Думается, новейшее время — непрерывнотекущих общественных катаклизмов и потрясений, эпоха всё большего обнищания большинства и безоглядно-ненасытного жирования дорвавшейся до кормила горстки, «золотой век» эгоизма, алчности и спеси, убеждают нас в том, что не прейдёт на Руси боль о простом, «маленьком человеке», поскольку именно она-то и есть сострадательна, а нам завещано быть на стороне гонимых и несчастных. Гражданственность у нас следует читать как любовь к «бедным людям», «униженным и оскорблённым», коим у нас, как водится, несть числа. «Я не люблю людей…» — сказал Бродский, и его очень даже можно понять. А вот Чичибабин людей любил.
В большом харьковском посмертном трёхтомнике Чичибабина опубликовано сочинение октября 1993 г., написанное, когда по указанию Ельцина было расстреляно здание российского парламента. Насмотревшись ужасающих кадров, Чичибабин кричал в телефонную трубку: «От этого я и подыхаю!» Умер он через год, 15 декабря 1994 г., морозной зимой, словно закольцевав свой зимний, холодный приход в сей мир.
Вновь барыш и вражда верховодят тревогами дня.
На безликости зорь каменеют черты воровские…
Отзовись, мой читатель в Украине или в России!
Отзовись мне, Россия, коль есть ещё ты у меня!
Отзовись, кто-нибудь, если ты ещё где-нибудь есть, — и проложим свой путь из потемок бесстыжих на воздух.
Неужели же мрак так тягуче могуч и громоздок!
Я и при смерти жду, что хоть кем-то услышится весть.
Что любимо — то вечно и светом стучится в окно,
счастьем щурится с неба — вот только никак не изловим.
И смеётся душа не тому, что мир тёмен и злобен,
а тому, что апрель, и любимое с вечным — одно.
Пушкин шепчет стихи, скоро я свой костер разожгу,
и дыхание трав, птичьи тайны, вода из колодца
подтвердят, что не всё покупается и продаётся
и не тщетно щедры Бог и Вечность на каждом шагу.
Мне привелось вести в Харьковской муниципальной галерее вечер, посвящённый 45-летию знаменитой литстудии ДК работников связи, которой руководил Чичибабин и которая просуществовала ровно два года — с 1964-го по 1966-й, пока её не запретили. Писатель Юрий Милославский (Нью-Йорк) рассказал: «Я никогда с ним не спорил, но мы никогда с ним не соглашались… Литстудия Чичибабина намного превышала как время, так и место, где она проводилась. Чичибабин был природный учитель; учитель тех харьковских мальчиков и девочек, которые тянулись к литературе. Всё, что я знаю о русской литературе, всё, что понимаю в ней — началось с почина Чичибабина. И я не один такой. Я знаю и других людей, в которых этот импринтинг, то есть первое впечатление, — о русской литературе — пошло от Бориса Чичибабина. И так для меня по сей день, я не скрываю. Я всегда думаю: как бы Борис прочел тот или иной текст, то есть смотрю на текст словно его глазами…
Однажды после студии мы шли, чуть выпив, по лужам возле Зеркальной струи (а я перед тем напал на какого-то возрастного автора, читавшего на студии слабые стишки). И шлёпая по лужам своими „журавлиными“ ногами, Чичибабин сказал мне: „Вот что ты, Юрка, так остро критикуешь графоманов? А если б они не писали стихи, то что бы делали? Они бы пили водку, били жен или хулиганили. Или сидели бы дома, травились хоккейными репортажами, гадкими фильмами, а так они всё-таки тянутся к прекрасному. И как ты этого не понимаешь?“ Но я ведь ничего тогда не понимал, мне было 16–17 лет. И лишь через много лет понял, насколько он прав! Что литература — вытягивание из довольно скучного и жалкого человеческого бытия, где б оно ни было; это не зависит ни от государственного строя, ни от страны, ни от эпохи; человеку трудно сносить жизнь в чистом виде, как она есть. Так мы задыхаемся от слишком крепкого спирта, так нас жизнь сжигает… То духовное средостение, которое обеспечивала литература, тяготение к ней — его-то Чичибабин как-то создавал, давал его нам. Я это не забываю… Не головой, я не забываю это костями».
Присутствие Чичибабина сохраняется и, похоже, усиливается. Можно сказать, что рядом с ним и вослед ему в Харькове взошла целая плеяда ярких стихотворцев, чьи сочинения наряду с чичибабинскими регулярно публикуются в крупнейших антологиях русской поэзии Украины, России, дальнего зарубежья, в толстых литературных журналах разных стран. Это явление некоторые поэты и исследователи называют «постчичибабинским кругом» и говорят о Харькове как о третьей (наряду с Петербургом и Москвой) столице современной русской поэзии.
Однако поэзия поэзией, а главное послание литературы, думается, — в Добре и Красоте. «Во имя Красоты, и больше ни во чьё!» — воскликнул Чичибабин. Наивно звучат эти слова в начале XXI века.
