Писал и публиковал много, наследие его велико. Что удивительно, во множестве оставленные им сочинения написаны ровно, кажется, почти без провалов. Так и хочется сказать — шедевр за шедевром. Значительная часть наследия Слуцкого — как его неподцензурных стихов, так и мемуарной прозы — была напечатана в СССР лишь после 1987 г.
Харькову этот выдающийся русский поэт дорог не тем, разумеется, что его двоюродный брат Меир Амит стал израильским военным и государственным деятелем и с 1963-го по 1968-й возглавлял военную разведку и Моссад, а тем, что вырос в этом городе, немало написал о нём хороших стихов и внёс значительный вклад в русскую поэзию.
Сегодня важно помнить стихотворение Слуцкого «Как говорили на Конном базаре»:
…Русский язык (а базар был уверен,
Что он московскому говору верен,
От Украины себя отрезал,
И принадлежность к хохлам отрицал).
Русский базара был странный язык,
Я до сих пор от него не отвык.
Всё, что там елось, пилось, одевалось,
По-украински всегда называлось.
Всё, что касалось культуры, науки,
Всякие фигли, и мигли, и штуки —
Это всегда называлось по-русски
С «г» фрикативным в виде нагрузки.
Ежели что говорилось от сердца,
Хохма еврейская шла вместо перца.
В ругани вора, ракла, хулигана,
Вдруг проступало реченье цыгана.
Брызгал и лил из того же источника,
Вмиг торжествуя над всем языком,
Древний, как слово Данила Заточника,
Мат,
Именуемый здесь матерком…
Имя русского писателя XII–XIII столетий Даниила Заточника выскакивает в финале этой реплики неизбежно — словно заточка из рукава «вора, ракла, хулигана». Ракло — особенное улично-базарное (но уже Благовещенского базара, «Благбаза») харьковское словцо, дореволюционное, означающее воспитанника бурсы, носившей имя святого Ираклия.
Вспомним афористичные, жёсткие, словно скрижальные, строки 1999 года молодого поэта Бориса Рыжего (1974–2001).
До пупа сорвав обноски,
с нар полезли фраера,
на спине Иосиф Бродский
напортачен у бугра.
Начинаются разборки
за понятья, за наколки.
Разрываю сальный ворот:
душу мне не береди.
Профиль Слуцкого наколот
на седеющей груди.
Молодой поэт, наш современник, подхватил ноту Слуцкого в русской поэзии. Потому и кажется нам, что поэт старшего поколения Дмитрий Сухарев, на протяжении многих лет устраивающий в Москве вечера поэзии поэтов-фронтовиков, на которых читает и поёт их стихи в сопровождении бардов, хотел бы тоже быть автором этих строк молодого Рыжего. Поскольку не раз высказывал в стихах своё отношение к Слуцкому как к Учителю: «К поэту С. питаю интерес» (1972), «Рыжий остров» («Физики запели Слуцкого…», 1975), «Подражание Слуцкому» (2001) и других. Есть у Д. Сухарева и стихи высочайшего трагизма, блистательные, написанные на кончину любимого поэта, — «Минское шоссе» (1986):
Ради будничного дела, дела скучного,
Ради срочного прощания с Москвой
Привезли из Тулы тело, тело Слуцкого,
Положили у дороги кольцевой.
А у гроба что ни скажется, то к лучшему,
Не ехидны панихидные слова.
И лежит могучий Слуцкий, бывший мученик,
Не болит его седая голова.
И стоим, как ополченье, недоучены,
Кто не втиснулся, притиснулся к дверям.
А по небу ходят тучи, а под тучами
Чёрный снег лежит по крышам и дворам.
Холодынь распробирает, дело зимнее,
Дело злое, похоронная страда.
А за тучами, наверно, небо синее,
Только кто ж его увидит и когда.
Это тоже зимний уход из земного мира, как и декабрьский уход харьковца Чичибабина в 1994-м, но у Слуцкого не начало, а излёт зимы — конец тусклого тульского февраля 1986-го.
Стихи Сухарева впечатляющи, и, как водится у мастера, последние две строки — стрелы навылет. Вместе с ним и теми, кто стоял у гроба Бориса Абрамовича, мы словно выходим под затянутый тучами небосвод, исполненные трагического расставания. Кажется, на кончину Слуцкого это самое сильное сочинение в русской поэзии.
Эпитет «чёрный» побуждает вспомнить другую эпитафию — песню фронтовика Б. Окуджавы на кончину В. Высоцкого (1980): «Белый аист московский на белое небо взлетел, / Чёрный аист московский на чёрную землю спустился». Ну и, разумеется, не забудем самое любимое нами у Окуджавы: «Проливается чёрными ручьями / Эта музыка прямо в кровь мою…»
И. Эренбургу Слуцкий посвятит самое популярное своё стихотворение «Лошади в океане» («Лошади умеют плавать, / Но — не хорошо. Недалеко…»), 1950-го года.
Из военной лирики Слуцкого — «Песня»:
Ползёт обрубок по асфальту,
какой-то шар,
какой-то ком.
Поёт он чем-то вроде альта,
простуженнейшим голоском.
Что он поёт,
к кому взывает
и обращается к кому,
покуда улица зевает?
Она привыкла ко всему.
— Сам — инвалид.
Сам — второй группы.
Сам — только год пришел с войны. —
Но с ним решили слишком грубо,
с людьми так делать не должны.
