Ю. Левитанский — также блестящий мастер поэтической пародии. В 1978 г. он выпустил книжку «Сюжет с вариантами», в которой на тему известной детской считалочки «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять» блистательно и остроумно высказался в стилистике известных советских поэтов. Виртуозность этих пародий была такова, что Левитанский стал сразу считаться корифеем жанра.
Мы помним его пронзительнейшее стихотворение «Плач о господине Голядкине» из цикла «Старинные Петербургские гравюры» (книга «День такой-то», 1976).
Это что там за мерзкие рожи мелькают
за этой треклятой вьюгою
на Невском прошпекте,
что за гнусные хари, что за рыла свиные,
Люциферово грязное семя!
Поэт говорит и об одном из неизменных отечественных архетипов, и о ситуации, в которой находится Русский мiр, и нас не введут в заблуждение, конечно, литературные отсылы в заголовках его опусов.
Что за хитрые сети плетёт сатана вокруг нас,
что уже нам и шагу ступить невозможно —
это что за потрава на нас, это что за облава,
как словно все разом бесовские силы
сошлись против нас
в этом дьявольском тайном комплоте!
А вьюга-то, вьюга на проспекте на Невском
всё пуще и пуще,
а свиные-то рыла за этой треклятой вьюгою
уже и вконец обнаглели —
то куснуть норовят, то щипнуть,
то за полу шинели подёргать,
да к тому же при этом ещё
заливаются смехом бесстыжим.
Кажется, поэт из 1976-го заглянул и в наше время — описав и его точь-в-точь. Уже тогда он, «побывавший там, где мы не бывали», молитвенно надеялся: «Только всё обошлось бы, о Господи, — авось обойдётся, авось обойдётся!»
Да вот не обошлось — ни в 1991-м, ни в 1993-м, ни в 1995-м, ни, увы, до сих пор не обходится.
В новейшую эпоху поэт считал нужным открыто высказываться по вопросам политики. Ещё в советское время он одним из первых подписал письмо в защиту Ю. Даниэля и А. Синявского (вообще таких защитных писем им поддержано немало), и вот, по иронии судьбы, именно Синявский, а также прозаик, диссидент В. Максимов призвали в 1993 г. Б. Ельцина подать в отставку с поста Президента России после расстрела парламента. Ирония заключается в том, что как раз Левитанский (как и его друг Б. Окуджава, как и большой ряд известных российских литераторов) подписали известное обращение к Ельцину, опубликованное в газете «Известия» 5 октября 1993 г., так называемое «Письмо 42-х». Разумеется, всяк волен исповедовать любые политические убеждения. Однако если бы в данном случае не два «но». Первое: авторы письма призвали главу государства к решительной расправе над политическими оппонентами, без суда и следствия. И второе: призывы эти, бродившие в умах «гуманистической либеральной интеллигенции», увенчались всё-таки трагическим результатом, ведь в ходе событий 21 сентября — 4 октября 1993 г., произошел силовой разгон Верховного Совета России с обстрелом здания парламента из танков и гибелью людей: по официальным данным 148 человек, а по данным защитников Верховного Совета России — до 1500. Таковым оказалось «торжество демократии», повлиявшее, несомненно, на весь ход русской новейшей истории.
Неадекватность той власти Левитанский всё-таки почувствовал. В год начала чеченской кампании, 1995-й, на церемонии вручения Государственной премии России поэт обратился к Ельцину с призывом прекратить войну в Чечне: «…Наверное, я должен был бы выразить благодарность также и власти, но с нею, с властью, тут дело обстоит сложнее, ибо далеко не все слова её, дела и поступки сегодня я разделяю. Особенно всё то, что связано с войной в Чечне — мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согласия, — эта мысль для меня воистину невыносима. За моими плечами четыре года той большой войны, и ещё маленькая война с японцами, и ещё многое другое — думаю, что я имею право сказать об этом…». На заседании «круглого стола» московской интеллигенции, проходившем в мэрии, поэт вновь вернулся к этой теме, и сердце не выдержало.
Поэт похоронен в Москве.
Неповторимость индивидуальной интонации, которую Юрию Левитанскому удалось обрести, даётся не каждому стихотворцу. В общем-то, это нечастый случай — столь позднего оформления дара. (Сделано наблюдение, что, например, Гёте лучшие свои сочинения создал уже после 50-ти лет.) Мысль Ю. Левитанского всё же весьма необыденна: «…Я убеждён: старость — самое подходящее время для поэзии, и фактически всю поэзию XX века, лучшие её образцы сделали старики. Правда, в старости делать поэзию довольно трудно… Сердце не выдерживает». Это он сказал в статье «Миссия» (Газета независимой интеллигенции; сентябрь, 1993 г.) И там же: «Я убеждён в том, что художник, если он настоящий, должен постоянно испытывать стремление к самообновлению: в известном смысле даже традиция — это только обратная сторона новаторства, поскольку понятию традиции отнюдь не чужда эволюция. Ведь именно эволюция и создаёт неповторимость каждого отдельного поэта: интересен тот путь, который пройден им одним и который другим повторён быть не может».
