась Кристинина мама.
– Я ей говорю, что надо быстрее ехать, ну, зайчик, объясни своей дочечке, что яйцо нельзя. А мы устали… Разговляться к Анатолию Михалычу!
– Она сама яйцо покрасила, – заявила Кристина. Ажурный, батистовый платок у нее скосился набок, на одно ухо, губы дрожали. – Она… это… Христосоваться пришла.
– Слушай, дочь. Мы в церкви были? Были! Молились? Молились! И тебя брали. И ты крест ложила? Ложила!
Он поиграл носком своего черного лакированного ботинка.
В кармане у Кристининого отца тонко и пронзительно зазвонило.
– Ну вот, я же говорил, Толян рвет и мечет. Одних нас нет. А мне еще машину прогреть. Фууу! Анатоль Михалыч лютует! Зверь Анатоль Михалыч!
– Ген, нельзя же так, ты хитростью бери. Тебя ведь Катей звать? – сладко пропела Кристинина мама. И крашенные коричневым губы сделали волнистые движения. Сначала одно движение, потом другое.
Маркиза ангелов кивнула. Катей.
Приторный запах карамели.
– Ты пока возьми это яйцо, Катюш, подержи его. Потом, потом. Ну куда мы с ним к гостям? Разобьем еще! На вот еще конфетку!