Поёт он мысли основные
и чувства главные поёт,
о том, что времена иные,
другая эра настаёт.
Поёт калека, что эпоха
такая новая пришла,
что никому не будет плохо,
и не оставят в мире зла,
и обижать не будут снохи,
и больше пенсию дадут,
и все отрубленные ноги
сами собою прирастут.
Поэт и публицист Андрей Дмитриев (Харьков) пишет: «Он был на фронте политруком. И опыт политработника, как ни странно, оказал благотворное влияние на лирику Слуцкого. В его стихе появились и отрывистость приказа, и та предельная лапидарность, которая вырабатывается у человека, успевающего сказать всё самое важное — за несколько секунд до разрыва снаряда… А неожиданный сплав „протокольной“ стилистики с поэтическими просторечиями дал потрясающие результаты. Слуцкий приобщил к русской лирике такие лексические пласты, которые до того были несовместимы с поэзией».
Эти строки из поры страшной военной работы Слуцкого
Расстреливали Ваньку-взводного
за то, что рубежа он водного
не удержал, не устерёг.
Не выдержал. Не смог. Убёг.
Бомбардировщики бомбили
и всех до одного убили.
Убили всех до одного,
его не тронув одного.
Он доказать не смог суду,
что взвода общую беду
он избежал совсем случайно.
Унёс в могилу эту тайну.
Но возвратимся к паре «Слуцкий — Бродский». При беглом взгляде может показаться, что они — поэтические антиподы. Однако процитируем замечания поэта и литературоведа, скончавшегося 7 мая 2009 г., то есть в день рождения Слуцкого, в Нью-Гемпшире, на 72-м году жизни, — Льва Лосева, отец которого, поэт Владимир Лифшиц, москвич, к слову, родился в Харькове. В вышедшей в серии ЖЗЛ (Москва, «Молодая гвардия», 2006) книге «Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии» Лосев пишет: «Лирика повседневности, поэтические ресурсы просторечия, умение открывать метафизическую подоплеку в простом и обыденном — всему этому Бродский учился у Слуцкого, которого помнил всю жизнь… Как правило, когда заходила речь о Слуцком, он читал по памяти „Музыку над базаром“…» («Я вырос на большом базаре, в Харькове, где только урны чистыми стояли, поскольку люди торопливо харкали и никогда до урн не доставали…» — С. М.). Бродского в Слуцком привлекали не социалистические мотивы, хотя антибуржуазности он и сам был не чужд, а сила стиха. Слуцкий открыл свободное пространство между выдохшимися стиховыми формами XIX века и камерным чистым экспериментаторством. Оказывается, достаточно только чуть-чуть варьировать классические размеры — и стих, не разваливаясь, приобретает гибкость. Слуцкий показал, что далеко ещё не исчерпаны ресурсы богатых, но не броских, не отвлекающих без нужды внимание на себя рифм. В частности, таковы глагольные рифмы, когда в них вовлечены опорные (предударные) согласные (стояли-доставали, пили-били, кружился-ложился, а в рифме звучала-изучала омофония приближается к полной). В литературных кружках предостерегали против всех глагольных рифм скопом как бедных, грамматических.
Вообще притворяющийся почти прозой стих Слуцкого насквозь пронизан скрепляющими его ткань поэтическими приёмами — аллитерациями, ассонансами, анафорами, парономазиями (сближением слов по звучанию), каламбурами и прочим…
Самое существенное, однако, что унаследовал Бродский от Слуцкого, или, по крайней мере, от того, что он прочитывал в Слуцком, это — общая тональность стиха, та стилистическая доминанта, которая выражает позицию, принятую автором по отношению к миру. Об этом Бродский говорил в 1985 г.: «Слуцкий почти в одиночку изменил тональность послевоенной русской поэзии. <…> Ему свойственна жёсткая, трагичная и равнодушная интонация. Так обычно говорят те, кто выжил, если им вообще охота говорить о том, как они выжили, или о том, где они после этого оказались».
Весьма наблюдателен в определении феномена Слуцкого в своём эссе «Вещи и осколки» В. Шубинский: «Советская культура была по природе своей имитационной, а Слуцкий пробовал отказаться от имитаций. Вместо игры в Некрасова, в Гумилева, на худой конец, немудреной риторики a la поздний Маяковский, он стал просто изъясняться бытовым и газетным советским языком, приблизительно ритмизуя его и не слишком щеголевато рифмуя. Оказалось, что в этом поэзии больше… Но со всем этим Слуцкий не стал бы значительной фигурой, не замахнись он на самое болезненное: на экзистенциальные основы советского опыта, которые предполагалось принимать по умолчанию. Он же попытался их осмыслить, принять всерьёз не негативно, а позитивно осмыслить. Что в каком-то смысле ещё опаснее. „Здесь сосны от имени камня стоят, здесь сокол от имени неба летает“, — это строки из первого (после войны) опубликованного стихотворения Слуцкого. Перенося на природный мир советские бюрократические речевые структуры, Слуцкий их не пародирует, а вскрывает их сущностный, бытийный смысл. Но как только этот смысл вскрывается, он начинает разрушать железобетонный идейно-языковой блок. В нем образуется какой-то, я бы сказал, платоновский вирус. Образуется трещина, в которую постепенно сливаются все идеи, слова и вещи. Остаётся, опять-таки, структура речи