Влияние на русскую литературу Чичибабин оказал и далеко за пределами Харькова. Не только, разумеется, потому, что широкую (уже не андеграундную) известность он приобрёл в последние годы «перестройки» и стал лауреатом Госпремии СССР (1990). Кстати, безпрецедентный факт: лауреатства поэт удостоен за книгу, изданную за свой счёт — «Колокол».
У Чичибабина немало стихов о русской истории (о городах древней Руси — Киеве, Чернигове, Пскове, Новгороде, Суздале), о русской словесности (Пушкине, Гоголе, Толстом, Достоевском), мировой культуре («Не дяди и тёти, а Данте и Гёте / Со мной в беспробудном родстве…»).
Часто цитируют его строки о малой родине: «С Украиной в крови я живу на земле Украины…», «У меня такой уклон: я на юге — россиянин, а под северным сияньем сразу делаюсь хохлом…» Реже вспоминают слова более жёсткие, пророческие:
Не будет нам крова в Харькове,
Где с боем часы стенные.
А будет нам кровохарканье,
Вражда и неврастения.
Поэт даровал нам немало поэтических шедевров, таких как «Ночью черниговской с гор араратских…», «Судакские элегии», «Между печалью и ничем…» и других. А кто так много, вдохновенно и космично писал о снеге? Вот — финал лучшего, на мой взгляд, (наряду с «Элегией февральского снега») из «снежных» стихотворений Чичибабина, «Сияние снегов»:
…О, сколько в мире мертвецов,
а снег живее нас.
А всё ж и нам, в конце концов,
пробьёт последний час.
Молюсь небесности земной
за то, что так щедра,
а кто помолится со мной,
те — брат мне и сестра.
И в жизни не было разлук,
и в мире смерти нет,
и серебреет в слове звук,
преображённый в свет.
Приснись вам, люди, снег во сне,
и я вам жизнь отдам —
глубинной вашей белизне,
сияющим снегам.
Жизнь поэта — отдана. Отдана — нам. Но хватит ли у нас духа, чтоб принять этот дар?
«И мы эту песню запели, и вторят нам птицы вдали…»Нарочитые записки о поэте-песеннике
Из нескольких десятков песен, написанных известными советскими композиторами на стихи уроженца Луганска лауреата Государственной премии СССР (1977) Михаила Матусовского, в живом сердечном обиходе, несмотря на распад большой страны и смену идеологем, остаётся два-три десятка. Это очень много.
Можно дискутировать (я бы не стал) о мере поэтического совершенства самых известных строк Матусовского. Как всегда в случаях с песнями, которые знает каждый и поют миллионы, мы оказываемся в другом критериальном пространстве, где не подойдёшь с литературными лекалами. Ведь оказалось, что их нечем заменить, эти песенные шедевры, вот и звучат они до сих пор, памятные нам с детства, — с телеэкранов, из наших окон, со школьных площадок.
Михаил Львович Матусовский родился в 1915 г. в семье рабочих. Детские годы провёл в пролетарском городе, как говорится, окружённом заводами, шахтами, железнодорожными мастерскими, узкоколейками. Учился в строительном техникуме, после окончания работал на заводе. Тогда же начал писать стихи, которые стали публиковаться в местных газетах и журналах. Выступал с чтением своих произведений на литературных вечерах.
Евгения, вдова поэта, вспоминала: «Когда Матусовский работал на заводе в Луганске, туда приехали с концертом два известных молодых поэта — Е. Долматовский и Я. Смеляков. Миша принёс им смятую тетрадочку со своими стихами. Прочитав, они постановили: „Надо ехать в Литературный институт“. Матусовский бросил всё и поехал в Москву. Снимал комнатушки, углы. Подружился с ребятами, которые учились на курс старше его, — Константином Симоновым, Маргаритой Алигер. Эта дружба длилась всю жизнь. На каникулах Симонов подолгу гостил у Матусовских в Луганске. Миша был мальчиком разнеженным, а Костя оказался страшным трудягой и работал с утра до вечера. Поэтому Симонов делал так: запирал Мишу в его комнате и говорил: „Открою только тогда, когда ты под дверь просунешь стихотворение“. Миша писал стихи, Костя отпирал его. Матусовский выходил, и его наконец-то кормили. Он очень любил поесть, был эдаким Гаргантюа».
Учиться в Литинституте Матусовский прибыл в начале 1930-х. Увлёкся древнерусской литературой. В 1939 г. вышла первая книга стихов Матусовского «Луганчане», написанная совместно с К. Симоновым. В том же году он стал членом Союза писателей СССР, а также, окончив институт, поступил в аспирантуру под руководство Н. Гудзия, знатока древнерусской литературы. Защита диссертации, назначенная на 27 июня 1941 г., не состоялась — началась война, и Матусовский, получив удостоверение военного корреспондента, ушёл на фронт. Н. Гудзий добился разрешения, чтобы защита состоялась без присутствия автора, и телеграмма о присвоении степени кандидата филологических наук настигла Матусовского на фронте.
Публикационная судьба поэта складывалась вполне успешно: во время войны выходили его сборники стихов «Фронт» (1942), «Когда шумит Ильмень-озеро» (1944), а в послевоенные годы — «Слушая Москву» (1948), «Улица мира» (1951), «Тень человека. Книга стихотворений о