Быть может, в дерзновениях стихотворцу Левитанскому помогала и его поздняя любовь: когда ему было 63 года, он женился на 19-летней. Но творческая дерзость Юрия Давидовича несомненна: такого обилия глаголов, тем более поставленных в рискованнейшие рифмующиеся позиции, не сыщешь ни у кого в русской поэзии ХХ века. Всё поэтическое письмо Ю. Левитанского озарено таким светом любви и мастерства и, если угодно, исполнением поручения павших соратников, что автор, ничтоже сумняшеся, рифмует невозможное: «стал — отстал», «ушёл — пошёл», «могу — бегу», как в его поющемся «Сне об уходящем поезде»:
Один и тот же сон мне повторяться стал:
мне снится, будто я от поезда отстал.
Один, в пути, зимой, на станцию ушёл,
а скорый поезд мой пошел, пошел, пошёл,
И я хочу бежать за ним — и не могу,
и чувствую сквозь сон, что всё-таки бегу.
В процитированном в самом начале статьи отрывке этот приём ещё более абсолютизирован: четыре нерифмующиеся строки чередуются строками, которые заканчиваются глаголами: «не исключить — не излечить — не разлучить — не различить». Но это никого не вводит в соблазн. Напротив, возникает своего рода кумулятивный эффект, или эффект накачки, как в лазере. Потому что за строками мастера стоит поручение судьбы.
Левитанский, как и всякий подлинный поэт, прежде и более всего писал о неуловимом, недостижимом, несказанном — о том, что можно внешне попытаться назвать, но нельзя определить и удержать:
Ветка вереска, чёрная трубочка, синий дымок.
Было жаркое пламя, хотел удержать, да не мог.
Ах, мотивчик, шарманка, воробышек, жёлтый скворец —
упорхнул за окошко, и песенке нашей конец.
Доиграла шарманка, в печи догорели дрова.
Как трава на пожаре, остались от песни слова.
Дрова жизни догорели, в этом — земная правда. Но слова песен поэта Юрия Левитанского — остались. Давая основание надеяться, что стихи эти пребудут в людской памяти ещё немалое время. «Ни огня, ни пожара, молчит колокольная медь. / А словам ещё больно, словам ещё хочется петь».
Не сякнут слова поэта и из «Послания юным друзьям»:
…Да, говорю я, жизнь всё равно прекрасна,
даже когда трудна и когда опасна,
даже когда несносна, почти ужасна —
жизнь, говорю я, жизнь всё равно прекрасна.
Небо багрово-красно перед восходом.
Лес опустел. Морозно вокруг и ясно.
Здравствуй, мой друг воробушек, с Новым годом!
Холодно, братец, а всё равно — прекрасно!
Борис Слуцкий: «Покуда над стихами плачут…»
Слуцкий — тоже в ряду выдающихся русских поэтов, чьё личностное становление пришлось на четыре страшных года Великой Отечественной войны.
Некоторые с Великой войны так и не вернулись или быстро, как предсказали сами, умерли от ран: симбирец Николай Майоров, киевляне Павел Коган и Семён Гудзенко, харьковец Михаил Кульчицкий, многие другие. Они ушли из жизни молодыми, подарив нам фронтовые шедевры, но так, в сущности, и не выписавшись. Почти сразу после войны умерли Шубин и Гудзенко. Однако провидение оставило в живых для русской поэзии — в послевоенные годы — целую поэтическую плеяду: А. Тарковского, С. Липкина, Д. Самойлова, Ю. Левитанского, А. Межирова. И даже в этом ярком ряду Борис Слуцкий — особен и заметен.
Уроженец Славянска, он с трехлетнего возраста, с 1922 г., жил в Харькове, который покинул в 1937-м, отправившись на учёбу в Москву — сразу в два вуза: юридический и одновременно Литературный имени Горького, незадолго до того созданный.
«Давайте выпьем, мертвые, / За здравие живых!» — напишет он непостижимое — в послевоенном 1952 году, в стихотворении «Голос друга», посвящённом памяти Михаила Кульчицкого, погибшего в 1943-м на Луганщине в ходе развития Сталинградской операции. Друзья вместе ходили в литературную студию знаменитого харьковского Дворца пионеров, первого в СССР (несколько его кружков посещал до войны и мой отец, потом переживший подростком двухлетнюю оккупацию Харькова), после оба — по очереди — уезжали в столицу Советского Союза.
На фронте Слуцкий был тяжело ранен. Первые стихи опубликовал в 1941 г., а первую книгу стихов «Память» выпустил в 1957-м.
Переводил из мировой поэзии. Вместе с несколькими поэтами-шестидесятниками был снят Марленом Хуциевым в фильме «Застава Ильича» («Мне двадцать лет») — в известном эпизоде «Вечер в Политехническом музее».